главная страница
		поиск       помощь

В соответствии с тезисами Хайдебранд/Винко, взгляд на литературу при ее рецепции и оценке носит отпечаток гендерной дифференциации. В своей статье, посвященной процессу создания канона, они пишут, что коллективные оценочные процессы, ведущие к канонизации писателей, несомненно определяются мужским взглядом на литературу (HEYDEBRAND/WINK. О, 22-23). И в этом литературная критика играла главную роль.

В истории культуры России в 1820-х годах произошло фундаментальное изменение: семейные и дружеские связи между людьми культурного круга постепенно стали трансформироваться в процессе коммерциализации. Салоны и кружки сменились издательствами, книжными лавками, редакциями. Важную роль в литературном процессе стало играть отношение широкой публики, являющейся покупателем. При этом одновременно растущее число публикуемых книг требовало от читателей избирательных решений. Зарождение литературной критики приходится на то время, когда связи между автором, произведением и читателем стали усложняться (STADTKE, TODD). Клаус Штедтке в своей работе об эстетической мысли в России убедительно показал, что литературную критику XIX века надо рассматривать как орган двунаправленного посредничества между литературой и обществом. В этой посреднической роли между литературным производством и рецепцией критика выполняет интерпретирующую и оценивающую функции (STADTKE, 16).

Тогдашняя критика стремилась чаще всего к тому, чтобы удовлетворить информационный интерес, объявляя о существовании книги и кратко излагая ее содержание. В случае оценки "она ограничивалась чаще всего моральными сентенциями и высказыванием суждений, которые соответствовали индивидуальным вкусам данного критика при не слишком подробном анализе" (Там же, 99). По словам Пушкина, критика судила "наугад, понаслышке, безо всякого основательного правила и знания, и, большей частью, по личным мотивам" (цитируется по STADTKE, 87). Она располагалась между "абсолютным произволом личного вкуса" и "традицией священных 'вечных' правил". В общем выражалось сожаление, что критики при этом мало заботились о толковании, которое бы отвечало литературному произведению. Критики часто цитировали авторитеты и были склонны к описанию деталей и стилистической придирчивости (STADTKE, 36). При этом следует иметь ввиду, что коммерческие интересы, политические причины и сильное осознание сословных различий были значительными, даже определяющими факторами в рассуждениях критиков (MERSEREAU, 40). Кажется, личная неприязнь в процессе формирования мнений была подчас важнее, чем различия в литературно-критических оценках.

Однако есть темы, которые проходят лейтмотивом через все тексты. Размышляя над литературными произведениями, критики высказывают свои суждения о самых разных проблемах. Скажем, конфликт между архаистами и новаторами сменяется дискуссией о национальной самостоятельности (в противовес рецепции западной культуры). Обсуждалось в литературной критике "нравственное и безнравственное в поэзии", "романтизм" и "классицизм", стилистика "новой школы", даже специально книгопродавческие вопросы" (ПОТАПОВА, 5; см. и MERSEREAU, 6, 40).

До сих пор не осознан — и тем более не исследован — тот факт, что, кроме упомянутых выше тем, существовал и дискурс о полах. Правда, он велся не в прямой и эксплицитной форме, а скорее тонко и подспудно.

На бесцеремонное отношение к поэтессам и писательницам в начале XIX века в литературной критике уже не раз было указано (ср. HEYDEBRAND/WINKO). В литературном мире России прошлого века писательницы с трудом получали доступ к формам общественной коммуникации. Они были изолированы как от современного литературного контекста, так и от традиций своих предшественниц (ср., прежде всего, САВКИНА, GREENE, KELLY). В истории русской литературы и культуры имеются бесчисленные свидетельства недооценки женского культурного потенциала вследствие доминирования мужчин. Есть огромное количество примеров стратегии дискриминации женщин с помощью канона критериев и интерпретации. Однако, как отмечала Келли, "было бы слишком просто рассматривать всю русскую историю литературы как сплошной заговор с целью подавления женского письма."^[1] Кроме того, важно не само по себе разоблачение исключения женщин из культуры, — в нынешнее время факт исключения является общим местом, — а важна критика механизмов этого исключения (ср. HAUSBACHER, 48).

Учитывая эти условия литературного процесса, хотелось бы рассмотреть рецепцию русских писательниц в Дамском журнале. Здесь нужно в первую очередь выяснить, в какой степени публицистический орган, который эксплицитно обращается к женскому читательскому кругу, хотел и мог нарушить сложившиеся установления. Возникает вопрос, не существовала ли собственно женская литературная коммуникация, — сформировавшаяся не без помощи мужских советов, — частью которой, например, могли быть и женские журналы (ср. HEYDEBRAND/WINKO, 55). Такие журналы могли бы противодействовать изоляции пишущих женщин и способствовать развитию женской литературной традиции. Одним из средств для этого могло бы стать представление генеалогии женского писательского творчества, т.е. в женских журналах можно было бы рассказать читательницам (а тем самым и писательницам), что пишущие женщины всегда были, есть и будут. С одной стороны, эту задачу осуществляла бы публикация сочинений писательниц, с другой — публикация статей об этих писательницах и рецензий на их сочинения.

Дамский журнал, издаваемый П. И. Шаликовым, выходил в 1823-1833 гг. и был по его значению и объему самым важным женским журналом XIX века в России. Как литературный журнал он одновременно был и развлекательным, и намеревался внести свой вклад в распространение и популяризацию реформированного литературного языка. Тем самым он должен был вызвать интерес женщин к чтению русской литературы. Кроме лирики и краткой прозы, в журнале публиковались романсы, шарады, басни русских и зарубежных авторов. Разнообразные статьи освещали общественную и культурную жизнь. В объявлении об издании Дамского Журнала было сказано, "что [...] его цель будет состоять в том, чтобы [...] по возможности угодить нежному полу хотя минутным, но приятным чтением". Обращаясь к дамам, издатель говорил, что "почтет себя счастливым, если будет удостоен и от любезных писательниц наших лестным поручением помещать в Дамском Журнале произведения нежного пера их" (цитируется по: ЛИХАЧЕВА, 294).

В журнале публиковались сочинения писательниц, рецензии на их сочинения, а также их портреты. Кроме того, в 1830-м году в ряде номеров печатались Материалы для истории русских женщин-авторов Михаила Макарова.^[2] На них я хочу остановить внимание и попытаться выяснить, насколько журнал использовал свою возможность поощрять женщин в их занятиях литературой. М. Н. Макаров^[3] описывает 63 писательницы, почти половина из которых являлась переводчицами. Все они публиковали свои произведения приблизительно до 1820 года. Известные писательницы, которые в 20-ые гг. нередко публиковались и в Дамском журнале (например, такие, как З. А. Волконская, Н. С. Теплова, М. А. Лисицына, А. П. Бунина), в Материалы включены не были.

Размеры отдельных статей о писательницах различны: от нескольких строчек до нескольких страниц. Биографические данные в статьях Макарова не содержатся, единственные указания на приблизительное время жизни можно найти в таких подзаголовках, как "Век Ломоносова", "Век Павла Первого" и т.д. Вообще встречается очень мало биографического материала о писательницах — в отличие от литературоведческих текстов более позднего времени, в которых в основном говорится о тяжелой, несчастной, короткой жизни бедных писательниц.^[4] Но он очень подробно — по сравнению со скудностью биографического материала — пишет о том, кто является чьей дочерью или супругой.

Макаровым проблематизируются практические помехи в творчестве женщин-писательниц, например, то, что женщины имели фактически меньше шансов получить образование и были обременены семьей и домашней работой. Так, он сообщает, что Н. И. Титова писала "в свободные часы от домашних хлопот" (29, стр. 37), а К. А. Меньшикова получила "понятие о правилах языка отечественного", что "редкость и в наше время". Он говорит также, что "все свободные часы от забот семейных и от обязанностей дворских, или светских, Княгиня Катерина Алексеевна посвящала единственно своему образованию в отечественной словесности" (10, стр. 147). Большинство поэтесс были незамужними "девицами". Не раз встречаются следующие формулировки: "После замужества она исчезла с литературного Парнаса"; "В замужестве [Кармалина] посвятила себя совершенно обязанностям матери многочисленного семейства" (51/52, стр. 116). Предубеждения против пишущих женщин, существовавшие в XVIII веке, представляются с легкой иронией как проявление отсталости прошедшего века: мужья и отцы скрывали литературную деятельность своих жен или дочерей, так что поэтессы должны были публиковаться под псевдонимами.^[5] А. П. Сумароков любил,

чтоб дочери его занимались литературой, и более стихами, [...] в то же время почитал неприличным, чтоб стихи были писаны (и особенно где вмешивалась любовь) от лица женщины. [...] Вот почему некоторые из написанных Катериной Александровной [Княжниной] и где-то напечатанных песен Сумароков, рассердясь, переиначил и тотчас перепечатал вновь от своего имени [...]. (29, стр. 33)

Макаров уделяет достаточно внимания и самим сочинениям писательниц. Заглавие текста или книги, место и дата публикации всегда подробно описываются. Также даются сведения об издательстве и типографии той или иной публикации. Степень правдивости Макарова, несмотря на кажущуюся точность в деталях, иногда сомнительна, но это является общим признаком его эпохи, одной из тех эпох, которую я, вслед за Гуниллой Будде, обозначила бы как "благодатное поле для исследования языковых несоответствий, скрытых намеков, стратегических ухищрений и фиктивной точности" (BUDDE, 142).^[6] Поэтому здесь не так важно, соответствуют ли действительности опубликованные в Материалах факты. Намного больший интерес вызывает то, как он писал о русских авторах-женщинах.

Макаров старается писать в энциклопедической нейтральной манере, которую он подчас оживляет маленькими анекдотами из жизни и цитатами из произведений описываемых им писательниц. Он часто ссылается на других (как нам сказывали, как говорят, говорю по рассказам), особенно на авторитеты: "Но нужны ли примеры для обрисовки пиитических достоинств девицы Волковой? Херасков, Державин и другие поэты наши уважали ее дарования [...]" (1833, 51/52, стр. 146). Неоспоримым авторитетом является, конечно, Н. М. Карамзин: "Этого было бы уже довольно, чтобы оценить достоинство стихотворений г-жи Бахметевой; на них обращал свое особенное внимание Карамзин" (17, стр. 52).^[7] Похвала других литераторов не только "облагораживала" авторов-женщин, благосклонный прием "двора" часто приносил материальное вознаграждение в виде бриллиантового или алмазного кольца ("Рукопись была принята всем двором с необыкновенной похвалой". 1, стр. 4). Однако и читающая публика — правда, при поддержке некоторых литераторов — по мнению Макарова, могла способствовать принятию в писательский круг. Это можно продемонстрировать на примере Марии Поспеловой: "читающая публика, присоединившись к небольшому числу тогдашних литераторов, встретила ее на полях Словесности с удивлением и с общей похвалой" (1830 16, стр. 34). Стихотворение К... С. Урусовой Ручей даже "был читаем всеми и везде" (29, стр. 40).

С некоторой уверенностью можно говорить о том, что Материалы Макарова собирались в течение довольно длительного периода.^[8] Елена Лихачева пишет, что в 1827 году в Дамском журнале публиковался "Адрес-Календарь на 1827 год" и что для продолжения этого списка журнал просил самих женщин доставлять ему сведения о себе. "Может быть, эти сведения и послужили Макарову при составлении им Материалов [...]" (ЛИХАЧЕВА, 295). В своих Материалах он и сам снова и снова просит своих читателей о дополнительной информации, которая потом публиковалась как "Прибавление к 7-ой статье" (10, стр. 145-147) или как "Дополнения к изданным Материалам..." (21).^[9] При этом Макаров сам, кажется, больше всех сожалеет о дефиците биографического материала:

К сожалению моему, имея у себя одни только самые краткие известия о наших авторах- и переводчицах-дамах, я не могу пользоваться вполне многим и потому ничего не могу составить такого, что походило бы, хотя сколько-нибудь, на биографию. И в ожиданий нужных дополнений, сохраню везде хронологический порядок и удовольствуюсь иногда простой номенклатурой, полезной, однакож, для предбудущего издания сих же записок. (7, стр. 149)

Прежде всего его огорчает, что женщины после замужества меняют свою фамилию и поэтому в Записках может возникнуть путаница: "...опять неизвестно, переменила ли Орлова свою фамилию..." (13, стр. 193).

Эта "открытость", с которой он просит публику о содействии, имеет и свою отрицательную сторону: следствием ее является содержательная и стилистическая неоднородность Материалов, а также недостаток единых критериев оценки и определенный произвол при выборе описываемых авторов-женщин и переводчиц.^[10] Вначале Макаров извлекает свою информацию из Опыта исторического словаря о российских писателях 1772 года Николая Новикова, которого он также часто цитирует. Позже добавляется ряд писательниц, которых собрал вокруг себя, будучи губернатором Тамбовской губернии, Гавриил Державин, гордившийся "успехами своих тамбовских литераторок" (13, стр. 196). Большая группа писательниц публиковалась в журнале Приятное и полезное препровождение времени, "в листках Сахацкого, великого мастера поощрять всех к занятиям отечественной словесностью" (30, стр. 49).^[11] Однако многих писательниц Макаров представляет сам и выходит при этом за рамки удовлетворения элементарного информационного интереса. Он сознает, что его критерии оценки непостоянны, но оправдывает это тем, что вкусы с течением времени меняются, т.е. нельзя пользоваться теми же мерками при оценке произведений разных времен: "Ее стихотворения [Турчаниновой] правильны, имеют много неоспоримых достоинств; но они уже мало принадлежат господствующему вкусу" (30, стр. 50). Публика, к которой он обращается, определена: он пишет свои Материалы "для юных читательниц, любопытных" (21, стр. 114). Учитывая именно их, он делает свои оценки: в произведениях А. С. Жуковой "все рассказывается весьма просто, но занимательно, по крайней мере, для доброго сердца" (25, стр. 181). Все тексты, которые он описывает, каждая книга, задуманы как "назидательный пример для молодых наших писательниц!" (Бахметьева /Свиньина, 17, стр. 58).

В первых сериях своих Материалов он неоднократно ссылается на Новикова, хотя новиковской оценки острого ума и таланта писательниц он не принимает: М. В. Храповицкая (в замужестве Сушкова) у Новикова — "девица с острым и просвещенным разумом и великой прилежностию к учению одаренная" (НОВИКОВ, стр. 233). Макаров подчеркивает ее зависимость от брата: "Зная в совершенстве французский, итальянский и немецкий языки; но незнавши хорошо правил отечественного, она всегда спрашивала своего брата [...] быть ее учителем" (7, стр. 98). Новиков перечислял также многочисленные таланты Ржевской в области изящных наук, а у Макарова она писала свои стихи, "руководствуемая своим супругом" (1, стр. 4). Здесь отчетливо заметно смещение акцента, принижение ума и самостоятельности писательницы. С другой стороны, становится ясно, что Макаров не хотел перенимать оценки Новикова, основанные на личных контактах (он ведь не был знаком с писательницей, в отличие от Новикова). Однако для него понятны (и приемлемы) рассуждения Новикова о произведениях, и поэтому они часто цитируются им: оценка Е. В. Херасковой как "любительницы наук, одаренной острым и проницательным умом и великими способностями к стихотворству" (НОВИКОВ, стр. 235) или "острого и просвещенного разума" Н. И. Титовой (там же, стр. 227) не приводятся, зато Макаров цитирует оценку стихов Титовой, которые "за чистоту, приятность и нежность слога весьма похваляются" (7, стр. 97). Он упоминает, что Новиков называет слог сочинений Херасковой "чистым, текучим, особенными красотами приятным" (7, стр. 100).

При этом Макаров иронизирует над шаблонными повторениями одних и тех же эпитетов (таких, как "весьма изрядные стихотворения, которые за чистоту слога весьма много похваляются") при описании произведений. "В Словаре Новикова Княжна Катерина Сергеевна [Урусова] названа также хорошей сочинительницей элегий, песен и многих мелких стихотворений и, как водилось тогда, с непременным эпитетом достойных похвалы..." (7, стр. 97).

Макаров жалуется на шаблонность описания Новиковым писательниц и их произведений, однако и его критерии оценки напоминают классические традиции "священных вечных правил" (ср. STATDKE): стихотворения "правильны", переводы "весьма исправны". Кроме того, бросается в глаза, что Макаров особенно высоко оценивает стилистическую чистоту. Слог первого романа Г-жи Бедряги уже "довольно чист", но последние романы "приняли еще лучшую форму" и слог их "гораздо чище" (51/52, стр. 117- 118).^[12] Чрезмерное внимание к стилю, на которое жаловался уже Белинский^[13], следует понимать в контексте дискуссии о новом русском литературном языке. Гендерный аспект активно использовался в этой "борьбе" за новый литературный язык и новую литературу, и в этом процессе важная роль отводилась автору-женщине.^[14] Этим объясняется и то, что женщинам прощаются слабости в поэзии:

Стихи Г-ж Москвиных не везде чисты, не всегда ясны: то и другое должно извинить тем (если-б однакож мы не имели уже Княжны Урусовой), что они писаны [...] слишком за тридцать лет и — девицами, учившимися только по букварю природы: и так честь и слава им! (27, стр. 8)

Одобрительное отношение к женскому творчеству времен сентиментализма и предромантизма уходит в прошлое.^[15] Сама по себе "невинная чистота" к 1830 году не становится достаточной, чтобы обрести поэтическую славу. Если в 1804 году Макаров в Журнале для милых воспевает все, что вышло из-под женского пера, то в 1830 ценность поэзии для него уже не оправдывается тем, что автор — женщина.^[16]

Кроме того, нормы общественного этикета предписывали почитание женщин, которое можно расценивать двояко. В социальном коде флирта и галантности считалось непочтительным и невежливым обращаться с женщинами как с равными. С одной стороны, Макаров следует этому коду, но, с другой стороны, он почти не раздает обязательных мадригальных комплиментов, которые не имеют ничего общего с действительным обсуждением текстов. Такие комплименты лишь уводили от серьезной литературной критики в сферу дилетантизма (ROSSLYN, 59; CABКИНА, 69). У Макарова мы не находим чрезмерного употребления эпитета "милый" (в Северной пчеле в рецензии на сборник Тепловой слово употреблялось семь раз!),^[17] он не выступает в роли светского кавалера, делающего дежурные комплименты.

Хотя женщина, по мнению Макарова, должна была служить облагораживанию русской культуры, он не использует ни известных стереотипов о женщине как украшении жизни, ни лексики, связанной с семантикой украшения, которая отводит женщине привычное пространство будуара, бальной залы или салона (САВКИНА, 28 и 39). Лишь А. А. Турчанинова "украшала" журналы своими трудами (30, стр. 50).

Однако обращает на себя внимание частое употребление эпитета "прекрасный": "прекрасными" могут быть мысли, стихотворения и картины, но подчас и сама писательница ("с дозволения прекрасного автора" [А. П. Хвостовой]; 15, стр. 20). Только в одном единственном месте, где речь идет о тамбовской поэтессе из окружения Державина, эксплицитно воспевается телесная красота и женские прелести. М. Г. Орлова играла главную роль в спектаклях, поставленных ее меценатом. Макаров пишет: "Мы еще помним, как. нам рассказывали о величественном росте Орловой, о важной и привлекательной красоте ее лица [...]." Но тут же дополняет свою одностороннюю характеристику актрисы: "Другие с удовольствием также вспоминают о мастерстве чтения сей ученицы Державина [...]". При этом больше всех в восторге от своей подопечной был сам Державин, под "горацианской диктатурой" которого она читала, писала и переводила ("С такими чувствами и — с этими только голубыми глазами должна быть наша Мельпомена [...]"; 13, стр. 194).

Тесно связана с этой облагораживающей функцией женщины также и ее способность к чувству, что являлось важнейшей предпосылкой для успешного письма. Эта способность приписывалась прежде всего женщине (ср. KELLY, 53). Так и Макаров говорит, что сочинения В. А. Княжниной "имеют особенное достоинство глубокой чувствительности" (27, стр. 4), в сочинениях М. Болотниковой "много истинного чувства" (1833, 51/52, стр. 149) и "стихи Г-жи Мурзиной ознаменованы вкусом и чувствами" (16, стр. 38). Извиняются даже недостатки в стихах сестер Магницких, потому что "язык, которым они рассказаны, исполнен чувств" (18, стр. 74).

В те времена женщине нельзя было обойтись без консультанта-мужчины при написании текста и, конечно, без "покровителя" при публикации. Это подтверждают бесчисленные работы о русских писательницах XVIII-XIX веков.^[18] В Материалах Макарова также приводятся примеры мужского покровительства: едва ли найдется хотя бы одна писательница, в связи с именем которой нет упоминаний подобного рода. Однако лишь в единичных случаях, как в случае с племянницей Н. М. Карамзина, создается впечатление, что Макаров пытается навести читателя на мысль о подлинном авторстве: "Мы не знаем, имел ли какое-либо влияние на перевод сего романа кто-нибудь из литераторов, имевших связь с знаменитой в ученом свете фамилией Карамзиных".^[19] Обычно же речь идет о мужской помощи при изучении русского языка, о консультации при выборе переводимого произведения. Муж Н. И. Титовой, приученной им к литературным занятиям, "во многом способствовал своей супруге [...]" (29, стр. 37). Желание писать и, тем более, идея публиковаться, никогда не рождается у самой писательницы. Ее всегда уговаривают родители, знакомые или друзья. Они советуют ей публиковаться и помогают поместить сочинение в издательстве. "Под его только диктатурой [Державина] и покровительством Елисавета Корниловна [Нилова] решилась ознакомить читателей с первыми своими трудами на поприще своего литераторства" (15, стр. 18).

Такие заявления, с одной стороны, не оспаривают того, что писательницы сами сочиняли свои произведения. С другой стороны, женщины все-таки лишаются самостоятельного выбора, решения, способности быть автором самостоятельных произведений.

B. C. Подшивалов первый способствовал развитию дарований Поспеловой. Под его надзором и при его советах она писала и стихи, и прозу и печатала их [...]. В прозе девицы Поспеловой вообще видна диктатура ее учителя, B. C. Подшивалова". [следует пример из сочинения Поспеловой и Макаров заканчивает вопросом:] "Не видно ли здесь перо Подшивалова? Повторим: он учил Поспелову. (16, стр. 34)

Понятие "диктатура" в этой связи встречается очень часто. Как мы уже видели выше, М. Г. Орлова писала много под "Горацианской диктатурой" Державина (13, стр. 194) и М. Н. Струйская занималась переводами "под диктатурой родительской" (13, стр. 197). Употребление слова "диктатура", имеющего сегодня ярко выраженную негативную коннотацию, возможно, указывает на то, что писательница не всегда была согласна с таким интенсивным "покровительством" и она подчинялась ему не совсем добровольно, но к "своей выгоде".

Существование и необходимость этих "покровителей" неоднократно подчеркивалась. Хотя упоминание мужских советчиков, с одной стороны, обесценивает значимость писательницы и ее творчества, однако акцент на их существовании выполняет очень важную функцию. Особенно ярко это видно на примере писательницы Марии Извековой (в замужестве Бедряга), поведение которой было необычным и даже немного вызывающим.

Около 1805 года стали говорить в Москве, что девица с весьма достаточным состоянием прибыла в Столицу для того только, чтобы издавать свои романы, писанные во вкусе г-жи Жанлис. При обыкновенной холодности большой части наших читателей, [...] ей бы следовало искать связей у двора литературного и — шутки в сторону — просить советов. Но желание питомицы Муз были решительны — и первый роман Г-жи Бедряги явился печатным в 1806 году. (51/52, стр. 117)

Лишь выход за рамки отводимого ей характера женского пола открыло Извековой дорогу в литературу. Оттенок восхищения сквозит в слегка ироническом изображении писательницы Макаровым. Он сообщает, что эта решительная самостоятельность была вознаграждена: "Сочинительница получила награды перстнем, украшенным алмазами". Далее он хвалит чистый стиль Извековой (ср. цитату выше), чтобы затем предоставить писательнице возможность самой изложить причины своего решения печататься:

Я уверена, что первые труды, выдаваемые мной в свет, будут приняты не с строгим рассмотрением их недостатков, и что почтенная публика извинит великодушно неопытность молодой девушки, которая без руководства учителей, но единственно по природной склонности к литературе написала сей роман; но повинуясь воле любезнейшей и достойнейшей матери, и уважая просьбу родных и друзей своих, решилась подвергнуться, может быть, строгой критике. Я не столь тщеславна, чтоб не чувствовала сама его недостатков. Конечно и самые благосклонные читатели найдут их множество; но надеюсь, что они великодушно простят соотечественнице, которая просит их снисхождения. (51/52, стр. 118)

Цитирование этих отрывков текста с обилием языковых штампов, служащих для выражения скромности, может интерпретироваться как попытка реабилитировать известную своей "дерзостью" писательницу. Ибо в других местах не приводятся высказывания самих писательниц, а только высказывания о них. Становится понятно, что упоминание о мужчине-советчике является топосом скромности: инициатива писать или публиковаться не должна исходить от самих писательниц. Нужны уговоры семьи, друзьей или знакомых. Только это получает одобрение критики. Общественный код требует чтобы женщина-автор предлагала свое произведение не потому, что ищет "публичности" и "тщеславна", а потому что покоряется воле своей любимой матери и считается с просьбой своих родственников и друзей — короче говоря: потому что она послушная "хорошая девочка".^[20]

Необходимость "легитимации женщин в культурном пространстве" (САВКИНА, 51) становится все более важной уже в самих Материалах. Можно сказать, что уже в 1833 году было недостаточно подчеркнуть, что "одобрение от любителей словесности" поощряло Л. И. Кричевскую в ее намерении собрать и напечатать некоторые из своих сочинений. Дополнительно подчеркивается, что женщине-автору, "трудящейся не только ради славы, но и в пользу расстроенного своего семейства", выражалась похвала большим количеством "тогдашних журналистов". Только это оправдывает ее решение в 1826 году издать еще две книги (1833, 51/52, стр. 150). Таким образом, публикация по социальным причинам поощрялась окружением и критикой. В следующие годы, женщине "разрешается" писать и в рамках еще одной традиционной для нее роли — роли матери. Женщине-матери было разрешено сочинять педагогические труды и литературу для детей (ср. САВКИНА, 40). У Макарова нет еще прямого высказывания о "месте женщины в обществе". И все же он имеет конкретное представление о том, что может выходить из-под женского пера, а что нет: так, он очень хвалит Княжнину, написавшую подражание одному французскому стихотворению, хотя она и отдаляется от оригинала: "Во французском подлиннике, которому сделано приведенное нами подражание, еще более и сильнее упреки горестной матери; но они уже слишком сильны, и потому наша переводчица -автор, вероятно с намерением, оставила все то, что ни по какому праву не должно было принадлежать перу женщины" (27, стр. 6). Также бросается в глаза, что, несмотря на скудность биографического материала, очень подробно описывается, например, что Волкова самоотверженно ухаживала за ослепшим отцом и что "г-жа Шульгина, кажется, сама переводом своим предначертала себе наставление быть доброй матерью: она была примерной из матерей" (30, стр. 55).

Произведения женщин-писательниц, как мы видим, у Макарова заслуживают, хотя и сдержанной, но все-таки похвалы. Он не имеет иррационального предубеждения относительно способностей женщин писать.

Конкуренция женщин с мужчинами-литераторами пока еще не является проблемой для Макарова. Он цитирует мужчину-переводчика, который хвалил за близость к оригиналу перевод Иффланда, выполненный Марьей Фрейтаг: "Она моя соперница [...] но пусть вдвое и втрое такие переводчицы, как Фрейтаг, знакомят нас с Иффландами" (27, стр. 4). Соперничество тогда даже считалось полезным, потому что русская читающая публика испытывала недостаток в литературе. Поле для переводов было широким, и конкуренция лишь "оживляла бизнес". Макаров даже считает, что "соперничество девиц Свиньиных и некоторых других Россиянок, участвовавших в тех же трудах, было как бы побудительной причиной больших успехов Марьи Тимофеевны [Поспеловой]" (16, стр. 34). Переводы авторов-женщин, по мнению Макарова, могли служить примером для мужчин-переводчиков ("говоря [...] о переводе, он не принадлежит к переводам дюжинным; напротив того, может служить образцом и для переводчиков-мужчин"; 51/52, стр. 115). Но и собственные произведения женщин иногда выдерживают "настоящее" сравнение — и пусть только благодаря стилю: Басня Свиньиной "лучше многих нынешних апологов" (17, стр. 52) и "у самого Хераскова таких стихов не много и особенно по слогу!" (сестры Магницкие; 21, стр. 117). Но в целом женщины-авторы сравниваются друг с другом: в книжке А. П. Мурзиной "есть что-то занимательное; но это уже не сочинения Поспеловой" (16, стр. 38). Это может быть одним из приемов умаления ценности, например: "Стоило бы только поддерживать малороссийскую писательницу [Кричевскую] — и ее проза могла бы назваться одной из лучших в сравнении с другими писательницами-россиянками" (1833, 51/52, стр. 150). Или же этот прием может служить для релятивизации при сравнении с литературными достижениями мужчин: "Псалом [М. Обрютиной] не Державина, не Дмитриева и не Шатрова, но в кругу наших дам-писательниц и в 1790 годах — он образцовый" (25, стр. 180).

В России критерий "двойного стандарта формы" (double standard of form; HEYDEBRAND/WINKO, 48), в соответствие с которым содержательной стороне в ряду ценностей придается меньше значения, чем эстетической формальной стороне, — имеет другие последствия, чем в Западной Европе. Выше говорилось, как высоко оценивался русской критикой "женский слог", который был призван положительно влиять на язык и литературу. Можно сказать, что в данном случае, в виде исключения, модель предпочтения формальной инновативности играла положительную роль для писательниц. Так, например, содержание повести Макаровой критикуется как неоригинальное, но все-таки повесть, благодаря своему стилю, имеет высокую ценность:

содержание повести Н. А. Макаровой принадлежит к числу весьма обыкновенных происшествий [...]: как тот-то и та-то влюбились и как не женились, и как трагически померли [...] Но повесть г-жи Макаровой по своему слогу почти первая приближается к лучшим изменениям в языке и потому она, с этой стороны, останется навсегда замечательной. (10, стр. 150-151)

Было бы интересно проверить, насколько суженные или целенаправленные читательские ожидания у Макарова служат фильтрами восприятия (HEYDEBRAND/WINKO, 34), на самом ли деле "нравоучительные повести" задуманы писательницами именно как "нравоучительные", не являются ли переводы или подражания иногда все же оригинальными произведениями и т.д. Вполне возможно, что и здесь найдутся косвенные доказательства умаления значимости женского письма. Наверняка точка зрения и восприятие Макарова носят отпечаток времени и принадлежности к определенной группе, и вследствие этого он не всегда понимает коды и символические системы писательниц.^[21]

Так или иначе, Макаров в своих Материалах относился весьма благожелательно к пишущим женщинам. Однозначное определение его позиции затруднительно вследствие упомянутой в начале статьи разнородности Материалов.^[22] Его позиция находится между мадригальным тоном сентиментализма и мизогинным тоном 1830-х годов, в ней обнаруживается влияние как поздне-просветительских, так и романтических представлений об авторе. Влияние этих представлений на женское письмо для России во многом остается неисследованным.^[23] Между этими полюсами и расположен Дамский журнал.

Перевела Алла Левицкая

БЕЛИНСКИЙ, Виссарион: Полное собрание сочинений. Москва 1953-1959.

БУДДЕ, Гунилла-Фридерике: Пол истории. В: Пол — гендер — культура. Немецкие и русские исследования. Изд. Э. Шорэ и К. Хайдер. Москва 1999, стр. 131-154.

ГЕННАДИ, Григорий (сост.): Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX столетиях и список русских книг 1725 по 1825 г., Берлин 1876-1880 [репринтное издание Den Haag 1969].

ЛИХАЧЕВА, Елена: Материалы для истории женского образования в России (1796-1828). Санкт-Петербург 1893.

МАКАРОВ, М. Н.: Материалы для истории русских женщин-авторов. — Дамский журнал 1-51/52 (1830), 51/52 (1833).

НИКОЛАЕВ, П. А. (глав. ред.): Русские писатели 1800-1917. Биографический словарь. Том 3. Москва 1994.

ПОТАПОВА, Г. Е.: "В буре споров, в вихре критик..." В: В. Э. Вацуро (сост.): Пушкин в прижизненной критике. 1820-1827. Санкт-Петербург 1996, с. 5-22.

РУССОВ, Степан: Библиографический каталог русским писательницам. Санкт-Петербург 1826.

САВКИНА, Ирина: Провинциалки русской литературы. Женская проза 30-40-х годов XIX века. Wilhelmshorst 1998.

DEMIDOVA, Olga: Russian Women Writers of the 19th Century. In: Gender and Russian Literature. Ed. by R. Marsh. Cambridge 1996, S. 92-111.

GREENE, Diane: Nineteenth-Century Women Poets: Critical Reception vs. Self-Definition. In: Women Writers in Russian Literature. Ed. by T. Clyman; D. Greene. Westport, Conn. 1994, S. 95-109.

HAUSBACHER, Eva: Gender Studies in der Slawistik. In: Die Slawischen Sprachen 55 (1997), S. 47-60.

HEYDEBRAND, Renate von / WINKO, Simone: Arbeit am Kanon: Geschlechterdifferenz in Rezeption und Wertung von Literatur. In: Genus. Zur Geschlechterdifferenz in den Kulturwissenschaften. Hrsg. von H. Bubmann und R. Hof. Stuttgart 1995, S. 207-261. (цит. по рус. пер. в данном сборнике, стр. 21-80)

HEYDER, Carolin: Vom Journal fur die Lieben zur Sache der Frau. Zum Frauenbild in den russischen literarischen Frauenzeitschriften des 19. Jahrhunderts. In: Frauenbilder und Weiblichkeitsentwurfe in der russischen Frauenprosa. Hrsg. von Christina Parnell. Frankfurt a. M. u. а. 1996, S. 63-74.

KELLY, Catriona: A History of Russian Women's Writing 1820-1992. Oxford 1994.

MERSEREAU, John: Baron Delvig's Northern Flowers 1825-1832. Literary Almanach of the Pushkin Pleiad. Carbondale 1967.

MURASOV, Jurij: Jenseits der Mimesis. Russische Literaturtheorie im 18. und 19. Jahrhundert von Lomonosov zu V. G. Belinskij. Mimchen 1993.

NASH, Carol: Educating New Mothers: Women and Enlightenment in Russia. In: History of Education Quarterly 1 (1981), S. 301-316.

ROSSLYN, Wendy: Conflicts over Gender and Status in Early 19th Century Russian Literature: the Case of Anna Bunina and Her Poem Padenie Faetona. In: Gender and Russian Literature. Ed. by R. Marsh. Cambridge 1996, S. 55-74.

ROSSLYN, Wendy: Anna Bunina's "Unchaste Relationship with the Muses": Patronage, the Market and the Woman Writer in Early 19th Century Russia. In: Slavic and East European Review 2 (1996), S. 223-242.

STADTKE, Klaus: Asthetisches Denken in RuBland. Kultursituation und Literaturkritik. Berlin/Weimar 1978.

TODD, William Mills III: Fiction and Society in the Age of Pushkin. Ideology, Institutions, and Narrative. Cambridge (MA)/ London 1986.

VOWLES, Judith: The "Feminization" of Russian Literature: Women, Language, and Literature in Eighteenth-Century Russia. In: Women Writers in Russian Literature. Ed. T. W. Clyman / D. Greene. Westport u. а. 1994.