главная страница
		поиск       помощь

В произведениях Александры Марининой главное — особая атмосфера «аналитического расследования», в результате которого узнавание факторов и вживание в ситуацию реализуются в непреложное знание того, кто совершил преступление и по каким причинам он это сделал. Такая установка требует создания психологически достоверных образов, в которых проявляются черты хорошо знакомых читателям ситуаций и взаимоотношений. Однако Маринина не идет по пути бесконечного тиражирования удачно найденных типажей, действующих в привычных рамках отработанных сюжетных ходов, как это делает, например, Д. Донцова, детективы которой по большей части предсказуемы и малоинтересны. Для оживления такого типа текстов часто используется принцип «бог из машины»: детектив превращается в сказку, где чудесное «вдруг» списывает все огрехи плохо построенного сюжета. В произведениях Александры Марининой данный прием не встречается никогда, она всегда пытается сохранить достоверность характеров и правдивость детективных коллизий. Выраженный психологизм Марининой позволяет развивать темы, которых почти не замечают другие авторы «женских» детективов. К таким темам относится «власть матери».

В детективной литературе образ матери встречается крайне редко. По сути, он «избыточен» для данного жанра. Но появляясь, он обязан «выстрелить» как чеховское ружье: в детективах случайных персонажей не бывает.

«Власть матери» проявляется в первую очередь как метафора сопричастности героев к социальному миру, как основание подлинной личной истории, обусловившей их превращение в жертву или преступника. В то же время она воплощает типические факторы развития человека и обладает универсальным значением. «Власть матери» является выражением общечеловеческих экзистенциальных конфликтов, поэтому ее расшифровка и интерпретация позволяют понять динамику детективных коллизий, вычленить экзистенциальное начало персонажей, предугадать их возможный финал (экзистенциальный конец). «Власть матери» олицетворяет в первую очередь социальность, которая не может не содержать в себе криминальные элементы. Она строится на практической зависимости человека от неподдающихся контролю факторов, внешнего мира, в котором мать становится источником порядка, меры, нормы, закона. Но одновременно она может стать и источником хаоса, боли, безверия, аномии и агрессии. Парадоксальность «власти матери» в том, что она может с равной степенью вероятности породить как преступника, так и жертву.

В произведениях Марининой присутствуют несколько ипостасей материнской власти над душой и жизнью человека. Например, в книге «При зрак музыки» сталкиваются три модели осуществления «власти матери».

Первая представлена образом семьи Дениса Баженова. Здесь мать являет собой воплощение пороков. Пьяное чудовище, она рождает даунов, уже при зачатии лишая их всяких надежд на какое-либо будущее. Они не нужны ей, так же как не нужен старший талантливый и красивый сын, выстраивающий свою жизнь от противного. Он сознательно опровергает все, связанное с матерью, разотождествляется с нею. Мать в его жизни — принудительная власть традиции, намертво прикрепляющая человека к семье, какой бы страшной она ни была. Она олицетворяет антиценность, воплощенную животность без проблеска разума, «муравьиную самку», назначение которой — есть, испытывать удовольствие и производить себе подобных. Денис старается сделать все, чтобы не повторить ее путь. «Вырваться из этого затягивающего бесконечного круга, когда у пьющих родителей рождаются дети, которые растут без надзора, не получают образования, не находят себя и тоже начинают пить, и у них тоже рождаются дети… Пил дед матери, пил ее отец, пила она сама, не говоря уже о том случайном мужике, которому выпало стать его отцом» (МАРИНИНА 2001³: 121).

Чувство, рождаемое матерью, которой стыдишься, обвиняя в самом плохом, что с тобою случилось, есть страшная разрушительная сила. Эта сила коренится на подсознательном уровне, вызывая эмоциональную дезориентацию. Сознательная отчужденность не преодолевает «власть матери», а усугубляет ее, сообщая ребенку ощущение тотальной бездомности и незащищенности. Как результат — формирование нестабильного самоотношения, которое в полной мере проявляет Денис Баженов. Он уверен: чтобы его любили, надо каждый раз доказывать свою нужность. Социальная ригидность, сформированная в контексте материнской власти данного типа, приводит к развитию комплекса жертвы, что в полной мере продемонстрировал этот персонаж Александры Марининой. Преодолевая свой комплекс отринутости от матери и сыновнюю невостребованность через демонстрацию своей воображаемой исключительности, Денис чуть не погибает. «Власть матери» в данном случае порождает тип личности, плохо защищенной от манипулятивных посягательств, несамодостаточной, потенциально виктимной.

Вторая модель реализуется в образе матери Артема — Екатерины Кипиани. Она олицетворяет собой гиперопекающую власть. Эта власть распространяется в первую очередь на сына, во вторую — на все, что с ним связано. Так же как первая, эта модель являет собой потенциально-разрушающее начало, поскольку формирует заниженную самооценку у мальчиков, снижает эффективность навыков социального поведения и скорость социальной адаптации. Безмерная любовь — слепая сила, тормозящая становление образа Я сына или дочери. В анализируемом случае она компенсируется позицией отца. Если же контрарных (резко противоположных) тенденций не наблюдается, «власть матери» через гипертрофированную любовь ведет человека к краху, к личностной и социальной дезадаптации, создавая иллюзорный мир управляемого совершенства.
В этом мире центром становится объект любви. Его радости и горести определяют нормы жизни, а мать берет на себя функции защищающего и охраняющего божества. Разрушение этого мира — всегда крах. Исчезновение, иссякание властных прерогатив матери обрекает созданный ею мир на катастрофу. И под обломками в первую очередь оказывается тот, кого больше всех любили. Способом выхода из этой ситуации может стать либо саморазрушение (так как уничтожена сама возможность идентитета), либо уничтожение тех, кто виновен (реально или мнимо) во всем произошедшем. Формируется деструктивная ориентация, связанная с присвоением права на смерть (свою или чужую), что рассматривается в данном контексте как восстановление порядка, нормы, экзистенциального равновесия. По подобному сценарию, например, развиваются события в «Седьмой жертве».

Третья модель сопряжена с таким типом власти матери, в котором на первом месте всегда стоит ее безответственность. Власть по определению связана с отвоевыванием (или присвоением) права устанавливать свои собственные законы, но также и дает возможность их избегать, использовать в собственных интересах. При этом развитый этос матери задает контекст формирования нравственных установок опекаемой личности. Он порождает дискурс ребенка, нормирует его экзистенциальные установки. Нравственный потенциал матери определяет нравственную полноту ее власти. Имморализм же порождает деструкцию моральных норм, аномичные реакции и жажду мщения. Воплощением данных тенденций становится Ольга Ермилова, которая использовала свою власть над сыном и мужем, чтобы разрушить семью в угоду своей прихоти. Ее мысли — только о себе самой, она ни разу не вспомнила о сыне. Ребенок — ее исконный придаток (как рука или нога), о котором не надо думать специально. В результате этот ребенок превращается в сына убийцы, в сына матери, предавшей отца. Прекрасный образец «имморального» внутреннего монолога, приведенный Александрой Марининой в книге «Призрак музыки» (МАРИНИНА 2001³: 179), вскрывает имплицитные основания сознания Ольги Ермиловой, где моральные ценности ситуационны, а их регулятивная роль относительна. В этом случае власть, данная ей статусом матери, оборачивается невосполнимыми потерями для всех, кто с ней сталкивается: для сына, мужа, любовника и его жены, для друзей мужа, адвоката. Роковая ошибка в выборе мотиваций приводит к почти «ядерному» распаду человеческих отношений.

В произведениях Александры Марининой в первую очередь привлекают к себе внимание драматические коллизии, где «власть матери» сопряжена с аномией, где она лежит в основе формирования преступных наклонностей, девиантных стратегий поведения.

В «Игре на чужом поле» невозможность компенсировать физический недостаток за счет верно выстроенного материнского влияния приводит Регину Вальтер к жестоким убийствам. Мать не сумела снизить уровень притязаний дочери, и рухнувшая мечта погребла под собой огромное количество жертв. В этом же произведении описывается развитие психопатии Юрия Марцева, которая порождена жестоким обращением с ним его матери (МАРИНИНА 2001²: 284). Писательница виртуозно показывает состояние сознания человека, который одержим желанием убийства, но пока еще понимает весь ужас этого: «“Я — Юрий Федорович Марцев, завуч школы, преподаватель английского языка и литературы, у меня есть жена и почти взрослая дочь”, — сквозь зубы шепотом повторял он помногу раз, стараясь заглушить капризный голос восьмилетнего мальчугана, недовольного чрезмерной опекой и требовательностью матери и ненавидящего ее… Он перестал твердить свое заклинание и крепко зажмурился. В ту же секунду голова его наполнилась истерическим криком: “Я ее ненавижу! Я хочу, чтобы она умерла! Пусть она умрет! Немедленно!”». Персонаж демонстрирует не только психопатологию, но и архетипическую установку, связанную с восприятием образа матери как угрозы из-за ее абсолютной власти над жизнью и смертью. Здесь отсутствуют различия между желанием гибели матери и самой ее гибелью, ее реальным убийством, как значимого «другого». Являясь этим значимым «другим», мать воплощает и жертву, и палача в одном лице. «Мать не сама создает свою ситуацию. Ситуация создает ее. Но у всех нас складывается впечатление, словно бы она является источником зла» (Moeller 1986: 54). Рассматриваемая как потенциальная жертва, мать становится объектом, а не субъектом. В этом случае ее власть актуализируется через опредмечивание: мать начинает оцениваться лишь как предмет для удовлетворения чужих потребностей. Она становится вещью, и с ней можно поступать соответствующим образом. Претензии матери на что-то иное отвергаются. Она хороша, пока соответствует ожиданиям. Такая ситуация прекрасно описана Марининой в книге «Смерть и немного любви» (образы семьи Антона Шевцова и семьи Аллеко). Превращаясь в вещь, объект, жертву, мать «поворачивает» свою власть по-иному: тяга иметь хорошую мать тем острее, чем неблагоприятнее реальность. Стремление к матери как к источнику удовлетворенных потребностей — это реализация несбывшихся надежд, попытка избежать социальных и личностных фрустраций. В данном случае мать наделяется всеми мыслимыми совершенствами. Но этот процесс идеализации наталкивается на реальные контексты и приводит к непоправимым последствиям, к саморазрушению тех, кто ее идеализировал. Следует отметить, что чем меньше гомогенность общества, тем меньшей эффективностью обладают процессы идентификации по отношению к идеализированным представлениям о власти матери. Кроме того, «мы всегда уверены, что знаем своих близких как облупленных, а потом эта наша уверенность оборачивается трагедией» (МАРИНИНА 2001⁵: 344). Окончательное избавление даже от иллюзорно-идеальной матери возможно лишь с наступлением смерти, которая в подсознании является одновременно возвращением к первоначалу. (В таком контексте наибольший интерес представляет образ Ильи Казакова в книге «Седьмая жертва».)

Писательница обладает способностью оперировать архетипическими образами материнства как основой порождения добра и зла, любви и ненависти, жизни и смерти. Не случайно поэтому у Марининой «за сюжетом чувствуется автор-демиург или скорее богиня-мать, выносящая свои приговоры, и справедливость эта весьма особенная, не патриархатного толка. Если присмотреться, то тут властвует закон жизни, как его понимает автор» (ЗАВЬЯЛОВА 2000: 3). Этот закон жизни в первую очередь связан со справедливостью, воздаянием. Но они требуют точки отсчета, осознаваемой границы между добром и злом, усвоенной нормы человечности и меры жертвенности. Все это коренится в «личной истории» героев Александры Марининой, а значит, сопрягается с таким важнейшим началом личностного самоопределения, как «власть матери».

«Власть матери» выступает фактором идентификации как для сына, так и для дочери, являясь своеобразной проекцией их личности. Однако реализация воздействия этой власти осуществляется для них по-разному. Двуединство «мать — дочь» существует по-иному, чем дихотомия «мать — сын».

Для двух персонажей Марининой — Влада Стасова и Михаила Доценко — характерна, например, даже специальная тональность, раскрывающая их отношение к матери. Стасов использует в разговоре слово «маман», которое сразу подчеркивает его прочно-отстраненное и снисходительно-теплое отношение к матери. Прекрасно обходясь без нее, он тем не менее следует установленным ею правилам: с внуком она общается только по воскресеньям, полагая, что все другие дни заниматься ребенком должны родители. То, что реально им занимается Ирочка Милованова, ее, по-видимому, мало волнует. «Маман» неукоснительно следует своим правилам, заставляя подчиняться им сына и невестку.

Для Доценко мать — «мамуля», «драгоценная». Он называет ее так даже в разговоре с сослуживцами. Это подчеркивает интимность и дружественность их отношений. Доценко признает власть матери над собой в самых важных вопросах, в том числе в выборе невесты. Без материнского одобрения он вряд ли свяжет себя матримониальными уза ми.

«Власть матери» дает возможность осваивать социальные роли, типы поведения, формировать стереотипные представления об «истинном мужчине» (и «настоящей женщине»). В этом плане по речевому поведению Стасова и Доценко можно косвенно судить о качествах их матерей. Для сыновей любовь матери сказывается в первую очередь на формировании социально значимых навыков поведения и эффективных адаптивных реакциях в той или иной социальной среде. Мать задает эмоциональные фигуры идентификации, вектор социального, нравственного и личностного развития. Если в социально-нравственном отношении у Стасова и Доценко все в порядке, то в личностном плане возникают проблемы. У Стасова — это проблема развода, у Доценко — затянувшаяся холостяцкая жизнь. Можно предположить, что гиперопека «мамули» в послеслужебное время вполне устраивает Доценко, сохраняет атмосферу устоявшейся комфортности. Холодноватая отстраненность «маман» Стасова, проецируемая им на образ первой жены, заставляет его выбирать ее по аналогичным качествам. Это приводит к эмоциональной отчужденности в семье и в конечном счете к семейному краху: то, что можно терпеть в матери, невозможно терпеть в жене.

В отношении дочерей «власть матери» в произведениях Александры Марининой реализуется также достаточно разнообразно.

Самый жесткий вариант материнской власти (по типу «Я тебя породил, я тебя и убью») описан через персонажи семьи Терехиных: мать присвоила себе право распоряжаться судьбой своих детей, попытавшись убить трех дочерей и сына. Их «искусственность», «ненастоящая природа», сформированная под воздействием генетических экспериментов, вывела детей из-под нормативной власти матери. Они являли собой, с ее точки зрения, патологию, опровергая сами представления о «детскости», «беззащитности» и «родственности». Их химеричность и дала матери возможность оправдать свой чудовищный поступок. Образ Терехиной-матери выступает примером конфликтующих жизненных стратегий, в жертву которым приносится жизнь всей семьи. В данном контексте мать присвоила себе право наказания, право смерти, право палача. Но то, что для нее оказалось спасением и освобождением, для детей обернулось еще большей несвободой и страданиями. И здесь возникает один из самых важных вопросов: имеет ли право мать при определенных обстоятельствах быть палачом собственных детей? Дает ли ее власть, коренящаяся в акте порождения, право на уничтожение? Данный вопрос связан с тем, что появление жизни и ее угасание неотделимы друг от друга и корнями своими уходят в женско-материнское начало.

Три ипостаси этого начала олицетворяют в произведениях Александры Марининой Татьяна Образцова, Ирочка Милованова и Анастасия Каменская.

«Власть матери» относится к конструктивным ценностям и одновременно входит в ценности контроля. Она сопрягается с формированием интенциональной идиомы личности, в которой выражаются ее убеждения, установки, аксиологические стереотипы, влияющие на поведенческие и мотивационные стратегии. «Мать» олицетворяется «дружбами», которые ее заменяют, «заботой», которая выступает компенсатор ной иллюзией «дома».

Образ Ирочки Миловановой — воплощение «материнства» как властной заботы и самоотречения. Он построен на контрасте с другими главными женскими персонажами: это домашний ангел, умеющий прекрасно всех обихаживать и уверенный, что без него все рассыпется. Но ангел беспол (так же как, по большому счету, беспола мать). Поэтому не случайны неудачи Ирочки в личной жизни. Даже с Мишей Доценко все складывается по стереотипному сценарию, который хорошо объясняет Настя Каменская (см., например: МАРИНИНА 2001⁴: т.2). Ирочка просто не хочет выходить замуж: отвечая за семью Образцовых, она по сути ни за что не отвечает. Ее жизнь не стоит устраивать, она уже устроена. Ирочка выступает «суррогатной матерью», не в физическом, но в духовном смысле. Ее «взрослые дети» (Образцова, Стасов, Настя и др.) дают ей тепло, защиту, участие в интересном профессиональном деле за самую «малость» — вкусные обеды. Превращение в настоящую «матерь» — главу семьи — требует выхода из скорлупы устроенного быта, взятия на себя ответственности за мужа, детей, за свою собственную жизнь. Зрелая личность при изменении внешних обстоятельств меняет форму своего жизненного сценария. Незрелая — ригидность сценарных рамок. Что и демонстрирует Ирочка Милованова.

Татьяна Образцова представляет собой другую ипостась «власти матери»: она состоялась и в личном, и в профессиональном, и в творческом плане. Это почти идеал, в котором женско-материнское начало и профессиональная воплощенность уравновешены между собой. Образцова никого нарочито не опекает, отдавая данную прерогативу своему альтер-эго — Ирочке Миловановой. Во многом успехи Образцовой связаны как раз со свободой от быта, что сохраняет время, силы, «свободную голову». Схожая ситуация на уровне бытовых отношений у Насти Каменской. «Власть матери» реализуется прежде всего через жизненный сценарий и характер идентичности. Она определяет поведенческую программу человека, его ценностные установки и приоритеты и то, какие цели он для себя формулирует. «Власть матери» позволяет осуществить «тиранию ближних» и «интервенцию социальности». Она организует телесность субъекта, его язык (символы), опыт переживания и выражения.

В этом плане Каменская являет собой пример идентификации «от противного». Она как минимум дважды отрицает над собой материнскую «власть». Каменская сознательно не уподобляется своей матери, опровергая ее как эталон и образец всей своей жизнью, своей профессией, использованием своих незаурядных способностей, которые были целенаправленно «окультурены» матерью. Настя настолько отличается от матери, что та представляет ее знакомым как «парадокс», раритетную личность. Демонстративная публичность матери контрастирует со стилем жизни самой Каменской, но она подчиняется материнским требованиям, понимая и принимая их подоплеку. «Настина мать, Надежда Ростиславовна, не желала мириться с нелюбовью своей дочери к шумным многолюдным мероприятиям… — “Я прошу тебя, собирайся и к семи часам подъезжайте с Алешей к киноцентру, мы с папой вас там встретим. Ты пойми, там будет масса моих знакомых, в том числе посольских, я столько рассказывала им про свою необыкновенную дочь и ее необыкновенного профессора Чистякова, что мне уже никто не верит. Я хочу, чтобы все видели мою семью. Я горжусь вами, неужели ты не понимаешь?” И тут Настю как током ударило. Она внезапно поняла, что мать порвала со своим шведским возлюбленным. И теперь хочет показать людям, которые знали о ее романе, что у нее все в порядке и замечательная семья, которую она и не думала бросать. “Господи, как по-женски”, — засмеялась про себя Настя». Более того, она вынуждена смириться, хотя «ей стало тошно. Сделали из нее белого слона, которого водят на веревочке и показывают за деньги» (МАРИНИНА 2001⁵: 255-257). Такое использование материнской власти оборачивается глубоким отчуждением: «Настя никак не могла отделаться от ощущения, что мать стала ей совсем чужой» (ТАМ ЖЕ: 190). Второй раз «власть матери» отвергается Каменской через выбор «бездетности». При этом наблюдается любопытная перверсия, в результате которой муж Насти берет на себя функции «матери». Он олицетворяет собой редчайший тип мужчины — «муж-мать». От такого мужчины нельзя завести ребенка: рядом с ним ты сама до старости остаешься девочкой (см. ТАМ ЖЕ: 30-34). Он берет на себя не столько функции «мужа-друга», сколько функции няньки, старшей женщины, доброй матушки, все всегда понимающей и прощающей. Здесь «мать» выступает как искомый идеал жизненной гармонии между мужчиной и женщиной. Забота и самоотречение достаются мужу, работа и самопогруженность — Насте (см.: МАРИНИНА 2001¹). Она является хранителем логоса и этоса, муж — хранителем очага. Настя настолько не отождествляется со своей матерью, что не перенимает у нее «женскости». Она ничем не делится с нею. Но отказ посвящения матери в свои проблемы — самый сильный способ провести отчуждающую границу. «Забота» о матери (в виде лишения ее информации о жизни дочери, чтобы она «не волновалась») в данном случае — забота об ограничении ее власти, забота о своей собственной автономности, о самодостаточности своего внутреннего мира. Через это отчуждение у Каменской происходит подавление «женского» способа означивания, способа репрезентации своей телесности. Она настолько игнорирует «власть матери» в этом контексте, что «не функционирует в зрительном ряду, ее тело не знак, референт которого в чужом сознании. Она незаметна и невзрачна, как невидимка выскальзывает она из плена патриархального дискурса» (ЗАВЬЯЛОВА 2000: 3).

В патриархальном же дискурсе «власть матери» абсолютна и непререкаема. Она воплощает принудительность нормы и закона и реализуется в данном контексте как «сила преследователя» (мнимого или реального). Образы, воплощающие эту установку с наибольшей силой, появляются в произведениях Марининой «Не мешайте палачу» и «Седьмая жертва».

В книге «Не мешайте палачу» главный герой жизнью расплачивается за восстановление справедливости, понятой его женой (и им самим) как воздаяние. Здесь образ матери, потерявшей сына, вырастает до размеров Мойры, берущей на себя обязанность решать чужие судьбы. Однако данное решение осуществляется в границах обычного права — талиона. Охваченная жаждой мщения, мать теряет цивилизованность и разум, а главный герой, пошедший у нее на поводу, гибнет, преступив рамки дозволенного.

В «Седьмой жертве» ситуация развивается с точностью до наоборот: здесь сын пытается мстить за убитую мать. Но это мщение также разрушительно, и «святая смерть» во имя матери превращает его в преступника, пытающегося насилием восстановить утраченный порядок и попранную справедливость. В образе Ильи Казакова реализация «власти матери» обретает архетипическую полноту. Он достигает своего идеала: «принять смерть из рук мамы» (на которую очень похожа Каменская, профессионально преследующая его как преступника) и «по велению Родины» (архетип «Родина-мать») (МАРИНИНА 2001⁴: 307). Круг замкнулся: ведь с имаго матери связано подсознательное стремление «вернуться к первоначалу». С этой точки зрения исполнение желания, связанного с образом матери, всегда чревато гибелью.

Подводя итоги, следует еще раз подчеркнуть, что «власть матери» осуществляется через внутренний образ, воздействующий на подсознание героев, их реакции на те или иные события, стереотипные мотивации и ценностные ориентации. Образ матери олицетворяет власть культурных норм (или их безвластие), репрессивность социального, в любой момент способного вторгнуться в интимные сферы жизни субъекта. От матери нет защиты. Только в борьбе с ее властью можно создать свою жизнь, осознать свою особость, свое право быть иным. Но одновременно только в «дружбе» с матерью можно обрести силу и защиту «внутреннего дома».

В произведениях Александры Марининой можно найти все типы проявления «власти матери»: «дочерний» и «сыновний» идентитет, экзистенциальную «заброшенность безматеринства», «преступную мать», «жертвенное служение», «тиранию совершенства» и т. д. В этом плане книги Александры Марининой представляют собой своеобразную энциклопедию, раскрывающую факторы самоопределения персонажей в контексте нормативного диктата, воплощенного в концепте «власти матери».

1. МАРИНИНА, А. Когда боги смеются. — М.: ЭКСМО, 2001¹.

2. МАРИНИНА, А. Игра на чужом поле. — М.: ЭКСМО, 2001².

3. МАРИНИНА, А. Призрак музыки. — М.: ЭКСМО, 2001³. Т.1.

4. МАРИНИНА, А. Седьмая жертва. — М.: ЭКСМО, 2001⁴.

5. МАРИНИНА, А. Смерть и немного любви. — М.: ЭКСМО, 2001⁵.

6. ЗАВЬЯЛОВА, М. Это и есть гендерное литературоведение // Exlibris НГ от 21.09.2000.

7. MOELLER, M. L. Die diebe ist das Kind der Freiheit. -Reinbek, 1986.