главная страница
		поиск       помощь

Русская поэтесса и писательница Юлия Валерьяновна Жадовская (1824-1883) сегодня практически забыта, а большая часть ее произведений существует только в изданиях 19-го века.^[1] Наряду с многочисленными стихами Жадовская написала несколько повестей и два романа. Несмотря на ограниченность рецепции и отрицательную оценку ее творчества со стороны современных ей литературных критиков, автор заслуживает внимание исследователей. В магистерской работе автора данной статьи приведены первые результаты анализа ее прозаических текстов, полученные при помощи методов феминистского психоанализа.^[2] В международной же славистике широкой рецепции творчества Ю. Жадовской пока еще нет.

Тексты Жадовской, в основном посвященные любви, часто оценивались — без тщательного анализа — как тривиальные. Ее произведения воспринимались исключительно как развитие литературных клише, при этом совершенно упускалась из виду критическая трактовка романтического идеала любви, не были поняты ирония и миметическое искажение ее текстов. Неправильное прочтение, пользование автора в качестве объекта в литературно-критической полемике в 19-ом веке, привлечение ее творчества как документального источника в социально-критических работах в советский период и продолжающаяся до сих пор неспособность к беспристрастной рецепции — таков круг вопросов предлагаемой статьи.

Ренате фон Хайдебранд и Симоне Винко в статье Работа над каноном обсуждают предложенные Джоанной Русс критерии, в соответствии с которыми происходило обесценивание женской литературы и которыми оправдывалось отсутствие женщин в литературном каноне. Здесь можно назвать, например, отнесение женской литературы к менее значительным жанрам, заявление о том, что женщины уже по своей биологической сути неспособны к литературному творчеству, умаление значения преобладающих в женской литературе тем и т.д. (HEYDEBRAND/WINKO, 47 и д.). Почти все эти критерии мы обнаруживаем при рецепции творчества Жадовской, что и будет представлено ниже.

В литературной критике посвященной творчеству Жадовской, можно найти лишь отклики на те два сборника стихов, которые увидели свет при жизни автора. Проза, за исключением некоторых отдельных замечаний в обзорных статьях о новинках литературы и коротких рецензий, осталась незамеченной и, в общем, считалась слабее лирики.^[3]

Наряду с критикой формы и содержания ее стихов и прозаических текстов оценка творчества Жадовской была занижена и вследствие гендерной дифференциации. Следует отметить три формы умаления значимости Жадовской: открытый разгром, например, со стороны Виссариона Белинского, мнимо благосклонные критики у Николая Добролюбова или ироническое уничижение в статьях Александра Дружинина. Белинский критикует первый том стихов Жадовской с точки зрения формы, по содержанию и по признаку пола.

Действительно, в этих стихотворениях нельзя отрицать чего-то вроде поэтического таланта. Жаль только, что источник вдохновения этого таланта не жизнь, а мечта, и что поэтому он не имеет никакого отношения к жизни и беден поэзией. Это, впрочем, выходит из отношений г-жи Жадовской к обществу как женщины. (БЕЛИНСКИЙ, 34)

Как следствие своего неприятия романтики вообще Белинский упрекает Жадовскую в оторванности от жизни — строжайший приговор во времена, когда считалось, что связь произведения с реальной жизнью является высшим достоинством литературы. Критика Белинского показывает также, что даже те аспекты, как, например, оторванность от действительности, которые, казалось бы, не связаны с полом автора, эксплицитно оказываются соотнесены с гендерными негативными стереотипами. Литературные критики и интерпретаторы относятся к пишущим женщинам совсем иначе, чем к пишущим мужчинам: в текстах о писательницах постоянно упоминается пол автора произведения, т.е. у женщин-писательниц пол становится категорией оценки (BOVENSCHEN, 13).

В отличие от Белинского, Добролюбов создает впечатление благосклонного к творчеству Жадовской критика. Выделение им социально-критических моментов в ее творчестве противоречит упреку Белинского в оторванности от жизни и доказывает произвольность подобных оценок.^[4] Даже "небрежность и шероховатость стиха", по его мнению, не смогли навредить искреннему содержанию стихов (ДОБРОЛЮБОВ, 141). Жадовская "не любит пространно описывать свои чувства, "и в этом Добролюбов видит причину того, почему только немногие понимают и читают ее (там же, 136). Она сдержанно говорит о своем горе, и, используя такой стиль, вряд ли встретит понимание и сострадание своих современников (там же, 138). Добролюбов стремится показать, что понимает ее стихи, знает причины недостающей популярности и сочувствует автору. Однако, в конечном счете, он обвиняет Жадовскую в том же, в чем обвинял ее и Белинский, а именно — в оторванности от жизни и в несовременности.

Валерия Майкова радует "наивность" и "изящество" ее стихотворений (МАЙКОВ, 126), при чтении которых он приходит к радостному убеждению: "Как это просто, верно и симпатично! Кажется, так и чувствуешь бурю!!" (там же, 129)

Положительные эпитеты, которыми он наделяет лирику Жадовской, обнаруживают недостаток уважения. Всерьез он ее лирику не воспринимает даже тогда, когда подчеркивает социально-критическое содержание ее стихотворений. Похвальные отзывы, которые он дает женскому письму, на самом деле оказываются дискриминирующими (ср. WOLKE, 81). Ироническое восхваление плохих сочинений в то время широко практиковалось. Это касалось и писателей-мужчин (GOBLER, 385). Однако этот прием в отношении женских текстов встречается гораздо чаще.

Упрек Белинского в оторванности от жизни, с одной стороны, и подчеркивание социально-критического содержания Добролюбовым, с другой, доказывает произвольность критериев, служащих для обесценивания. Хайдебранд/Винко обращают внимание на то, что оценка литературы зависит от "субъективных предпосылок оценивающего" (HEYDENBRAND/WINK. О, 39), то есть, ее надо понимать как следствие общей "культурной матрицы". К тому же критики разных журналов полемизировали друг с друго^[5]Жадовская при этом являлась их объектом и жертвой. При этом оцениваются уже не собственно ее стихи, потому что полемика уходит от своего первичного предмета. Белинский, например, отвергает всякого рода романтику и, упрекая Жадовскую в оторванности от жизни, полемизирует на самом деле с Майковым, который выделяет социальный аспект в ее стихотворениях.

Дружинин обращается к иронии для пренебрежительной оценки повестей Жадовской Переписка (ЖАДОВСКАЯ 1885/ 1886, т. 1, 261-282) и Непринятая жертва (там же, 293-319) как женских. В рецензии на Переписку он благодарит автора за то, что действие прерывается, так как это избавляет читательниц и читателей от дальнейших страданий:

(...) можно было растянуть повесть на тридцать пять печатных листов. Автор этого не сделал, и я благодарю его от всей души. Повесть принадлежит г-же Жадовской; впрочем, и без подписи можно догадаться, что она написана женщиной: мужчина не пропустил бы случая из рассказа сделать повесть, из повести роман, из романа целый ряд романов — мужчина не отказался бы от случая изложить любовь Иды и Ивана Петровича на тридцати пяти листах крупной печати. Автор Переписки не поддался подобным расчетам, и потому я спешу преклониться перед его истинно женской деликатностью.^[6]

Бросается в глаза, что он обращается к Жидовской как к мужчине, — пишущая женщина в мировоззрении Дружинина, кажется, вообще не существует. Восхваляя как бы женское качество — деликатность, он косвенно дает понять, что было бы лучше, если бы автор имела бы еще больше деликатности и совсем не писала бы эту повесть. Дружинин оценивает и рассказ Непринятая жертва с учетом пола автора:

Г-жа Жадовская словно боится утомить читателя: описаний у нее мало, а она умеет делать описания; психологического анализа нет и в помине, а каждая мыслящая женщина владеет даром подобного анализа, особенно в деле страсти. (там же, 199)

Сожалея, что Жадовская в своих текстах не пользуется даже таким типично женским качеством, как способность к анализу чувств, Дружинин умаляет ее творчество вдвойне, даже втройне: во-первых, он приписывает женщине только одну определенную способность — способность к анализу чувств (а это, по его мнению, все равно умеет каждая женщина, для этого не обязательно быть писательницей); во-вторых, он сожалеет о том, что Жадовская не использует эту способность или что у нее ее нет, и в-третьих, как бы отрицает ее принадлежность к женскому полу. Дружинин не избегает противоречия, лишь бы только унизить автора.

Подобно Дружинину, который хвалил Жадовскую за то, что она, по крайней мере, не удлинила текст до размеров романа, Сергей Аксаков также занимается количественным анализом ее текстов. Он определяет В стороне от большого света (ЖАДОВСКАЯ 1885/86, т. 2) как "небольшой роман, или повесть, или рассказ".^[7] Роман насчитывает, однако, 280 страниц и по изобилию персонажей и эпизодов вряд ли может быть назван повестью. Здесь Аксаков принижает текст по количественному признаку, то есть, наряду с критикой по содержанию, он просто не признает, что этот текст представляет собой большую литературную форму. Это характеризует то пространство, которое отводилось пишущей женщине. Роман В стороне от большого света был напечатан в момент расцвета русского романа (1857), и поэтому выход Жадовской за пределы малой формы стиха и рассказа мог казаться вызовом. Отнесение Аксаковым текста к мемуарной литературе также является неверным, хотя в нем и есть какие-то автобиографические черты.

Спустя 100 лет двое критиков-мужчин, занимаясь творчеством Жадовской, приходят к тем же выводам, что обнаруживает не только неосознанную связь с традицией, но и неспособность освободиться от заданных схем мышления и прийти к собственной оценке:

Как бы то ни было, но имя Жадовской останется жить в истории литературы, где она занимает одно из почетных мест. (Быков, XXVI)

Автор книги не стремился возвысить Жадовскую за счет других имен, а пытался определить ее скромное, но почетное место в русской поэзии. (Благово 1981, 157)

Провинциальная писательница может занять "скромное, но почетное место" при условии, что оно будет небольшим.

Литературная критика времен Жадовской не принимала всерьез ее творчества и относилась к нему пренебрежительно. Даже критика, кажущаяся на первый взгляд одобрительной, при более внимательном чтении оказывалась уничижительной. Еще большее значение имеет рецепция рецепции, то есть истолкование отрицательной критики как положительной, что осуществляют биографы Жадовской

Петр Быков и Настя Федорова.^[8] Иронически высказанную позитивную оценку они воспринимают буквально и стремятся модифицировать суждения о Жадовской. Они пытаются дать приукрашенное представление ее рецепции, вместо того, чтобы четко отмежеваться от способа и критериев обесценивания ее творчества.

В целом, творчество Жадовской прочитано очень односторонне и истолковано по догмам "половой цензуры" (ср. SCHABERT, 167). То, что делает тексты и стихи интересными, не замечено. Ни ее связи с женскими традициями в литературе,^[9] ни ирония ее текстов не были поняты. Здесь речь идет об "ошибочном", исполненном предрассудков прочтении.

Пренебрежительное отношение критиков к творчеству Жадовской не помешало им воспользоваться социально-критическим содержанием ее текстов в политических целях. Авторы, которые писали на ее стихи мнимо благосклонную критику, часто обосновывали свою похвалу тем, что тексты Жадовской выражали подлинное страдание. Неловкие рифмы и другие формальные недочеты не вредят социально-критическому содержанию ее стихов, считал Добролюбов. Хотя Майков упрекает ее в романтической манере письма и склонности к мистицизму, он подчеркивает, что самое решающее в лирике Жадовской то, что она пишет о положении женщины (МАЙКОВ, 121). Именно это "социально-критическое толкование текста", по всей вероятности, позволило Жадовской оставить след в истории литературы. При таком прочтении ее стихи воспринимаются как иллюстрация к социальным вопросам, в частности, к крестьянскому и женскому вопросам. Самая важная статья, вышедшая после смерти писательницы, принадлежит перу Александра Скабичевского. Эта статья существенно повлияла на рецепцию Жадовской в XX веке. Толкование им ее творчества как "песни женской неволи" стало стандартной интерпретацией. Для Скабичевского Жадовская олицетворяет типичную образованную женщину из среднего дворянства, которая отличается от других женщин только тем, что располагает немного большим литературным талантом и благодаря этому имеет возможность описать свою жизнь и выразить свои страдания (СКАБИЧЕВСКИЙ, 6). Ее судьба была типичной для того времени (там же, 10), Исходя из того, что положение женщины уже коренным образом изменилось, он объявляет ее творческий метод устаревшим (там же, 5). Ее творчество, по мнению Скабичевского, иллюстрирует, с одной стороны, важность женского вопроса, а с другой стороны, является выражением борьбы со старыми, патриархальными представлениями о жизни женщины внутри самой поэтессы (там же, 6). Хотя она пишет исключительно субъективно, но представляет судьбу женщины "непосредственно и наивно" (там же). Скабичевский видит единственную возможность освобождения женщины в ее участии в профессиональной деятельности. Однако в текстах Жадовской политико-правовые вопросы менее важны, чем психические аспекты патриархатного общества. Как раз этому аспекту Скабичевский не уделяет должного внимания. Несмотря на противоречие в оценках, Скабичевский один из немногих, кто вообще занимался творчеством Жадовской.

Заголовок статьи Скабичевского стал в советском литературоведении ярлыком к творчеству Жадовской. Кроме социальной критики, в нем, прежде всего, подчеркивалась народность стихов Жадовской. В целом рецепция была сужена до крошечного корпуса стихов, который был представлен в школьных учебниках, в частности, стихотворение Нива (Ср. КАСТОРСКИЙ, 71). С одобрением подчеркивались, с легкой руки Добролюбова, простота и сердечная открытость ее стихов, поскольку, по словам Валерия Касторского, именно это делает ее стихи понятными для широких масс. Чистый, свободный от заимствований из враждебных капиталистических стран, русский язык является знаком здорового патриотизма поэтессы (там же, 81).

В Советском Союзе в 1976 году была написана диссертация,^[10] которая, в переработанном виде, вышла в 1981 году под названием Поэзия и личность Ю. В. Жадовской. Автор Валерий Благово обстоятельно занимается биографией и лирикой Жадовской. Он устанавливает, что фальсифицированное биографическое описание и неполное опубликование ее творческого наследия привело к односторонней рецепции поэтессы и к искаженному образу ее "поэзии и личности". Многие ее стихи, то ли по халатности издателей полного собрания сочинений, то ли по вине цензуры никогда не были опубликованы (БЛАГОВО 1981, 17). Благово прослеживает художественное развитие Жадовской с позиций социалистического реализма. Он подчеркивает ее развитие от удаленных от действительности религиозных стихов и частных тем к революционно-демократической, связанной с жизнью народа поэзии.^[11] Он дает обширное изложение ее рецепции, соглашаясь с критикой своих соотечественников XIX века (там же, 56).

Наряду с "цензурой по признаку пола" Жадовская боролась и с политической цензурой: при жизни некоторые тексты и стихи из-за их якобы социалистического содержания не были напечатаны или были изменены цензурой; в Советском Союзе были приняты лишь те стихи, которые можно было интерпретировать в социально-критическом аспекте.^[12]

Хотя Жадовская не была признана как поэтесса и писательница, ее тексты использовались в революционном движении XIX века и коммунистической идеологией XX века как иллюстрация к социальным вопросам. Художественному содержанию такое толкование текста не уделяет должного внимания, это также "ошибочное чтение".

Все высказывания о Жадовской — будь они уничижительными или интерпретирующими творчество в политических целях — имеют общую характеристику: творчество Жадовской толковалось и толкуется всегда слишком узко, а именно, как отражение ее биографии. Такое прочтение оправдывало и упрек в субъективности (Белинский), и использование ее творчества в качестве инструмента (Майков, Добролюбов). Это отождествление жизни и творчества, однако, контрпродуктивно для интерпретации текстов. Перспектива суживается, биография подменяет творчество, и Жадовская, вследствие традиционного смешения пишущей и описываемой женщины, сама становится литературным объектом. Смешение биографии и творчества — это один из способов дискриминационной по признаку пола интерпретации: биография, внешний вид и социальный статус пишущей женщины в литературоведении и в литературной критике занимает столько же места, сколько и анализ текста (ср. GREENE, 95). В этом до сих пор продолжающемся процессе Жадовская все чаще объявляется неспособной к литературному творчеству. Лебедев сравнивает ее уход от литературной деятельности с уходом от всего мирского Лизы Калитиной в романе Тургенева Дворянское гнездо. Он механически переносит элементы из ее творчества в реальность.^[13]

Благово также использует ее прозаическое творчество только как иллюстрацию к ее биографии (БЛАГОВО 1981, 22), он не видит различий между вымыслом и действительностью. Он не дифференцирует информацию и интерпретацию. Благово придерживается романтического представления о Жадовской, однако добавляет к нему черты борца за освобождение крестьян, приписывая социально-критическим стихотворениям большую литературную ценность, чем любовным стихам: "Облик Жадовской молодых лет приближается к женским образам, созданным в русской литературе Гончаровым и Тургеневым" (там же). Его характеристика Жадовской свидетельствует об отсутствии рефлексии при работе над биографическим материалом.

Хотя в культурной и литературной истории регионов Ярославля и Костромы (родина Жадовской) сохраняется память о Жадовской (например, к круглым датам в региональных журналах регулярно появляются статьи о ней), но эта память искажена и мифологизирована. В Советском Союзе вымышленные детали ее биографии превратили в факты, как например, ее якобы дружба с Николаем Некрасовым (КАСТОРСКИЙ, 78). Сохранившиеся немногочисленные ее высказывания об освобождении крестьян цитировались в эпоху социалистического реализма чаще, чем сами стихи, и были дополнены свидетельствами ее интереса к судьбе крестьян, который, однако, не обнаруживается ни в ее творчестве, ни в ее письмах.^[14]

Нечеткое различение жизни и творчества хотя и во многом закономерно, поскольку тексты на самом деле носят сильно выраженный автобиографический характер, однако при этом зачастую не принимается во внимание то, что процесс письма является трансформационным процессом, который превращает реальность в фикцию. К этому следует добавить, что существующие биографии Жадовской уже являются продуктом определенного трансформационного процесса, который, со своей стороны, определяется социально-историческими условиями литературного творчества. Отождествление жизни и творчества не выдерживает проверки при более точном анализе. Жадовская в своем творчестве не отражает собственную жизнь, а проектирует желаемую жизнь, полемизирует с романтическим идеалом любви, деконструирует патриархальные структуры и развивает фантазии об освобождении.

Приукрашивание ее биографии, как у Василия Осокина или Валентина Пикуля, относится к области мифологизации и выпадает из литературоведения. Они рассказывают ее биографию в виде сентиментальной истории любви и жизни. В традициях смешения пишущих и описываемых женщин сама Жадовская становится объектом тривиальной литературы. Эти тексты уже не имеют ничего общего с творчеством поэтессы. В Советском Союзе отношение к ее личности и творчеству было двойственным: из ее творчества была воспринята только литературно-критическая часть, зато было сохранено романтическое представление о ее личности. Автор полностью идентифицируется с персонажами. В этом отождествлении жизни и творчества, которое приводит к идентификации Жадовской с ее собственными и другими литературными персонажами, становится очевидным мнение о праве пишущей женщины на самостоятельную творческую деятельность.

В 1993 году в Москве появились в отдельном издании роман Жадовской В стороне от большого света и рассказ Отсталая. Неспособность отойти в оценке от принятых до сих пор клише побудило издательство Планета к абсурдной рекламной стратегии, которая более похожа на антирекламу книги: краткая информация о ее творчестве, которая дается в начале книги, и Послесловие действуют скорее отпугивающе. Сначала в краткой информации лирика Жадовской объявляется как главный жанр в ее творчестве и, тем самым, умаляется значение ее прозы. Удивительно, что роман был издан, несмотря на детально изложенные его "слабости". Создается впечатление, что издательству было неловко публиковать это произведение и что оно должно оправдаться за это:

Ее проза, в сущности, повторяет и развивает ведущие темы лирических произведений, но при этом она многословна, схематична, в ней мало аффекта и вместе с тем риторики. (НИКОЛАЕВА, 365)

Презентация автора в данном издании способствует укоренению устарелой рецепции и возрождению консервативно-романтического представления о женщине.

Тема (...) ее прозаических произведений — мир женщины, чувствующей, мечтающей, любящей, надеющейся. (Без автора [Короткая информация])

Жадовской отводится место в тривиальной литературе^[15] и по отношению к ней применяется тактика "исключения женской литературы из главного ряда" (HEYDEBRAND/ WINKO, 233). Эта критическая трактовка творчества Жадовской представляет собой возврат к начальному этапу ее рецепции, в которой она осуждалась Белинским за ее романтический метод письма. В постперестроечном русском обществе возрождается консервативное представление о женщине и ее роли, при котором Жадовская превращается из борца за освобождение крестьян в несчастную, любящую девушку. Замыкается круг недооценки ее творчества при жизни, с последующей ее инструментализацией, которая началась при ее жизни и продлилась до советской эры. В России не предпринимают шагов к переоценке, а возвращаются к старым, традиционным толкованиям. Есть ли выход?

Хотя Диана Грин выступает за переоценку творчества Жадовской, за "новый взгляд" ("fresh look" GREENE, 101), насколько мне известно, и в западных исследованиях, кроме упоминания ее имени в обзорных статьях и пересказа ее биографии в энциклопедиях о писательницах, еще не было проведено углубленного анализа ее текстов. Бонни Маршалл предполагает, что Жадовская в своих стихотворениях была впереди своего времени и поэтому была непонята и недооценена (MARSHALL, 741). Ее тезис о том, что Жадовская являлась предшественницей символистов и акмеистов, требует еще более подробного анализа (там же, 740).

Этот обзор об истории рецепции показал, как ограниченно воспринимали творчество Жадовской в "патриархальной поэзии" XIX века и в социалистическом, таком же патриархальном, истолковании XX века (возможно, даже на основе отсутствующих текстов). Одновременно становится

Перевела Алла Левицкая

Список литературы:

АКСАКОВ, Сергей: О романе Ю. Жадовской "В стороне от большого света". В: Собрание сочинений, том 3. Москва 1956, стр. 628-29.

БЕЗ АВТОРА [Короткая информация]. В: ЖАДОВСКАЯ 1993, стр. 4.

БЕЗ АВТОРА [Некролог]: Ю. В. Жадовская. В: Исторический вестник (1883) 14, стр. 463.

БЕЗ АВТОРА [Рецензия]: Ю. В. Жадовская. Полное собрание сочинений. В: Северный вестник (1885) 1, стр. 199-200.

БЕЛИНСКИЙ, Виссарион: Взгляд на русскую литературу 1846 года. В: Он же: Полное собрание сочинений, том 10. Москва 1957, стр. 7-50 [о Жадовской стр. 34-35]

БЛАГОВО, В.: Поэзия Юлии Жадовской. Автореферат диссертации. Ленинград 1976.

БЛАГОВО, В.: Поэзия и личность Ю. В. Жадовской. Саратов 1981.

БЫКОВ, П.: Юлия Валерьяновна Жадовская. В: ЖАДОВСКАЯ 1885, стр. V-XXVI.

ДОБРОЛЮБОВ, Н.: Стихотворения Юлии. Жадовской. В. Добролюбов, Н.: Собрание сочинений, Том 3. Москва/Ленинград 1962. Стр. 133-147.

ДРУЖИНИН, А.: Письма иногороднего подписчика. В: Дружинин, А.: Собрание сочинений. Toм 6. Санкт-Петербург 1865, стр. 122-124 и стр. 198-200.

КАСТОРСКИЙ, В.: Юлия Валерьяновна Жадовская. В: Касторский, В.: Писатели-костромичи. Кострома 1958, стр. 71-81.

ЖАДОВСКАЯ, Юлия Валерьяновна: Полное собрание сочинений. Том 1-4. Санкт-Петербург 1885/86.

ЖАДОВСКАЯ, Ю. В. Избранные стихи. Ярославль 1958.

ЖАДОВСКАЯ, Ю. В. В стороне от большого света. Отсталая. Москва 1993.

ЛЕБЕДЕВ, Ю.: Юлия Валерьяновна Жадовская. В: Лебедев, Ю.: Вечные всходы. Ярославль 1986, стр. 42-52.

МАЙКОВ, В.: Стихотворения Юлии Жадовской. Санкт-Петербург 1846. В: Майков, В.: Критические опыты 1835-37. Санкт-Петербург 1889, стр. 121-129.

НИКОЛАЕВА, О. В.: Об авторе. В: ЖАДОВСКАЯ 1993, стр. 364-365.

ОСОКИН, В.: "Нет, никогда не поклоничеством низким..." В: он же: Пермские чудеса. Москва 1979, стр. 132-144.

ПИКУЛЬ, В.: В стороне от больших дорог. В: Свет. Природа и человек (1991) 10/11, стр. 94-96.

РОСТОПЧИНА, Е.: Очерки большого света. Санкт-Перербург 1839.

СКАБИЧЕВСКИЙ, А.: Песни о женской неволе. В: Вестник Европы (1886) 1, стр. 5-28.

ФЕДОРОВА, Н.: Воспоминание о Ю. В. Жадовской. В: Исторический вестник (1887) 11, стр. 394-407.

Шаберт, Ина: Гендер как категория новой истории литературы. В: Пол — гендер — культура. Немецкие и русские исследования. Изд. Е. Шорэ, К. Хайдер. Москва 1999, с. 109-130.

BOVENSCHEN, Sylvia: Die imaginierte Weiblichkeit. Exemplarische Untersuchungen zu kulturgeschichtlichen und literarischen Prasentationsformen des Weiblichen. Frankfurt/M. 1979.

GOBLER, Frank: Die Lyrikerin E. P. Rostopcina (1811-1859) und die zeitgenossische Kritik. In: Die Welt der Slaven (1994) 39, S. 369-386.

GREENE, Diana: Nineteenth-Century Women Poets: Critical Reception vs. Self-Definition. In: Women Writers in Russian Literature. Ed. by T. W. Clyman and D. Greene. Westport 1994, S. 95-109.

HEYDEBRAND, Renate von / WINKO, Simone: Arbeit am Kanon: Geschlechterdifferenz in Rezeption und Wertung von Literatur. In: Genus. Zur Geschlechterdifferenz in den Kulturwissenschaften. Hrsg. von H. Bufimann und R. Hof. Stuttgart 1995, S. 207-261 (цит. по рус. пер. в данном сборнике, стр. 21-80).

MARSHALL, Bonnie: luliia Valerianovna Zhadovskaia. In: Dictionary of Russian Women Writers. Ed. by M. Ledkovsky et al. Westport 1994, S. 740-742.

WOLKE, Doris: Der mannliche Blick in der Literaturwissenschaft. Rolle und Bedeutung der mannlichen Perspektive fur literatur-wissenschaftliches Arbeiten. Essen 1990.