главная страница
		поиск       помощь

Лидия Михайловна любила Павлика как сына. Все, что она делала для него, доставляло ей радость: готовила ли его любимый борщ, пекла ли пирожки, стирала ли и гладила его белье, мыла ли его в ванне — все эти будничные, прозаические дела сопровождались звучавшей в ней тихой, простой песней без слов. Лидия Михайловна привыкла к этой песне, она была неотъемлемой частью ее жизни. Это была песня ее любви. И никогда она не звучала иначе: ни широко и привольно, ни бравурно и страстно. Дело в том, что другой любви у нее не было.

Мама умерла очень давно, можно считать, что она ее вообще не знала. Ей только кажется, что она помнит легкое прикосновение нежной, пахнущей свежестью маминой щеки к своему лицу и мамино лицо, доброе, улыбающееся, в ореоле светлых волос. Отца своего Лидия Михайловна слишком уважала и даже побаивалась, чтобы просто любить его. А Павлик был ее единственным мужчиной. Они были женаты уже много лет, а знакомы почти всю жизнь.

Лидия Михайловна хорошо помнит день, когда впервые увидела Павлика. Он с мамой и старшей сестрой въехал в маленькую комнатку, недавно освободившуюся в их огромной коммунальной квартире.

Было воскресное утро, и все жильцы квартиры вышли посмотреть на новых соседей, а они стояли посреди коридора и неловко улыбались под устремленным со всех сторон изучающими, любопытными, откровенно недоброжелательными или подчеркнуто безразличными взглядами. Мама Павлика каждый раз, когда открывалась какая-нибудь дверь и появлялся еще кто-то из соседей, присоединяясь к молчаливому обряду знакомства, говорила:

— Здравствуйте. Мы ваши новые соседи. Меня зовут Анна Никаноровна, я работаю секретарем-машинисткой в НИИ. А это мои дети, Дина и Павлик.

Она повторила эту фразу уже много раз. Но соседи молчали. Лидии Михайловне было жалко новых жильцов, и она облегченно вздохнула, когда вперед выступила баба Маня, старейшина квартиры. Бабу Маню все боялись и уважали, она была суровая, неулыбчивая, но справедливая. Благодаря ей, у них никогда не бывало безобразных скандалов и драк, как в соседних квартирах. Баба Маня умела приструнить самых отъявленных скандалистов. И кого не давала в обиду. «Наш третейский судья», — почтительно говорил о ней отец Лидии Михайловны.

Баба Маня некоторое время молча в упор разглядывала новых соседей, плотно сжав свои и без того тонкие губы. И наконец громко сказала, обращаясь ко всем:

— Ну, что уставились, не в зверинце, чай.

И Анне Никаноровне, строго и повелительно:

— Пошли, покажу твою комнату, помогу утроиться. Это что ль все твои пожитки?

И она укоризненно взглянула на несколько чемоданов и узлов, сложенных у входной двери.

— Да, все, — словно извинясь, сказала Анна Никаноровна. — Мы до этого в общежитии жили. Трудновато нам пришлось после смерти мужа, я и распродала все.

— Ну, ничего, от покойницы кой-какая мебель осталась, пригодится, — сказала баба Маня.

Лидия Михайловна видела, как Анна Никаноровна бросила быстрый, испуганный взгляд в глубь коридора, откуда через широко распахнутую дверь комнаты сочился, растворяясь в плотной полутьме, скудный свет раннего осеннего утра. Электрическая лампочка горела лишь над входной дверью, и в освещенном ею полукруге, как на сцене, стояли новые жильцы.

Баба Маня решительно шагнула вперед, разгоняя сгрудившихся вокруг соседей, и Анна Никаноровна, благодарно улыбаясь, поспешила за ней.

В тот день, когда в их квартире появился Павлик, Лидия Михайловна впервые услыхала свою песню и очень удивилась: раньше этого никогда не было. Вообще, ей показалось, что в ее жизни произошло какое-то важное событие. Она чисто прибрала комнату, перемыла на кухне все кастрюли и сковородки и надела новое, праздничное платье, розовое с белыми оборочками. Отец, который в то утро против обыкновения был дома, заметив ее суету, удивленно спросил:

— Что это ты, Лидуся, расхлопоталась. Разве мы ждем кого-нибудь?

— Нет, просто у нас новые соседи, — тихо, потупясь, сказала она.

— Да? — отец внимательно посмотрел на нее. — Ну и что?

Лидия Михайловна ничего не ответила. Она пошла в свой уголок за шкафом, села там тихонько и стала думать о Павлике. Он понравился ей сразу. Наверное, это была любовь с первого взгляда, только она тогда еще этого не знала. Павлик был очень симпатичный мальчик, темноволосый и темноглазый. На его худеньком личике блестели, как две черные пуговицы, озорные глаза. Даже когда во время церемонии знакомства он, как бы невзначай, придвинулся поближе к маме и притулился к ней спиной, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, в глазах его все равно плясали чертики.

После появления в их квартире Павлика Лидия Михайловна с новой остротой стала переживать свою некрасивость. Она начала яростную, но безуспешную борьбу со своими волосами: черные, жесткие и непослушные, они щетинились во все стороны как у дикобраза, низко сползая на лоб к густым черным бровям. Она была в отчаянии от собственного носа, длинного, загнутого книзу. Нос и волосы делали ее лицо вечно хмурым и уныло-постным, даже если она веселилась и настроение у нее было хорошее. И в довершение всего кожа у нее была смуглая, как у цыганки, и сколько она ни терла щеки мочалкой, они не становились белее.

Перове время Павлик вообще не обращал на нее внимания, хоть она постоянно старалась попадаться ему на глаза. Зато он легко и быстро сдружился со всеми жильцами, безбоязненно заходил в любую комнату, в том числе и к бабе Мане. На это не отваживался никто. Привязанность к Павлику несколько примирила даже самых закоренелых врагов. Правда, его привечали не только за общительность и веселый нрав, была еще одна причина — Павлик сразу же прослыл мастером на все руки. В свои десять лет он умел и вешалку прибить, и починить сломанную табуретку или перегоревший утюг, и многое другое, необходимое в хозяйстве. Для их квартиры, население которой почти сплошь было женским, такой умелец был настоящей находкой. Наша коммуна — «бабское царство», говорила баба Маня. Мужчин-то всего двое: отец Лидии Михайловны да дед Митрич, муж бабы Мани. Но отец был постоянно занят на работе, а дед Митрич стар и немощен. Он сидел целыми днями на табурете возле открытой двери своей комнаты в телогрейке и неизменных белых валенках с черными кожаными пятками и смотрел на всех почти бесцветными, слезящими глазами.

Женщины, смеясь, говорили про Павлика:

— Наконец у нас хоть один настоящий мужик появился, а то все по соседям просимся, унижаемся, если чего сделать надо. А подрастет чуток — так и вовсе благодать будет.

И прощали Павлику всякие выходки и дерзкие проказы. Тем более, что его проказы не были простыми детскими шалостями, а являлись результатом неутомимой и кипучей созидательной деятельности. То он пытался смастерить что-то вроде стиральной машины, а точнее — автомат для полоскания белья, используя большую выварку, которая давно уже стояла без дела, то провел световую сигнализацию от звонка в комнату глухонемой тети Нины, а заодно подвесил звонок-колоколец к дверям Кирятины, злобной и ворчливой Киры Яколвлевны, которая умудрялась постоянно быть в ссоре со всей квартирой, колоколец адски трезвонил всякий раз, как открывалась дверь, вызывая у Кирятины очередной приступ гневной лихорадки. То он проводил опыты на крысе Нюре, подаренной Лидии Михайловне отцом (прежде Нюра жила в виварии и внесла, по словам отца, большой вклад в современную нейрохирургию). Эксперименты Павлика часто оканчивались взрывами, наводнениями, перегоревшими пробками, разбитыми стеклами и прочими неприятностями. Но он сам без посторонней помощи быстро и аккуратно ликвидировал последствия всех аварий и с упорством истинного творца начинал все сначала.

Дети их квартиры хвостом ходили за Павликом и влюблено заглядывали ему в лицо, готовые выполнить любое поручение. Она не ходила вместе со всеми. Она ждала, чтоб Павлик позвал ее. А он не звал. Лидия Михайловна очень переживала его безразличие и мечтала о том, чтоб с ним случилась какая-нибудь беда, из которой только она одна сможет вызволить его. Тогда он поймет, какой она надежный и верный друг, и полюбит ее.

И беда случилась, но только совсем другая. Анна Никаноровна, мать Дины и Павлика, и ее отец решили пожениться. Соседи отнеслись к этому событию по-разному: одни яростно и зло осуждали, другие откровенно завидовали, третьи одобряли и радовались, а прочие не выказывали никакого отношения к происходящему.

Баба Маня осуждала. Решительно и непримиримо.

— Баба не девка, — говорила она, — нечего с мужиком забавляться. Детей надо на ноги ставить. А уж от Викторыча такого и вовсе не ожидала. Сколько лет вдовствует, и на тебе — здрасте. Дело сурьезное делает: головы людям ремонтирует, малую один ростит и вдруг бабу двухдетную взять надумал. Неправильно это, — заключила она, уверенная, что к ее слову прислушаются.

Но Анна Никаноровна и Михаил Викторович расписались. Баба Маня перестала с ними разговаривать и ни разу не отступила от этого до последнего часа своего. Она лежала в своей постели, больная, высохшая, пожелтевшая, в больницу лечь наотрез отказалась, и Михаил Викторович, как мог, помогал ей: доставал лекарства, делал обезболивающие уколы. Баба Маня молча принимала его помощь и только в последний день сказала:

— Спасибо, Михаил, хороший ты мужик, без тебя бы мне эту боль не осилить, — и, помолчав, добавила: — А все же женился ты на Анне зря. И своим детям она мать плохая, и твоей Лидке матерью не стала. Да и ты, я гляжу, не больно радостный ходишь.

Баба Маня как всегда была права. У Анны Никаноровны характер был неуравновешенный, с постоянными срывами: то она кидалась целовать и ласкать детей, то невесть на что обижалась и принималась плакать. Плач был разработан до мелочей, это был настоящий спектакль: сначала она громко, на всю квартиру рыдала, крича что-то бессвязное, потом хваталась за сердце, ей давали капли, она ложилась, продолжая всхлипывать, и долго еще, как ребенок, жалобно и тихо плакала. И так каждый раз без всякой видимой причины. Такими же неровными были и ее отношениями с Михаилом Викторовичем. Главный хирург нейрохирургического госпиталя, он редко бывал дома, а когда приходил, уставший после тяжелых операций, она по всяким пустякам устраивала ему сцены с истериками и плачем по полной программе.

Дети сразу объединились в своем неприятии этого брака. Это очень сблизило их. Даже всегда высокомерная и надменная старшая сестра Павлика Дина стала относиться к Лидии Михайловне, как к своей. Они старались во всем помогать друг другу, чтоб как можно реже обращаться за помощью к взрослым — таким образом они отстаивали и утверждали свою независимость. И тут, конечно, хозяйственные навыки Лидии Михайловны сыграли свою неоценимую роль. Она абсолютно все умела делать с раннего детства, поэтому у них не возникало почти никаких проблем. Наконец-то Павлик заметил ее.

— Лидуся, ты молодчина, без тебя бы мы пропали, — говорил он хоть и насмешливо, но одобрительно.

Лидия Михайловна краснела, смущалась и думала, что вот теперь уж совсем скоро он должен полюбить ее, и сбудется главная мечта ее жизни. Потому что ничего другого ей не нужно было. Она только хотела всю жизнь заботиться о Павлике.

Вскоре Павлик действительно полюбил. Но не ее, а Динину одноклассницу и подругу Маргариту, красивую насмешливую девушку с нежным румянцем. Павлик был на два года младше Маргариты, и она не принимала его всерьез: небрежно кокетничала с ним, шутила, посмеивалась, не видя, как он страдает. А Лидия Михайловна страдала вдвойне: за себя и за него. Она мечтала, чтоб он полюбил ее и был с ней всегда, всю жизнь, и, вместе с тем, она не могла видеть, как он мучается, и готова была на все, лишь бы помочь ему. Она даже решилась поговорить с Маргаритой, все объяснить ей. Но та, не дослушав ее до конца, мечтательно улыбаясь и думая о чем-то своем, сказала, наматывая на палец кончик косы:

— Что ты, Лидуся, так нервничаешь. Павлик умный мальчик, он все понимает. Мы с ним просто шутим. Или ты сама влюблена в него?

Эти мучения продолжались почти два года, пока Маргарита не вышла замуж за какого-то летчика и не уехала в другой город. После ее отъезда Павлик совсем сник, похудел, побледнел, посерьезнел и вообще как-то потускнел. А Лидия Михайловна продолжала страдать и надеяться.

И вот однажды осенним, дождливым днем, когда ветер непрерывно и громко стучал в окна, швыряя в них пригорошни дождя, будто хотел разбудить кого-то, предупредить о чем-то важном, что должно было вот-вот произойти, Павлик зашел на кухню, где Лидия Михайловна жарила котлеты. Некоторое время он молча смотрел, как она ловко переворачивает котлеты на сковороде, потом сказал восхищенно:

— Ты, Лидуся, прямо виртуоз, так ловко это у тебя получается. У Динки котлеты всегда разваливаются, а у тебя, как дрессированные: подпрыгивают, переворачиваются и шлепаются точно на место.

И вдруг без всякого перехода добавил: «Выходи за меня замуж, Лидуся».

Лидия Михайловна растерялась от неожиданности. То есть вообще-то она ждала этого всегда, только не знала, что случится это именно сегодня. И оказалась застигнутой врасплох. Она схватила голой рукой ручку сковородки, ладонь обожгло раскаленное железо. Боль мгновенно отозвалась в сердце, оно застучало часто и громко.

А может, так бьется сердце от счастья, подумала Лидия Михайловна. Она ведь этого не знала. Она была счастлива впервые в жизни.

Они, смеясь, кинулись подбирать с пола котлеты, и тогда, заглянув Павлику в глаза, Лидия Михайловна единственный раз спросила у него:

— Ты меня любишь?

— Да, я люблю тебя. Но не так, как Маргариту, — голос его слегка дрогнул, а Лидия Михайловна почувствовала, что громкое биение сердца заглушила неясная тоска. Она увидела на полу жирные пятна от котлет, взяла тряпку и стала вытирать пол.

— Ты не обижайся, Лидуся, — сказал Павлик, — я люблю тебя, но это совсем другая любовь, понимаешь?

— Да, — тихо ответила Лидия Михайловна.

Тоска прошла, она услышала свою песню, и в душе ее на долгие годы поселилась тихая, спокойная радость.

И когда Павлик спросил: «Ну что, пойдешь за меня?», она просто ответила: «Конечно, пойду».

Павлик сказал, что хочет жениться на ней. Она мечтала об этом почти десять лет и не желала думать о несходстве их характеров, о своей некрасивости и его привлекательности, о том, что она любит его сильнее. Это не имело никакого значения, это было даже хорошо, по ее мнению: она все будет делать для него, станет ему необходимой, и им всегда будет хорошо вместе.

Свадьбу справляли всей квартирой. В подготовительный период наступило временно перемирие, перестали ссориться даже самые заядлые скандалисты. Было некогда, предстояло обсудить и решить множество насущных вопросов: как расставить в коридоре столы, чтобы всем было удобно и можно было добраться до кухни, в чьей комнате устроить танцы и в чьей молодые проведут свою первую брачную ночь. Ведь своей, отдельной комнаты не было ни у Павлика, ни у Лидиии Михайловны: мать Павлика к этому времени умерла, Дина училась в аспирантуре, и Павлик боялся лишний раз зайти в комнату, чтоб не помешать ей, а Лидия Михайловна по-прежнему жила в своем закутке за шкафом.

Соседи подумали обо всем и устроили все наилучшим образом. Главные споры разгорелись вокруг меню для праздничного стола. Каждой хозяйке хотелось блеснуть мастерством, все наперебой предлагали свои коронные блюда. В результате многодневных ожесточенных споров и даже локальных ссор свадебное меню, учитывающее по возможности все вкусы и пожелания, но соответствующее все же весьма скромным материальным возможностям новобрачных, было наконец составлено и утверждено.

Два дня в кухне на всех конфорках в огромных кастрюлях, на больших сковородах и противнях что-то варилось, жарилось, пеклось, распространяя по всему дому невообразимые запахи. В доме все знали, что их квартира готовится к свадьбе. Эта свадьба была событием: женились свои. Такого не случалось ни в одной квартире. Им завидовали, злословили, сплетничали, но и помогали тоже. Кто принес недостающие стулья, кто вилки и ложки, кто посуду, а дворничиха тетя Маруся, суровая, крикливая женщина, колющего взгляда которой побаивались все в доме от мала до велика, — неожиданно для всех подарила Лидии Михайловне чудом уцелевшую в ее одинокой каморке, фату с длинным прозрачным шлейфом и коронкой из слегка помятых белых цветов.

У Лидии Михайловны не было свадебного платья. Она надела свою самую нарядную черную кашемировую юбку в складочку и белую шифоновую блузку, которую перешила для нее из своей одна из соседок.

В день свадьбы шел дождь, и когда пошли в ЗАГС, Лидия Михайловна надела плащик с капюшоном. ЗАГС был недалеко от их дома, и шли пешком. Лидия Михайловна радовалась дождю. Все вокруг блестело, как новое: и крыши домов, и тротуары, и машины, и зонты, и плащи. Дождь тихо шелестел по не опавшим еще листьям и, усиливаемый порывами ветра, слегка постегивал их по ногам, по спинам, словно подгоняя: скорее, скорее — вперед, к новой жизни, к счастью.

Вернувшись домой, Лидия Михайловна и Павлик были поражены красотой и богатством стола, накрытого во всю длину коридора. Соседи не поскупились, молодым бы такое не осилить никогда.

Лидию Михайловну уговорили надеть фату, и вот наконец все расселись, угомонились и был произнесен первый тост: помянули, взгрустнув, вздохнув и даже всплакнув, бабу Маню, деда Митрича, Анну Никаноровну и мать Лидии Михайловны. Помолчали немного, и свадьба понеслась: развеселились, раскраснелись, зазвенели голоса, покатился смех, все чаще и громче раздавалось пугающее Лидию Михайловну почти до обморока «горько», запели и, с трудом выбираясь из-за стола от тесноты и хмеля, заплясали, закружились, застучали каблучками, захлопали в ладоши. Веселились от души, всем было хорошо и расходиться не хотелось. Но кое-где, пробиваясь сквозь общее веселье, уже начали вспыхивать ссоры: слишком долгим оказалось воздержание. И все же было ясно, что скандала сегодня не будет.

Долго еще, лежа рядом с уснувшим Павликом в приготовленной для них самой маленькой в квартире комнатке, расположенной в дальнем углу коридора, смущенная и испуганная Лидия Михайловна слышала то озорное, то грустное пение, то взрывы смеха, то брань, то музыку.

Так началась их семейная жизнь. Мысленно Лидия Михайловна давно уже была готова к ней: она знала вкусы Павлика, его привычки, умела готовить его любимые кушанья. Когда он учился в институте, она ночами переписывала для него лекции, он любил заниматься по конспектам, написанным ее крупным детским почерком. Она делала для него переводы с немецкого каких-то непонятных ей текстов — это был единственный предмет, который давался ему с трудом. Она вставала каждый день пораньше, чтобы сварить ему на завтрак его любимую манную кашу, и ничто никогда не мешало ей выполнить это важнейшее дело — на ее взгляд, священодейство, не меньше. И все это, и многое другое делала она с легкостью, потому что для Павлика. А в остальном была довольно беспомощна. Она не могла одна, без Павлика принять даже самое простое решение, ей всегда нужно было посоветоваться с ним, она сама не отваживалась на какую-нибудь покупку ни в дом, ни для себя, ни для Павлика. Это взял на себя он. И все, что касалось отношений с внешним миром, тоже.

Лидия Михайловна всегда легко относилась к тому, что Павлик без нее ходил в гости, на праздничные вечера на работе или в турпоходы. Она, ужасная домоседка, даже обрадовалась, когда он наконец перестал уговаривать ее пойти куда-нибудь вместе. Она ждала его, не тревожась и не ревнуя, это чувство было ей незнакомо. Она была уверена, что где бы Павлик ни был, что бы он ни делал, он обязательно вернется домой. И она будет хлопотать над ним: чистить испачканные брюки, стирать и штопать спортивный костюм. Он всегда возвращался веселый, довольный, рассказывал всякие забавные истории. Лидия Михайловна слушала вполуха, — это ее не занимало. Вместо его рассказов она слышала свою песню, и на душе у нее было легко и спокойно.

Поженившись, они решили, что учиться в институте будет сначала Павлик, а потом Лидия Михайловна. Но как-то так получилось, что она в институт поступать не стала. Прошло много лет, она забыла всю школьную программу и вообще всегда панически боялась экзаменов. Да, к тому же, ей нравилась ее работа: в их химлаборатории, в маленькой светлой уютной комнате, где было всегда тихо, она разглядывала в микроскоп образцы металлов, ища вмятины, трещины, коррозию и другие дефекты покрытий. Это однообразная работа не раздражала ее. Слева от микроскопа аккуратными рядами лежали не проверенные еще образцы, справа — годные и отдельной стопкой — отбракованные. Ряды слева редели, справа пополнялись, что свидетельствовало о проделанной за день работе. Лидии Михайловне нравилась такая четкость и однозначность. И работа даже приносила ей удовлетворение.

Павлик одно время теребил ее, уговаривая перейти на работу в конструкторское бюро его автокомбината, где он вскоре после окончания института стал главным инженером. Но Лидия Михайловна проявила не свойственную ей твердость, и он оставил ее в покое.

К Павлику люди тянулись везде, где бы он ни появлялся: на работе, в автоклубе, в турпоходах и вообще в любой компании. Он легко и быстро сходился с разными людьми, непринужденно заводил беседу, ввязывался в споры, даже если был не очень осведомлен об их предмете, мог блестяще высмеять собственное невежество и этим еще больше располагал к себе людей.

Лидию Михайловну, наоборот, и на работе, и все знакомые, и даже близкие друзья считали тихой, безобидной занудой. Это было правдой, и Лидия Михайловна не обижалась.

Павлик тоже часто повторял:

— Лидуся, до чего же ты у меня скучная. Господи! Ты же совсем не умеешь смеяться.

Но он говорил «у меня» — ей было этого достаточно. И Лидия Михайловна молча улыбалась, слушая его упреки.

Для себя она не хотела ничего. У нее было все, что ей нужно. Это все — Павлик. Ей хотелось только, чтоб исполнялись все его желания. И когда умер отец, Лидия Михайловна настояла на том, чтобы они продали его уникальную библиотеку и купили Павлику «Волгу». Он был страстным автолюбителем, гонщиком, и она знала, что втайне мечтал о собственной машине с самого раннего детства.

Лидия Михайловна никогда не видела Павлика таким счастливым, и никогда еще не относился к ней с такой нежностью. Он отвозил ее по утрам на работу, несмотря на то, что рабочий день у него начинался на полтора часа позже, а вечерами они катались по городу. Павлик составлял маршрут их первого дальнего путешествия. Но тут оказалось, что Лидия Михайловна не может долго ездить в машине: ее укачивало, подступала тошнота, грозящая перейти в рвоту. Стало ясно, что такой вид отдыха, как автотуризм, ей противопоказан. Павлик затосковал, и она уговорила его ехать в отпуск без нее. С тех пор так и повелось.

Позже в доме стали появляться какие-то девушки, женщины, его новые знакомые. «Моя походная жена», — говорил он, знакомя их с Лидией Михайловной. Лидия Михайловна понимала, что Павлик шутит. Но шутки эти ей не нравились. И женщины не нравились тоже. И все же, пересиливая себя, она гостеприимно встречала их, видя, что Павлик ею доволен. А для нее не было ничего важнее этого.

Лидию Михайловну не оставляло чувство вины перед Павликом, которое она не могла искупить никакой самой верной верностью и всепрощением. Павлик очень любил детей и мечтал о сыне. А Лидия Михайловна боялась родов, у нее был порок сердца, и врачи предупреждали, что могут быть самые тяжелые последствия. Павлик никогда ничего не говорил ей, но Лидия Михайловна знала: он очень долго надеялся, что она все-таки решится. Ее уговаривали все: подруги, родные и особенно соседка по новой квартире, куда они с Павликом переехали вскоре после свадьбы. Мать троих детей, добрая, уютная, очень домашняя, она много раз говорила:

— Рожайте, Лидуся, обязательно рожайте. Все будет хорошо, я тоже первый раз ужасно боялась. А вот теперь их у меня трое. Да все боятся. Зато семья у вас будет настоящая. А так не поймешь что: он сам по себе, вы сама по себе.

Лидия Михайловна понимала всю правоту этих слов. Но пересилить себя не могла: она боялась смерти. Впервые она узнала, о том, что от родом можно умереть, в двенадцать лет, прочитав «Войну и мир». Это потрясло ее, и в душе поселился безотчетный страх. Она смотрела на каждую женщину, у которой под платьем круглился, притягивая ее взгляд, большой, как надувной мячик, живот. Она наблюдала за их походкой, старалась уловить выражение их глаз. И поражалась обыденности их поведения, их легкомысленным разговорам, смеху, тому, что они толкались в транспорте, стояли в очередях, перебегали улицу. Ей казалось, что женщина в ожидании такого события должна, отрешившись от всего мелкого, будничного, преодолевая неизбежный страх, жить своей внутренней жизнью, наполненной теперь новым смыслом и устремленной в неизведанное будущее, которое станет началом зародившейся в ней жизни.

Кроме книжного, было и реальное событие, оставившее неизгладимый след в ее памяти: в их старой квартире умерла от родов молодая, смешливая тетя Лилечка, оставив маленькую девочку с красным сморщенным страдальческим личиком. Девочка беспрерывно плакала, словно осознавала свое сиротство. Через неделю ее отдали в Дом малютки, а страх Лидии Михайловны перед родами укоренился, и она затаила его в себе на всю жизнь.

Бала, правда, еще одна причина, по которой Лидия Михайловна все же не решилась на это. Она даже самой себе боялась сознаться в том. Что просто-напросто не хотела делить Павлика ни с кем, в том числе и с собственным ребенком. Она хотела, чтоб Павлик всецело принадлежал ей. Быть может, поэтому она любила, когда он болел. Наряду с тревогой за него, это доставляло ей радость. Это была ее тайна. И то, что в этой тайне было что-то противоестественное, почти преступное, не только смущало Лидию Михайловну, — пугало, но она ничего не могла с собой поделать. Правда, Павлик был здоров, и такое бывало нечасто.

Но один случай на ее долю все-таки выпал. Однажды на ралли машина Павлика перевернулась, от сильного удара в теменной области образовалась гематома. Павлик был без сознания, требовалась срочная операция. Лидия Михайловна тогда чуть с ума не сошла от страха. Но поскольку речь шла о жизни Павлика она пересилила свою неуверенность и неумение что-либо устраивать. Ей удалось положить Павлика в госпиталь, где раньше работал отец, и добиться разрешения на круглосуточное дежурство. В общем, натерпелась она тогда немало, и никаких усилий ей все это стоило, знала только она одна. Но оказавшись наконец наедине с Павликом в маленькой послеоперационной палате, она сразу успокоилась, несмотря на то, что Павлик все еще был в тяжелом состоянии и прогнозы были самые неопределенные. Врачи ничего не скрывали от нее.

Лидия Михайловна принялась выхаживать Павлика со всей страстью, со всей преданностью и терпением на какие была способна. Много дней и ночей не отходила она от его постели, и теперь, спустя годы, несмотря на все пережитое тогда, она вспоминает те две недели, как самые счастливые в своей жизни. Это был ее подвиг во имя Павлика. Еще в детстве она мечтала спасти его и заслужить этим его любовь. Наконец такая возможность представилась ей, и она самоотверженно воспользовалась ею. Однако ничего в их отношениях не изменилось после больницы. А когда Павлик окреп по-настоящему, все пошло своим чередом, как прежде.

Вскоре после случившегося с Павликом его сестра Дина, поздно вышедшая замуж, родила сына. Павлик души не чаял в племяннике. Никитку, позднего долгожданного ребенка, любили все, кроме Лидии Михайловны.

К тому же Дина постоянно корила Лидию Михайловну тем, что она, мол, в сорок три года решилась, не побоялась никаких последствий и, слава Богу, жива и Никитка здоровенький, умненький мальчик (тьфу-тьфу!), а Лидия Михайловна в двадцать лет думала только о себе и лишила Павлика счастья отцовства.

Она же, Дина, первая сказала Лидии Михайловне, Павлик ей изменяет:

— Неужели ты не видишь ничего? Он же не любит тебя и никогда не любил. Он измучился с тобой. Отпусти его.

Лидия Михайловна даже рассмеялась: таким нелепым показалось ей поначалу то, о чем говорила Дина.

— Да, ты что, Дина? С чего ты это взяла? Павлик любит меня, и все у нас хорошо. Уверяю тебя.

Дина как-то странно посмотрела на нее: не то осуждая, не то жалея, и сказала:

— Ну, как знаешь, тебе виднее. Я тебя предупредила.

Этот разговор не огорчил, но озадачил Лидию Михайловну. Она действительно была почти убеждена в том, что у них с Павликом все нормально. Но в глубине ее души давно уже жило затаенное беспокойство, она просто предпочитала не замечать его, хотя интуитивно почувствовала это их несоответствие с Павликом еще в день свадьбы. Сейчас же, после разговора с Диной, мысль эта острой занозой засела в мозгу, проникая в него все глубже и глубже. И Лидия Михайловна поняла, что от этой занозы ей никогда не избавиться, потому что изменить что-либо не в ее силах.

Дело в том, что интимная сторона их супружеской жизни всегда омрачала ее спокойное и ровное настроение. Она и сейчас чувствовала себя в постели так же, как первый раз, и почти двадцать пять лет назад. Ей было стыдно, она не знала, куда деть свои руки, ноги, всю себя, каждый раз думала о том. Чтоб это скорей кончилось, и никогда не испытывала ничего, кроме неловкости. Она предпочла бы, чтобы э того не было вовсе. Тогда все, связанное с Павликом, доставляло бы ей только радость.

Правда, с тех пор, как они получили три года назад отдельную однокомнатную квартиру, произошли приятные для Лидии Михайловны изменения. Среди прочей мебели они купили небольшой раскладной диванчик, и Павлик теперь спал на диванчике, а она на тахте. Наконец Лидия Михайловна перестала бояться ночи. Она с наслаждением ложилась в чистую, прохладную постель и, ничего не опасаясь, мгновенно засыпала.

О причине такого изменения в поведении Павлика Лидия Михайловна не задумывалась. Он был с ней, а остальное не имело никакого значения.

И вдруг, как гром среди ясного неба: Павлик ушел от нее.

Правда, если говорить честно, небо давно уже не было ясным. Оно все чаще хмурилось, мрачнело и почти никогда не бывало безоблачным. То и дело, как молнии, вспыхивали ссоры по мелочам, без всякой причины. И гром, в общем-то, был неизбежен. Теперь Лидия Михайловна отчетливо понимала это, как будто вылезла из кокона, в который сама себя бережно укутывала.

Все началось почти сразу же после переезда на новую квартиру. Первое время Павлик радовался, как ребенок, Лидия Михайловна видела его таким же счастливым много лет назад, когда они купили машину. Он увлекся благоустройством быта, ведь это была первая в их жизни собственная квартира: строил какие-то шкафы и антресоли, что-то клеил, красил, прибивал. И все свободное время проводил дома. Но как только все закончил, сразу заскучал и стал часто и надолго исчезать. То в командировку, то на три дня за клюквой, то на недельку на охоту, то, засидевшись допоздна за преферансом, оставался ночевать у кого-нибудь из друзей. Вернувшись, избегал встречаться с ней взглядом. Да они вообще почти перестали разговаривать. Лидия Михайловна всегда была замкнута, молчаливая, это Павлик постоянно пытался расшевелить ее, заинтересовать своими делами или хотя бы просто рассмешить. А теперь и он почти все время молчал.

Как-то вечером, придя с работы, он, не раздеваясь, прошел в комнату, сел в свое любимое кресло и, не поднимая головы, сказал:

— Лидуся, мне нужно поговорить с тобой. Я больше так не могу.

Он говорил с трудом, как будто во рту или в горле что-то мешало ему. Но Лидия Михайловна ничего не поняла. Через день они готовились отмечать серебряную свадьбу, Павлик доставал продукты, а она волновалась, потому что это был первый большой семейный праздник в новой квартире и ей хотелось, чтоб он прошел особенно хорошо.

— Говори скорее, мне некогда. И почему ты не раздеваешься? Иди помоги мне держать ситечко.

И она ушла в кухню, у нее, действительно, был ответственный момент: она разливала холодец.

Павлик прошел на кухню за ней следом. Он все еще был в плаще.

— Ты уходишь куда-нибудь? — спросила Лидия Михайловна. — Если в магазин, купи. Пожалуйста, лимоны. Мне нужно пять лимонов для торта, только небольших и тонкокожих.

Павлик молчал. Лидия Михайловна посмотрела на него и ударилась о его взгляд, странный, исподлобья, жалеющий, осуждающий и недоуменный одновременно.

Павлик подошел к ней почти вплотную и твердо сказал:

— Я ухожу от тебя, Лидуся. Я люблю другую женщину. Полгода назад она родила мне сына. Я не хочу больше обманывать тебя. Прости меня. Я ухожу.

Он вышел из кухни, и Лидия Михайловна услышала, как хлопнула дверца шкафа, но продолжала разливать холодец. И только закончив все, расставив в холодильнике лоточки, накрытые специально сделанными Павликом овальными деревянными дощечками, она вымыла руки и тоже пошла в комнату.

Павлик поспешно и беспорядочно бросал в чемодан вещи. Лидия Михайловна неотрывно следила за ним. Ей было больно смотреть, как он комкает безупречно отглаженные белье и рубашки, которые она любовно складывала ровными стопочками на полках, и она сказала:

— Не мни вещи. Складывай аккуратно.

Павлик ничего не ответил. Она видела, как он поежился, словно от холода, но продолжал кидать все в чемодан как попало. Это раздражало Лидию Михайловну, она не выдержала, подошла к нему и тщательно уложила чемодан, как делала это много раз, собирая его в дорогу.

Павлик закрыл чемодан и, не глядя на нее, сказал, как выдохнул:

— Господи, если бы ты знала, Лидуся, как надоела мне твоя забота.

И ушел.

А Лидия Михайловна неожиданно подумала: «Он звал меня всю жизнь Лидуся просто так, по привычке, без ласки и нежности. Все Лидуся, и он как все, а мог бы Лидка или Лидия. А я так гордилась этим».

После его ухода в квартире было тихо-тихо, ниоткуда не проникало ни звука. Как будто весь мир умер. И только внутри нее еще звучала на одной дрожащей ноте ее песня.

Но вскоре и она смокла.

Стояла поздняя осень. Единственное время года, когда Лидия Михайловна чувствовала себя в ладу с природой. Погода была устойчивая, без всяких неожиданностей, а дождь и серое, хмурое небо не пугали ее. Гораздо хуже переносила она весну с капелью, буйным таянием снега, назойливым, слепящим солнцем и летний зной, и нарочитую пестроту и яркость бабьего лета, и холод и бесприютность зимы.

То, что Павлик ушел от нее поздней осенью, чуть смягчило силу этого удара. В другое время года она бы не выдержала: удар был смертельный. Более тридцати лет смыслом ее жизни был Павлик. Сначала она ждала его, потом жила для него. И ничего, кроме этого, в ее жизни не было: ни увлечений, ни дел, ни даже друзей и знакомых, не общих с Павликом, а своих.

И вот она осталась одна и совершенно не представляла, куда себя девать. И общаться ни с км не хотелось, она не знала, как вести себя: оправдывать Павлика, обвинять его, жаловаться на судьбу или проявлять стойкость духа — все было одинаково глупо, бессмысленно и тяжело.

Дом, хозяйство, быт сразу перестали интересовать ее. Лидия Михайловна с трудом заставляла себя делать самое необходимое. После работы ей незачем было спешить домой, ее никто там не ждал. Впрочем, ждать привыкла она и теперь тоже каждый день ждала, что что-то произойдет и все снова образуется. Она не знала, на что надеялась, только чувствовала, что так не может продолжаться долго, она этого просто не выдержит.

Но день шел за днем, все непоправимее отдаляя ее прошлую жизнь от жизни сегодняшней. Так разрастающаяся полынья разносит в разные стороны две половинки расколовшейся льдины, и больше уж им не встретиться никогда.

Однажды, то ли задремав в автобусе, то ли задумавшись, Лидия Михайловна проехала свою остановку. Но выйдя из автобуса, не сразу заметила это. Шла, не оглядываясь по сторонам, и лишь подойдя к тому месту, где должен был стоять ее дом, и увидев, что его нет, ужасно испугалась. Она подумала, что дом тоже ушел от нее. Это было, как во сне, и ей стало так страшно, что она чуть не закричала. Придя в себя, Лидия Михайловна огляделась вокруг и поняла, что просто не туда пришла. Уже совсем стемнело, и она с трудом выбралась к автобусной остановке. Лидия Михайловна вообще очень плохо ориентировалась, полагаясь всегда на Павлика, ведь без него она практически никуда не ходила. Павлик, шутя, говорил:

— Лидуся без меня и собственный дом не найдет.

И вот, действительно, она заблудилась, как малый ребенок. От досады на свою беспомощность и какой-то необъяснимой обиды Лидия Михайловна Лидия Михайловна заплакала. Слезы лились из глаз нескончаемым потоком, они словно копились все это время в каком-то невидимом резервуаре и, наконец переполнив его, выплеснулись через край. Лидия Михайловна не сдерживалась, было темно и безлюдно, и никому не было дела до нее. Подойдя к своему дому, она испытала двойное облегчение: от того, что нашла его, и от того, что вволю выплакалась.

В первые полгода Павлик несколько раз заходил к Лидии Михайловне. Встречи эти были тягостными. Он явно мучился угрызениями совести, жалел ее, неловко и настойчиво предлагал свою помощь. Лидия Михайловна молчала. Не в его силах было помочь ей в беде, причиной и виновником которой был он сам, а больше ей не нужна была никакая помощь. У нее не было других трудностей, устранить же эту он не мог. Лидии Михайловне было жаль Павлика, и, когда он перестал приходить, ей даже стало как-то спокойнее.

Так незаметно, день за днем прошло почти четыре года. Ее беда не нарушила размеренного течения времени. Все так же сменялись дни недели, все так же после весны наступало лето. Время остановилось внутри нее. Лидия Михайловна не отличала сегодняшний день от вчерашнего, будни от праздников. И ничего не ждала от дня завтрашнего. Она разлюбила свой дом, но не могла избавиться от привычек закоренелой домоседки. Новым же привычкам в ее возрасте и при ее характере неоткуда было взяться.

Она ничего не знала о Павлике, так как не поддерживала отношения ни с кем из их общих знакомых. Чувствуя ее отчуждение, и они почти не звонили. Наверное, им было неловко с ней. А она была даже рада этому: любое напоминание извне о прошлом было невыносимо.

Прошлое жило в ней. Оно было и ее настоящим. День за днем перебирала она в памяти свою жизнь, заново переживая каждое уже когда-то давным-давно пережитое событие. Она привыкла к этому мысленному просмотру, и ей порой казалось, что на самом деле ничего этого и не было, что все, о чем она теперь вспоминает, всегда существовало лишь в ее воображении.

Поэтому, когда однажды вечером знакомой третью запрыгал по квартире звонок, разрушая ставшую уже привычной тишину, Лидия Михайловна подумала, что это просто-напросто слуховая галлюцинация. Так звонил только Павлик, это был условный сигнал: «это я, это я» — дробно и весело напевал звонок. Лидия Михайловна была ужасная трусиха и, если бывала дома одна, открывала дверь только на этот звонок. Звонок повторился. Он беспокойно заметался, забегая во все уголки, тревожно и настойчиво зовя откликнуться на его призыв. Лидия Михайловна медленно поднялась, приложила руку ко лбу (нет ли у нее температуры?) и неуверенно направилась к входной двери.

Павлик держал в руке большую дорожную сумку, а к его ноге прижимался маленький светловолосый мальчуган с испуганными глазами. Лицо у Павлика было напряженным, нервно подрагивались скулы, а глаза слегка косили, как бывало в минуты наивысшего волнения. Он с трудом сглотнул и тихо проговорил:

— Вот, Лидуся, какие дела… Мы с Алешей поживем у тебя немного… Если ты, конечно, не возражаешь.

С их появлением у Лидии Михайловны возникло ощущение нереальности всего происходящего.

Раньше все в ее жизни было понятно ей. Лидия Михайловна казалось, что благополучие их семьи было заведомо оплачено ее беззаветной любовью и ей обеспечено спокойное будущее на проценты с этого вклада. Потом Павлик ушел от нее, она лишилась покоя, уверенности, надежды, да, собственно, и будущего тоже. Какое могло быть у нее будущее без Павлика?

Теперь он вернулся, а она не в состоянии была воспринять это. Зачем он пришел? Надолго ли? Она не понимала. Радость сменялась лихорадочным беспокойством, проснувшаяся надежда вытеснялась тревожным предчувствием.

Лидия Михайловна была в полном смятении.

Это заметили и на работе. Особенно после одного случая. Лидия Михайловна, как всегда, рассматривала под микроскопом образцы, но мысли ее были так далеко, что она не сразу услышала, что ее зовет кто-то. А услышав, не могла понять, что происходит. Она увидела устремленные на нее расширенные от ужаса глаза молоденькой лаборантки Леночки.

— Что такое, Леночка? Что случилось?

По этим глазам можно было предположить, что произошло землетрясение, наводнение или еще более страшное стихийное бедствие.

— Лидия Михайловна, вы смотрите проверенные уже образцы! Ведь непроверенные у вас всегда лежат слева!

Сама рассеянная и неаккуратная, Леночка восхищалась точностью и неукоснительным порядком, которые были основной в работе Лидии Михайловны. Так восхищаются талантом балерины или виртуозным мастерством хирурга. Оплошность Лидии Михайловны буквально потрясла ее — это было ЧП. И вскоре о нем знала вся лаборатория.

Лидия Михайловна никому не говорила, что Павлик вернулся, но по ее состоянию и особенно после ЧП всем стало ясно: у нее опять что-то случилось. Они не знали, что, но на всякий случай относились к ней осторожно и предупредительно, как к тяжелобольной.

Это удручало Лидию Михайловну, и она вздыхала с облегчением, когда кончался рабочий день.

Но дома ей тоже было не легче. Уже две недели Павлик и Алеша жили у нее. Однако отношения не стали ни яснее, ни ближе. Лидия Михайловна никак не могла привыкнуть к ребенку, да и Павлик был каким-то другим, незнакомым и неприятным ей. В первую же минуту ее поразил его неопрятный вид — плохо отглаженный ворот застиранной рубашки, мешковатые брюки. Раньше он был разборчив в одежде и всегда элегантен.

Это его преображение не давало Лидии Михайловне покоя, как будто было главной проблемой, главным препятствием, которое надо было устранить.

И вот как-то в субботу, когда Павлик с Алешей уехали на два дня за город, она достала из его сумки все их вещи, выстирала, вычистила, отгладила, повесила в шкаф и аккуратными стопочками разложила на полках. И с облегчением вздохнула, будто сделала очень важное дело, более того — даже успокоилась, словно совершила какой-то священный обряд.

Но ненадолго. С приближением ночи ее охватывали тревога и непреодолимый страх.

Алеша спал на раскладном диванчике, а они с Павликом — на тахте. То есть они укладывались спасть, но не спали ни одной ночи с тех пор, как Алеша с Павликом поселились у Лидии Михайловны, лежали напряжено, неподвижно, стараясь не мешать друг другу. И каждый думал о своем.

В первый день Павлик рассказал Лидии Михайловне, что Вера мать Алеши, оказалась взбалмошной, легкомысленной и безответственной женщиной. Все, за что Павлик полюбил Веру, все. что так нравилось ему, особенно по контрасту с ней, с Лидией Михайловной: веселость, восторженность, общительность и легкость и, конечно же, ее молодость (она на восемнадцать лет моложе его) — все это теперь обернулось своей неприглядной стороной. Ее интересовали лишь развлечения, наряды и поклонники. А дом, Алеша и он сам были ей в тягость. Болезни ребенка, его, Павлика, дела и заботы лишь раздражали ее, как раздражало все, что нарушало ее планы. Она остановилась неуравновешенной, злой, могла по несколько дней не разговаривать с Павликом, кричала на ребенка, а иногда и била его. Этого Павлик не мог вынести, и тогда разгорался скандал, потушить который удавалось с трудом и не сразу. Много раз он говорил Вере, что заберет ребенка и уйдет. Чувствуя, что зашла слишком далеко, Вера затихала, наводила чистоту и уют в доме, весело играла с Алешей, ласково заигрывала с Павликом и в конце концов он смягчился. Наступало счастливое перемирие.

— Ну, что ты так нервничаешь, старичок ты мой глупенький? — успокаиваясь, говорила Вера. — Ты всю жизнь мечтал о сыне. И я тебе его родила. Чего тебе еще?

Она прижималась к нему, и Павлик благодарно и нежно целовал ее. Действительно, чего ему еще надо?

А через некоторое время все начиналось сначала.

Павлик не рассказал Лидии Михайловне, что произошло в тот день, когда они с Алешей пришли к ней. А она не спрашивала. Это не интересовало ее. Она никак не могла разобраться в себе. Возращение Павлика было чудом, которого она втайне от самой себя ждала все это время, но в которое не верила: двух чудес в одной жизни быть не может. А одно уже произошло однажды, когда Павлик женился на ней. Значит, это не чудо. Ему просто некуда было пойти. Да и пришел ведь он не один.

А с Алешей отношения у Лидии Михайловны были сложными. С первого взгляда она не полюбила его и тщетно боролась с неприязнью, которую вызывал у нее мальчик. И все пыталась понять, отчего же — ведь это сын Павлика? Павлик привел его к ней, она должна полюбить его. Но ей мешали два обстоятельства. Во-первых, ей казалось, что, если б Алеша был похож на Павлика, ей не пришлось бы делать никаких усилий над собой: она полюбила бы его за одно это сходство. Но Алеша был точной копией матери, достаточно было беглого взгляда на маленькую фотографию, которую он, тайком от Павлика, показал ей в первый же день.

— Смотри, какая у меня красивая мама, — сердито, будто упрекая ее в чем-то, сказал он.

Во-вторых, Алеша постоянно говорил о матери. Лидия Михайловна понимала, что ребенок тоскует, переживает. Но она заметила, что он никогда не говорил о Вере с Павликом. А Лидия Михайловна то и дело слышала: «Моя мама не так варит кашу», «У моей мамы волосы красивее, чем у тебя», «Моя мама лучше всех стреляет в тире», «А у моей мамы…» И так без конца. И все, что бы Лидия Михайловна ни сделала, Алеше не нравилось: он не любил манную кашу, яичницу-глазунью, сладкий компот, ему не нравилось, как она читает, он не хотел гулять с ней («Мне с тобой неинтересно») и т.д. Лидия Михайловна старалась терпеть, но в душе крепла досада.

У нее не было своих детей и, как выяснилось теперь, она не умела найти подход к ребенку. Она не знала, как ей вести себя с Алешей, как разговаривать с ним. Откровенная и последовательная враждебность пятилетнего мальчугана пугала ее и делала совершенно беспомощной.

Так под грузом всех этих сомнений и переживаний улетучилась охватившая ее после возвращения Павлика радость, на гребне волны которой она неожиданно оказалась. Но волна обрушилась на землю и, словно очнувшись от этого удара, Лидия Михайловна с отчетной ясностью подумала:

— Чему это я так обрадовалась? Ведь он не ко мне вернулся, он бежал от самого себя. Я слишком хорошо его знаю, чтоб не видеть, как он страдает.

В самом деле, Павлик оживлялся, только когда возился с Алешей. Играя, они переворачивали все вверх дном. А Лидия Михайловна не привыкшая к этой возне, настороженно следила за тем, чтоб они не сломали что-нибудь, и очень уставала и от этого шума, и от постоянного беспорядка в доме.

Каких-либо разговоров с Лидией Михайловной Павлик избегал. Рассказав ей с самого начала о своих неприятностях, он замкнулся, и они практически совсем не разговаривали. Прожив вместе двадцать пять, сейчас они чувствовали постоянную неловкость в общении друг с другом. Павлик снова жил с ней под одной крышей, но она не могла уже всецело отдаваться заботе о нем. А ничего другого она не умела, не хотела и не понимала. И Лидия Михайловна решила утром сказать об этом Павлику.

Ночью она ни на миг не сомкнула глаз. Глядя в потолок, по которому, неравномерно раскачиваясь, пробегала размытая, полукруглая тень от уличного фонаря, похожая на угасающий солнечный зайчик, она мечтала погрузиться в сон, теплый спасительный сон, который хоть на время, хоть до утра избавил бы ее от необходимости думать, принимать решение и мучиться сомнениями. Но сон не шел к ней, он где-то заблудился, наверное, и она была обречена на бессонницу.

— Лидуся, ты не спишь? — тихо окликнул Павлик и чуть дотронулся до ее плеча.

Это прикосновение сначала испугало ее. Но уже в следующее мгновение она почувствовала, как все в ней потянулось к нему. Ей пронзительно и остро, как никогда раньше, захотелось его ласки, его рук, его губ. Она вся напряглась в темноте от этого незнакомого чувства и протянула к Павлику руку, осторожно, кончиками пальцев пробежала по щекам, по лбу, погладила по волосам, замирая от сладостного томления.

— Ты что, Лидуся? — спросил Павлик, и в его голосе явственно слышалось недоумение.

— А ты?

— Я не хотел тебя беспокоить, но раз уж ты не спишь, принеси пожалуйста, снотворное. Никак не могу уснуть.

Лидия Михайловна отдернула руку, все еще лежавшую у него на лбу, и почувствовала, как то, что впервые в жизни несколько минут назад так ярко вспыхнуло в ней, погасло мгновенно, как перегорает электрическая лампочка. Наполнившая ее темнота выплеснулась наружу, разлилась по комнате, поглотила ее всю, стало трудно дышать, и она застонала.

— Лидуся, что с тобой? — услышала она встревоженный голос Павлика. — Тебе нехорошо?

Она ничего не ответила. Медленно поднялась, накинула халат и пошла в кухню. Налила в чашку воды, взяла таблетку реланиума и, почувствовав слабость в ногах, тяжело опустилась на стул.

Слезы капали в чашку с веселым звоном, как весенняя капель. А Лидия Михайловна с удивлением подумала о том, что плачет уже второй раз за последнее время и этих невыплаканных за всю жизнь слез оказалось так много.

С детства отец приучал ее не плакать.

И она не плакала никогда, даже когда бывало очень обидно и больно. Не плакала Лидия Михайловна и на похоронах отца, стоя в изголовье гроба, выставленного в вестибюле госпиталя, глядя на ступавших коллег и учеников отца. Люди вокруг плакали, а она нет. Она смотрела на строгое, надменное лицо отца и думала о том, что ушел из жизни единственный человек, знавший и любивший ее маму, помнивший их общее далекое счастливое прошлое. Больше этого не знал никто, и она не знала. Она почувствовала себя тогда непоправимо одинокой, несмотря на то, что рядом был Павлик.

А сейчас слезы лились неудержимо, да она и не пыталась сдерживать их. Слезы горячей волной поднимались к глазам, затихая на миг и нарастая вновь, как волны морского прибоя.

Это был горький момент истины, такое случается в жизни каждого человека. Всю жизнь Лидия Михайловна главным для себя считала любовь, она отдала любви все лучшее, что в ней было, все душевные силы, всю себя. И только сейчас поняла, что настоящей любви никогда не знала.

Она услышала шорох за спиной. Заметив ее долгое отсутствие, в кухню вошел Павлик. Увидев, что она плачет, остановился в нерешительности, не зная, что делать, и, постояв немного, ушел в комнату. Ему нечего было сказать ей.

Воскресный завтрак проходил в полном молчании. Только Алеша, отодвигая от себя все, что Лидия Михайловна приготовила, и глядя на нее исподлобья, хмуро говорил:

— Не хочу, я это не люблю.

Лидия Михайловна с трудом сдерживалась, у нее тряслись руки, и она разбила салатницу. Павлик грубо схватил Алешу за руку, вывел из-за стола и крикнул:

— Выйди вон, если не хочешь кушать! И прекрати свои капризы.

Алеша громко заревел и убежал в комнату. Павлик сидел, опустив голову на руки, а Лидия Михайловна с удивлением и сожалением подумала, что вот он страдает, а ей уже не так жалко его, как бы это было раньше. Значит, что-то в ее душе умерло навсегда.

В это время раздался тихий, робкий звонок в дверь. Павлик пошел открывать. Некоторое время не доносилось ни звука. И вдруг раздался отчаянно-восторженный вопль Алеши. Чувствуя, как холодеет все внутри, Лидия Михайловна медленно поднялась из-за стола.

В прихожей она увидела судорожно всхлипывающего Алешу, повисшего на шее у матери, прижимавшегося к ней всем телом, обнимающего ее руками и ногами.

— Мамочка моя, мамулечка, — вскрикивал он, постепенно успокаиваясь.

А она, поддерживая его, виновато и покорно смотрела на Павлика. Павлик побледнел и осунулся за те несколько минут, что Лидия Михайловна не видел его. Он молча смотрел на Веру, и в глазах его была такая мука, что Лидия Михайловна отвернулась.

Глядя ему в лицо с мольбой и надеждой, Вера еле слышно сказала:

— Прости меня, Пашенька. Больше этого никогда не будет. — И совсем по-детски добавила: — Честное слово. Я без вас не могу, пошли домой, мальчики. Я вам пирожков напекла.

Лидия Михайловна увидела, что Павлик побледнел еще больше, прикрыл глаза, ресницы мелко-мелко дрожали.

— Господи, он сейчас заплачет, — с ужасом подумала она и ушла на кухню.

Она сидела, положив на руки на стол, и месила их, давила и мяла так тщательно, будто готовила тесто для праздничной кулебяки.

Она вспомнила, когда видела такое же лицо у Павлика, и тоже испугалась, что он заплачет: это было тридцать лет назад. Дина тогда сказала ему, что Маргарита вышла замуж.

— Он любил дважды. И оба раза не меня, — холодно и отстранено подумала она, словно подводя черту под своей жизнью. — Значит, все в моей жизни было напрасно.

Павлик остановился у нее за спиной и тихо сказал:

— Я очень виноват перед тобой, Лидуся. И все-таки… (она чувствовала, как трудно дается ему каждое слов)… и все-таки прости, если сможешь…

Лидия Михайловна не помнила, сколько времени бродила уже по улицам. Наверное, очень долго, потому что серый, дождливый осенний день стал еще серее, кое-где проступила чернота, очертания домов утратили четкость, а небо придвинулось к земле, укутывая ее ночным покрывало. Прохожих почти не было.

«В такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выпустит», — говорила баба Маня. А Лидия Михайловна и в детстве любила гулять под дождем. Когда все ребята разбегались по домам, она одна бесстрашно и с наслаждением прыгала по лужам. И брызги, поднятые ее блестящими ботиками, летели вверх и в стороны и, сливаясь с дождем, вновь становились дождинками. Она была тогда свободна, не знала еще Павлика, не ждала его, не мечтала посвятить себя ему. Она просто радовалась дождю и была счастлива.

Сейчас тоже шел дождь. На ногах у нее были красивые, купленные Павликом резиновые сапожки. В ее жизни не было Павлика. Она снова свободна.

А ей хотелось умереть. Сегодня же. Завтра может быть поздно. Она боялась нарушить единственную закономерность, которую только что обнаружила: все главные события ее жизни неизменно сопровождал уныло-будничный дождь. Она любила этот монотонный, тягучий и мерный аккомпанемент.

Лидия Михайловна ни о чем больше не думала: ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Все это вдруг перестало существовать. А значит, не было и ее. И она решила, что домой не вернется, будет ходить и ходить, пока не исчезнет, не растворится в дождливых серых сумерках…