|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
Алине подарили фонарь. Он еле помещался в ладони. Он упоительно отягощал руку, потому что был настоящий, а не притворный, как игрушки — как, например, ее мобильный телефон, который мигал, пищал и даже говорил женским голосом: «Здравствуйте, как поживаете?» — но позвонить по-правде, как папин, не мог.
Это была первая вещь, которой она пользовалась наравне с большими.
Как ей завидовали во дворе! И Валерик, и Люда, которая третий год сидела в первом классе и играла только с малышами, и даже Билл, американский сын, у которого было все и две сестры: Лиза и Соня.
Все просили у Алины фонарь, чтобы посветить им в какой-нибудь темный угол. Среди дня никакого чудесного преображения не совершалось. А вечером — да: темная щель, заполненная бесформенным мраком, вдруг озарялась, очерчивались контуры, проявлялись цвета.
А если просто шагать по ровному асфальту и светить впереди себя, на дорогу ложился яркий круг. Свет вырывался из фонаря, как струя воды из шланга.
Если бы можно было дождаться во дворе темноты, если бы баба Маша, которая сидит на скамейке с другими старухами, не позвала домой, если бы можно было никого не слушаться, а делать что хочешь — наступит ли когда-нибудь такое время? — какие бы раскрылись возможности! Двор поглотила бы ночная тьма, Алина зажгла бы свой фонарь, вырвала из пасти мрака все дворовые предметы и вернула им членораздельность.
— Только не потеряй, — предупредила Глаша.
Она снимала фильм, и фонарь ей требовался по сюжету.
— А после — он твой.
Щедрая, великодушная, великолепная Глаша.
* * *
По сюжету герои фильма — молодые мужчина и женщина — знакомятся на лестничной площадке: в квартире погас свет, женщина полезла в щиток — вспышка, короткое замыкание, женщина упала, мужчина выбежал на шум…
Щиток сделали в реквизитной — из фанеры и картона, покрасили в темно-серый цвет, не отличишь от настоящего. Художник фильма Владик прибил его на голую стену лестничной площадки.
Стремянку одолжили у соседей.
Но мешала дверь квартиры: она распахивалась наружу и не давала возможности установить освещение. Дверь была хитрая, «суперлук». Сосед Витя, который чинил мамину машину (если что ломалось в доме, тоже звали его), с дверью справиться не смог, и вызвали специалиста из фирмы. Специалист сделал два неуловимых движения, снял тяжелую дверь, внес ее внутрь квартиры и взял за работу 400 рублей. Мама отсчитала, подавив вздох.
Снимать в своей квартире мама разрешила тоже из экономии, потому что арендовать студию обошлось бы гораздо дороже предстоящего после съемок ремонта.
Владик с двумя первокурсницами готовил интерьер для съемок: наклеивал темные обои, закрашивал батарею темной гуашью, укладывал в пепельнице окурки и затемнял оконные рамы. Отойдет, полюбуется своей работой и покачает головой:
— Глаша, у тебя героическая мама.
А героизм безвыходный: небюджетные студенты ВГИКа снимают за свой счет.
Интерьера было два: один прокопченный — из одинокого быта мужчины, с завалами книг, старыми журналами, пластинками и черной пишущей машинкой; второй — со светлыми обоями, цветами, простором и воздухом: это, соответственно, с появлением в доме женщины, будь она неладна: этот воздух и свет вытеснили из жизни мужчины питавший его сумрачный и возвышенный дух мысли и музыки.
Вот что предстояло выразить в фильме, невыразимое: не по хорошу мил, а по милу хорош.
Директор фильма, Варя с экономического факультета, подсчитывавшая все затраты, придумала один хитрый ход. Не так давно на Ленинградке открылся большой магазин IKEA — все для дома. Фирма иностранная, там свои порядки: в течение месяца, если вещь не подошла или просто не понравилась, ее можно вернуть.
Поехали они с Владиком, набрали всякой всячины: светильников, тумбочек, ковриков, рамок. Пригодилась только половина, но Владика невозможно было разлучить с этими предметами: что с него взять, художник…
Весь вечер накануне съемок просидел в готовой комнате — не мог расстаться со своим детищем. Для него работа была завершена и имела законченный смысл. Его уже не так интересовало, что будет делать режиссер и актеры в этом созданном им интерьере.
Глашина мама несколько раз заглядывала в комнату, звала Владика поесть.
— Сейчас, — отговаривался Владик, поправлял стопку книг на столе — и снова садился смотреть.
Он уже обдумывал вторую декорацию. Вот отснимут все в первом интерьере, и опять они с Варей поедут в ИКЕЮ, сдадут прежние вещи и наберут новых.
Варина же часть работы не кончалась никогда. Составить график смен и утвердить его на кафедре. Получить хороших осветителей, не шкурных, привезти их вместе с техникой. Нанять машину. Договориться с электриком из РЭУ, чтобы пришел вечером, подключил осветительную аппаратуру на всю ночную смену, а утром отключил.
Сбегать сосисок купить на всю съемочную группу. И это в бюджете фильма.
Глашина мама меняет доллары на рубли купюрами по пятьдесят и по сто, чтоб удобно было расплачиваться: шоферу, электрику, осветителям за переработку.
Еще пиротехник. Который устроит на темной площадке вспышку.
Еще чуть не забыли: диспетчеру в РЭУ взятку, чтоб молчал про несанкционированное подключение к трехфазнику. Это мамина задача. В некоторых моментах не обойтись без опыта взрослых.
Для Глаши все эти технические проблемы — дело десятое. Ее задача куда сложнее: ну как, как передать это состояние, когда соблазн любви и единения с другой душой вырывает тебя из созданного тобой мира, переносит вроде бы в мир даже лучший — и вдруг оказывается, что собственная твоя жизнь несет урон нестерпимый. Как это выразить без слов, одним видеорядом? Да чтобы зритель ощутил эту тоску невозвратной потери.
Тоску безответного вопроса, который мучает ее с детства, с тех пор, как расстались ее родители.
Леонид Данилович, старый кинематографический волк, к которому пришла за советом, — и тот не знал.
— Да, Глаша, это великая тайна: почему нелюбимый, даже очень хороший, даже очень правильный, аккуратный и воспитанный человек мешает и раздражает, а любимый, даже больной, капризный, в каких-то домашних лохмотьях, только способствует…
В это время проползала мимо них по-черепашьи старая, больная, любимая жена Леонида Даниловича — именно в каких-то домашних лохмотьях, не слыша их разговора, и он проводил ее взглядом, полным заботы и нежности.
* * *
У Глашиной мамы была парадоксальная задача: быть всегда под рукой и в то же время отсутствовать.
Она мешала: а ну как сорвется при ней вгорячах не то слово. Опять же не закуришь. И при ней трудно быть главной, а режиссер — главный человек на всем пространстве съемочной площадки.
Но и без нее как? — осветители привезли коротковатый кабель: не хватило подключиться к трехфазной линии, которая была только в соседнем подъезде. Всего не предусмотришь, особено когда первая в жизни съемка. Нанятую Варей машину, естественно, давно отпустили.
А смена уже началась, пошел отсчет времени: от нуля до восьми утра.
Пришлось маме ехать с одним из осветителей во ВГИК за другим кабелем.
Привезли. Подключились.
Установили на лестничной площадке осветительные приборы. Пиротехник ждал сигнала для взрыва.
Глаша репетировала с актерами перед бутафорским щитком.
— Ты поворачиваешься, вспышка — и падаешь со стремянки. Не бойся, мы тебя подхватим…
Она оглядывается с досадой:
— Мама, ну все, ты уже не понадобишься, спасибо!
— Если что, звони, я в секунду здесь.
Хорошо, что семья старшей дочери живет в соседнем доме.
Когда-то мама мечтала, что Глаша станет врачом. Ей казалось, в характере девочки есть твердость, необходимая хирургу.
Глашин папа был хирургом, мама его любила, и сердце ее обмирало от восхищения, когда он шагал по больничному коридору и полы его халата развевались, как бурка полководца.
Гром истребителя в небе, стремительный аллюр всадника и жесткий росчерк скальпеля по живой плоти не могут не взволновать женского сердца. Помимо сознания и воли. Коллективное бессознательное женщин творит свои мифы. О кентавре, например: чтобы выше пояса он был человек, а ниже пояса — конь.
Сына-воина Бог не дал, так пусть хоть дочь осуществит эту честолюбивую жажду — власть знающей, зрячей, твердой руки.
Так и мерещилось: вот она после сложной, успешно проведенной операции стаскивает с лица маску, стягивает с рук резиновые перчатки и устало отдает последнюю команду ассистентам, медсестрам и анестезиологам: «Всем спасибо! Все свободны».
В восьмом классе она даже отправила Глашу на целый год в другой город, к папе, чтобы приобщить к священному ремеслу.
Потом убедила поступить в спецшколу при мединституте — с усиленной биологией и химией.
Не помогло: в десятом классе своевольная девчонка бросила всю эту биологию и химию, экстерном закончила другую школу и поступила во ВГИК. Увы.
Мама уже сбегала по лестнице, следя, как на ступенях ломалась ее тень от ярких софитов. На площадке четвертого этажа закончилась репетиция и вдруг установилась полная тишина. Мама замедлила шаг, не понимая значения этой тишины, и подняла голову. Отчетливо раздался звонкий Глашин голос:
— Внимание… Мотор!
Мама замерла, по спине ее пробежали мурашки, и волоски на коже вздыбились от священного трепета — такая властная сила прозвучала в этом нежном девичьем голоске. И все готовно подчинились этой силе: оператор Виталик, актеры, пиротехник, осветители, директор, художник — все от этой секунды действовали послушно воле одного существа — ее дочери.
Мама выбежала из подъезда. В темноте двора на асфальте лежали яркие квадраты света с их площадки, мама запрокинула голову, постояла еще секунду и пошла прочь, стараясь не стучать каблуками.
Так вот она какая, эта минута, ради которой все они сегодня надрывались в суматохе, сводя воедино концы с концами.
Из ее жизни уже ушла любовь, образовавшаяся брешь одиночества пока успешно заполнялась работой (если бы еще не выходные и праздники, было бы совсем нечувствительно), благодатная усталость спасала от бессонницы, и даже в эту ночь она спала, но проснулась задолго до звонка будильника.
Съемочная смена заканчивалась, к восьми должен был прийти электрик Наиль, чтобы отсоединить кабель осветительного оборудования. Этот кабель так и тянулся из двери их подъезда к соседнему. Мама немного подождала электрика, но не выдержала, поднялась к своей квартире, следуя кабелю, как путеводной нити.
Наружная дверь по-прежнему была снята с петель, вход лишь условно прикрывался внутренней дверью, захлопнуть которую мешал кабель.
Мама толкнула дверь, она бесшумно раскрылась. В комнате все еще горели софиты, по коридору перемещались, как тени, усталые ребята, не занятые в съемках. На нее никто не обратил внимания. Во всей квартире царила ватная приглушенность бессонного утра.
Из комнаты донеслась последняя команда режиссера:
— Камера стоп! На сегодня закончили.
И еще через мгновение — усталое, но четкое:
— Всем спасибо! Все свободны.
* * *
Баба Маша смотрела в пустой утренний двор из окна — бессмысленно, как в телевизор. Алина спала. К счастью, ребенка не водили в садик, пока прабабушка была еще в силе.
Правда, вся семья уже собирала про нее анекдоты, но до настоящего маразма было еще далеко. При настоящем будет не до смеха.
А пока она и сама не прочь была посмеяться над собой вместе со всеми.
— Таня, — говорила она старшей внучке, — тебе звонила твоя подруга, просила передать, что ей сейчас что-то там ставят на телефон и если потом до нее нельзя будет дозвониться, то она в каком-то интернате.
Оказывается, что речь шла об установке модема и о выходе в интернет.
Им смешно. Да, она не старалась вникнуть во всю эту новизну. Более того, она от нее шарахалась, как от брызг лужи, по которой проезжает машина. Экономила силы: ведь помнить прошлое — тоже работа.
Оно оскудевало и таяло с каждым годом, как шапка полярных льдов. Но и то, что уцелело, уже некому было поведать.
Когда-то ее собственная мать, состарившись и пережив всех ровесников, дружила с последним, и он жался к ней, дорожа их общими воспоминаниями: давным-давно он раскулачивал ее семью, выселял из дома, отнимал нехитрые пожитки. В те незапамятные времена они даже не догадывались, как были счастливы — потому что были молоды и могли еще чувствовать боль и радость.
И то, и другое с годами покидает человека.
Мир пустеет и умолкает.
Баба Маша силилась удержать его звучание и яркость, сосредоточиться на летнем буйстве зелени, но внимание быстро утомлялось, и перед глазами, словно заставка в телевизоре, возникала более надежная картинка из памяти: солнечный трепет и лепет листвы ее детства. Но и та пропадала, как при плохой связи.
Настоящее уже не воспринималось, прошлое не держалось.
Баба Маша напряглась и подумала про своего покойного мужа. После его смерти она боялась умереть от тоски. Теперь она не могла вспомнить, что такое тоска.
Однажды он сказал ей: «Я бы женился на тебе даже без любви». Собственно, это было признание в любви, но тогда оно ей не понравилось: допущение «даже без любви» показалось обидным. Как бы он посмел не полюбить ее?
Теперь ее не любил никто.
И она никого не любила.
Но ведь это и была свобода? К которой она стремилась всю жизнь. В возрасте Алины мечтала: если бы можно было никого не слушаться, а делать что хочешь! Но в детстве приходилось отчитываться за каждый шаг перед родителями. Потом, когда выросла — перед мужем. Потом ответственность за детей не давала ни пяди свободы. Потом…
А потом все, баба Маша, ты свободна: хочешь живи, а не хочешь — никто не закручинится. Алину в садик устроят.
Старая женщина выпрямилась у окна и растерянно огляделась: как, это и есть счастье?
Так вот оно какое…