|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
Считается, черные кошки приносят в дом счастье.
Прочесав наш микрорайон в поисках рыбы в июльское пекло и вернувшись через два часа без ног (без рыбы), я почувствовала, что счастье мое достигло предела и пора им с кем-нибудь поделиться.
Она принципиально не ест ничего, кроме рыбы и мяса.
Свезу ее на Птичий рынок и продам за рубль в хорошие руки — есть же чудаки, в отпуск из-за них не едут. Одна моя знакомая даже празднует день рождения кошки.
Я терпеть их не могу. За равнодушие — когда сытые; за суетливое заискивание, когда голодные: вот она трется у ног, бежит впереди, заманивает тебя на кухню; и воротит нос от всего, что не рыба и не мясо — принцесса крови!
Утром, когда я еще сплю, она вспрыгивает мне на грудь и неотступно пялится зелеными фарами, мерзко помявкивая: пора, мол, заняться ее высокородием.
Непонятно, по какой логике через четыре раза на пятый она делает лужу в любимом углу, и, как ее ни тыкай носом, от своей привычки не отступается.
Когда у нее начались муки любви, она выла утробным воем, но соседского кота не признала равным себе. Тогда я выставила ее за дверь — пусть ищет себе принца хоть в тридевятом царстве.
Она вернулась дня через четыре — даже не голодная. Видимо, фраера водили ее по ресторанам, а она жеманно похвалялась: «Фи, да у меня двухкомнатная квартира! Меня там кормят рыбой каждый день!» Но зря, зря ухажеры тратились на нее, она их продинамила: осталась без котят.
У людей с такими беспощадная расправа.
Какая это мерзавка, я убедилась спустя полгода, когда у нее снова началась пора любви. Я отправила ее к соседскому Гавриле, но через сутки мне принесли обоих: может, эта принцесса, эта стерва станет посговорчивее в родных стенах?
Кот Гаврила — парень замечательный, пушистый, демократ. А моя гладкая черная гадюка катается по полу от вожделения, но как только Гаврила к ней приблизится, шипит змеиным шипом и лепит ему когтистой лапой затрещину.
Промучился он с нею больше суток. Столько терпения и выдержки не проявил бы и самый интеллигентный человеческий мужчина.
Он приручал ее, не применяя никакого давления. Ляжет в сторонке и терпеливо ждет, когда она успокоится, выспится и снова начнет проявлять признаки любовного беспокойства. Тогда он осторожно подбирается, вопросительно мяукая: можно?
Ни за что! — шипит она, ощетинившись.
Он еще подождет, потом улучит момент, вцепится зубами в холку и гладит ее лапой, укрощает, уговаривает: не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. А она, негодная, хоть и не вырывается, но шипением презрительно выражает: да кто ты такой супротив меня, дубина стоеросовая!
И ведь он на нее не обижается, напротив — никому в обиду не дает.
Нам бы, женщинам, таких.
Иногда он все же подстерегал ее в состоянии сомнения, так что мог невозбранно настичь и впиться зубами в загривок. Потом ждал, когда она утихомирится и перестанет сучить ногами. А чтобы поняла, что зубы — мера вынужденная, чтоб не сердилась, он нет-нет да и ослабит хватку, нежно лизнет место укуса: мол, не больно? Но как только сочтет, что пора уже и власть мужскую применить, она, выпучив безумные глаза, кричит караул, и он ее тут же отпускает, чего никогда бы не сделал человеческий самец.
Как же мне было обидно за славного этого парня, как стыдно перед ним за весь наш подлый женский род!
Вызвала я его хозяйку. С боем пришлось отлучать Гаврилу от моей мерзавки.
Оставшись одна, эта тварь забеспокоилась, забегала: где? Где оно, уже ставшее привычным: чтоб обожали, домогались, валялись в ногах? Нету!
Смотрит на меня в недоумении. Ах ты ж змеюка, говорю ей, такого парня тут втоптала в грязь, теперь ори не ори, а больше не придется тебе куражиться над ним, мразь ты этакая!
И снова выкинула ее за дверь. На панель.
Не знаю, встретила ли она там привычное обожание или пришлось ей снизить уровень притязаний, а может, ей доступно объяснили, кто она такая есть. Вернулась через два дня сильно притихшая.
И снова без котят.
И вот наступил тот жаркий июльский день, когда в поисках рыбы я поняла, что с каждым месяцем демократии мне все большую часть жизни придется посвящать этой непрошеной королеве.
Да, я ведь не рассказала, как она у меня появилась. Насильственно — в виде подарка. Еще котенком. Маленького-то и таракана жалко. Она росла, драла когтями стены и обивку мебели. Теперь светится в дырах неоструганная древесина, а лохмотья обоев трепещут на сквозняке. Сколько раз я просила уезжающих родных прихватить эту царевну в сибирские леса воеводой — ни у кого не поднялась рука! И у меня не поднималась. Пока, повторяю, в один июльский день разгара демократии, в поисках рыбы…
В воскресенье я повезла ее на Птичий рынок. Она дрожала всем телом, вопила в метро и, вырываясь, изодрала на мне кофту — еще одну. Последнюю, надеюсь.
На Птичьем рынке самое лучшее вот что: направо глянешь — хороший человек, налево — тоже. И так до конца ряда. Тот, что справа, говорил: его кошка всегда приносит двух или трех котят, и ни одного еще они не погубили, всех пристраивали — из уважения к кошке.
Слева полосатый котенок карабкался хозяйке на плечо, как на телеграфный столб, раздирая когтями платье, а она с мольбой вглядывалась во встречные лица: возьмите котенка! В хорошие руки за так!
За те два часа, что я простояла со своей ношей, никто не взял в нашем ряду ни одного даже сиамского голубоглазого котенка. Что уж говорить про мою черномазую красавицу. Побрела я с нею прочь.
Чем богата наша земля, так это пустырями. Ближайший оказался за углом, села я на штабель ржавого проката, отпустила кошку в бурьян и не знаю, как быть дальше.
Забежал в кусты по срочному делу молодой мужик, оглянулся, огораживаясь взглядом, как забором, заметил: высотные дома, кошка в траве, сидит на железяках баба, облокотившись о колени в позе ямщика.
И в центре Москвы всегда отыщется местечко, порсшее лебедой, и при нем такая вот понурая фигура, потерявшая дальнейшее направление. Русский пейзаж. Сама недавно видела на пустыре: сидел на камушке мужик, стояла перед ним бутылка на земле, в ногах вертелась собачонка. Пробегая мимо во второй и в третий раз (бутылка постепенно пустела), я хотела подойти, сказать: что, брат, хреново? — и сесть рядышком. Но было недосуг.
И вот сама сижу…
Вышел мужик из кустов, опустился рядом на железяки.
— Что, — говорит, — сидишь тут, ждешь кого?
— Да кошку вот хотела отдать в хорошие руки — не берет никто.
— Ох, эти кошки, — говорит мужик. — У меня у самого как-то уехали в отпуск мои, а я замучился с котенком. Пищит! Я его в окошко выкинул. Утром вышел — а его уже в универсам отнесли. Он там и сейчас живет, вырос.
— Да знать бы, что выживет, — говорю, — можно и бросить.
— Выживет, куда денется, — заверил мужик. — Они, кошки, умные. И хорошими прикинутся, и пристроятся куда угодно — к столовой, к магазину. Кошек везде принимают.
Он между тем придвинулся поближе.
— Живешь тут? — спросил.
— Нет, — говорю, — с Сокола приехала.
— Ух ты, из-за кошки? — удивился. — А я вот тут с ребятами… В кусты забегал, видела, наверно, — сказал, застыдившись.
— Все в порядке теперь? — успокоила я его.
— Да, — улыбнулся, — большое облегчение. А кошка — да хочешь, я ее заберу к себе на деревообделочный комбинат, у нас там крыс!...
— Забери, — взмолилась, — сделай милость!
— А потом, — припомнил он, — мои снова завели кошку и опять уехали. Нет бы с собой забрать — мне оставили, а ни к чему ее не приучили. Она нагадит в коридоре, размажет и половичком прикроет. Придешь — вонища! Ну, я ее избил. Соседка к ветеринару отвезла, гипс наложили.
— Ничего себе, так бил?
— Ага, — раскаянно сознался он. — Сломал ей что-то. А ты тоже соседям отдай!
Надежды на него не было, сгребла я кошку и побрела с ней вдоль дороги. Рыночные ряды тянулись и там. Встану то тут постою со своей ношей, то там. Мужик плелся следом.
— Слушай, пойдем со мной! Мои опять уехали. А ты замужем?
— Еще как, — говорю. — И дети.
— Вот и у меня двое. Только жена — давно я уже с ней не живу, отбила у меня все, падла! — бедственно пожаловался мне.
— Ничего, — утешила я. — Это, считай, у всех.
Он задумался о печальных свойствах жизни, а мы с кошкой стали потихоньку отступать дворами. Там царила тишина, бугристый асфальт под кленами давно сроднился с землей.
Кошка моя присмирела и уже не лезла на плечо. Поняла, что жизнь — это не праздник победы над попранным Гаврилой, это невольничий рынок, где тебя продают — а покупателя нет.
Потом она завозилась у меня в руках и спрыгнула на землю. Я смотрела, что будет.
Она приникла к асфальту и вслушалась: вот он, мир, где не до побед: где надо выжить. Крадучись двинулась прочь, пробуя этот мир всеми настороженными чувствами.
Она не оглянулась на меня. А я не шагнула следом. Пусть как знает, ведь что-то ей подсказывает инстинкт?
Счастье моего дома удалялось, крадясь навстречу неизвестности. Может, она почувствовала, что этот выбор надо сделать.
Вот скользнула за угол дома. Что же я медлю? Что же не бегу, а иду шагом?
Странно ли, что за углом я ее уже не нашла? Разве я не этого хотела?
Теперь, когда я прихожу домой, никто не бросается мне под ноги с воплями нетерпения, и я спокойно принимаюсь за дела. Никто не будит меня по утрам.
Но кошки находят свой дом за десятки километров. Я жду, когда она заскребется под дверью, как это было уже не раз. Я открою, она ошалело ворвется и снова водворится в доме хозяйкой — шумная, эгоистичная.
В ожидании стоят по местам ее блюдца и ванночка в туалете.
Умный, несчастный, обреченный мучиться со мной мужчина сказал:
— Вот всегда ты так: одной рукой гонишь, другой манишь. Настоящая женщина: стерва.