главная страница
		поиск       помощь

Первую чашку позора я выпила в тот день — накануне свадьбы — когда он позвонил мне и сказал:

— Я никогда на тебе не женюсь.

— Но почему? — глупо спросила я.

— Не могу, — горестно ответил он.

— Но почему? — продолжала я допытываться.

— Не знаю.

— А все-таки?

На том конце провода сгустилось покаянное молчание, разродившееся сакраментальной фразой:

— Отпусти меня с миром.

— Катись ко всем чертям!... — прокричала я.

Родителям была сказана правда. Они вместе со мной стали пить из чашки позора. Чашка была вместительной и наполненной до краев. Мы пили втроем и чуть не захлебнулись.

Звонки приглашенным на свадьбу я взяла на себя.

— Извините, свадьбы завтра не будет.

— А что случилось? Кто-нибудь заболел?

— Да, жених.

— Надеюсь, ничего серьезного.

— Конечно, Марья Андреевна, у него всего-навсего двусторонняя пневмония с летальным исходом...

Этот удачный, как мне показалось тогда, диагноз я повторила ровно двадцать один раз, чтобы ни один человек, из приглашенных на торжество, не вздумал на него заявиться.

Среди моих друзей и родственников были люди доверчивые, но большинство все-таки догадывалось, что жених меня просто-напросто бросил. Мне сочувствовали, жениха клеймили, чем и пополняли беспрестанно все ту же неиссякаемую чашку позора, от которой мы с родителями уже вовсе не отрывали губ.

А потом была еще работа. Три дня отпуска, оформленные мною на свадьбу, я решила не использовать. Вышла, и была буквально засыпана вопросами. Ни одна звезда зарубежного экрана, наверное, никогда не имела такого количества интервьюеров, как я в тот злосчастный день. Пришлось на ходу придумывать ответы. До сих пор помню свой стыд тогда.

— Почему-почему?... Решила не надевать на себя оков...

— Кому приятно быть домработницей без права на выходные дни...

— Поняла, что не смогу стирать мужнины кальсоны — они вызывают у меня отвращение...

На работе тоже все поняли, что жених бросил меня накануне свадьбы. Некоторые мне сочувствовали, некоторые посматривали не без презрительности.

Я выпила чашку позора до дна. И когда я увидела дно, я так обрадовалась: нельзя же в самом деле, чтобы позор был со мной на всю оставшуюся жизнь. Следовало забыть о нем, чтобы жить дальше. И я приложила к этому все усилия.

Родители тоже старались и для себя, и для меня. Оба загремели по разным больницам. А я бегала навещать их, варила им бульоны, пропускала отварную курицу через мясорубку — думать о позоре стало некогда. Я думала о здоровье моих родителей, которые были мне дороже, чем мой позор, от которого — тем более! — я так хотела избавиться.

С тех пор прошло пять лет. Я уже и думать забыла о тех странных днях. Я снова чувствовала себя молодой и красивой, вполне способной к созданию семьи. Жаль только, что ни один мужчина, из тех, что ухаживали за мной, по-видимому, не замечал во мне этой способности. А один даже сказал: "Вы женщина с прошлым. Ничто не украшает женщину так, как трагическое прошлое. Но ничто и не отпугивает так мужчин, как оно".

Обидную банальность, конечно, сказал, но содержащую толику правды. Боялись меня мужчины, или не боялись, но отношения у меня с ними складывались весьма однотипно. То есть сначала, вполне непосредственно, они мне говорили, а я от них выслушивала комплименты, вроде: "ваши глаза, как большие озера, в них утонуть недолго", или там: "у женщин с такой тонкой талией поклонников, наверняка, пруд пруди"... Слушать эти затертые и, мягко говоря, бывшие в употреблении откровения было все-таки приятно, тем более, что ведь произносили их, как ни крути, поклонники. Но, боже, что это были за поклонники! Все они рано или поздно от слов переходили к делу: и почему-то этим делом было отнюдь не стремление к браку, а извечное мужское желание полакомиться на халяву. И как только я ощущала в своем поклоннике это желание — мужское и неистребимое — я отвергала поклонника. "Пруд пруди!..." Легко сказать... А у меня вот — вечным напоминанием — висит над кроватью фотография моего жениха, висит ко мне изнанкой. А там, на обороте фотографии, написано: "Девушке, которой осталось носить свою девичью фамилию всего три дня..." И еще подписано: "От любящего..."

Вот такие дела... Жениха своего я уже почти совсем забыла. Даже лица не вспомнила бы — а фотографию никогда не переворачивала. Надпись хотя бы была поучительной, а что лицо?!. Красивое и честное лицо подлого человека — и только. Лицо человека, которого я любила, и которого — так мне казалось — забыла и разлюбила навсегда...

И одним только обстоятельством я была счастлива: после того звонка его поганого мы больше никогда не виделись. Как я понимала старуху Изергиль, которая сказала однажды, что была счастлива в жизни: никогда не встречала своих бывших любовников... Вроде бы и мне судьба дарила такое счастье. Целых пять лет я не видела своего жениха, даже случайно, даже в проезжающих мимо "Жигулях"...

А через пять лет столкнулись с ним на улице нос к носу, так, что и не заметить было нельзя. Я налетела на него — очень спешила. А он, хоть и был ошеломлен нападением, с лету меня не узнал и ухватил за плечи, чтобы удержать.

И вот, когда он схватил меня за плечи, я сразу же (в свою очередь) узнала его. И каким же меня обдало жаром!... Оказывается, я ничего не забыла!... Ни любви своей, ни позора!... Ни строчечки из горячечных текстов моей закончившейся полным крахом любви!... И такими всевластными оставались, оказывается, все эти годы для меня его руки!...

— Как же ты стала хороша! — вырвалось у него. И я прямо занялась пожаром — все у меня внутри загорелось. Да и трудно не откликнуться на неподдельное восхищение.

— А ты всегда был хорош... гусь! — сказала я в ответ.

И легонечко повела плечами, делая вид, что хочу освободиться от объятия.

— Все еще сердишься на меня?

— За что? Напротив, благодарна: ты избавил меня от мужа-подонка.

Он расхохотался: чисто так, красиво расхохотался. И опустил руки: — Славная ты моя! И как же ты права! Каким же я был тогда подонком. Сам себе был противен. Но ничего не мог поделать: от одной из вас мне следовало отказаться. Я рассмотрел все плюсы и минусы — и выбор пал на тебя...

— И каких же это "минусов" за мной оказалось больше?...

Он не ответил на мой вопрос, вместо этого воскликнул:

— А чего мы, собственно, стоим здесь, мешаем прохожим, мерзнем? Зайдем в кафе, посидим — у нас ведь есть о чем поговорить...

И я пошла за ним, послушно так, как собачонка с кротким нравом на коротком поводке.

И он уже тогда, в ту же первую нашу встречу после пяти лет разлуки, может быть, даже в первую секунду, когда еще только схватил меня за плечи — он уже тогда понял, что власть его надо мной не кончилась, а, возможно, стала еще сильнее. И ему это понравилось.

Я ему тоже понравилась. К своим двадцати пяти годам я приобрела не только высшее образование /вечернее/ — оно стоило мне сил/ и вполне приличную работу с приличным заработком, я приобрела еще и женственность, и умение хорошо одеться /усовершенствовала это умение, точнее говоря/ — в общем, стала вполне эффектной... И ему польстило, что такая эффектная женщина от него без ума /может быть/ или /во всяком случае/ — очень даже неравнодушна...

Мы сидели с ним в кафе. Он держал в правой руке стакан с флипом, а на пальце у него выделялось золото обручального кольца. И он говорил мне:

— Каждый из нас совершает ошибки. Сейчас, когда я вижу тебя, я понял, что тоже совершил ошибку...

День был морозный. А в кафе было тепло. Играла тихая музыка. Мерцали огоньки цветомузыки. Я расстегнула шубу. Мне становилось не то что тепло, просто жарко. А душа моя, так та пылала, горела совсем уж адским огнем. Сказать, что я была в смятении и в горячке — почти ничего не сказать о том состоянии, в котором я пребывала. Однако старалась себя не выдать и время от времени роняла всякие обличающие замечания.

— Ты ведь знаешь, я тихий человек, — говорил он мне.

— Да, — подтверждала я, — тихий ты подлец...

Он не обращал ровно никакого внимания на мои колкости: он умел услышать то, что кроется за моими словами. А за ними стояли — как я теперь понимаю — не отболевшая боль, загнанная далеко в глубины, но незабытый позор, только замершая /замерзшая/ любовь, а — главное — желание взять реванш... А еще влечение. Сильное.

Он его угадал. И в нем тоже все взыграло. Он только не мог придумать, как подъехать ко мне, с какой стороны. Он понимал, что не может сказать мне — именно мне, может быть, только мне одной и не может — взять и сказать:

— Я хочу тебя. Пойдем со мной!...

И он сказал:

— Я люблю тебя. Оказывается, я всегда любил тебя. Одну только тебя, может быть, я и любил. Я хочу видеть тебя. Слышать твой голос. Не бросай меня. Кто знает, а вдруг сегодняшняя наша встреча — это судьба...

И назначил мне свидание. Я впитала его слова, как кожа моего лица впитывает высочайшего класса питательный крем — без остатка. Все пять лет я, выходит, ждала этих слов — слов раскаяния и признания. И всегда в тайне надеялась, что он еще пожалеет о том, что бросил меня, он еще падет передо мной на колени, чтобы вымолить прощение...

Всю ночь после этой встречи я не спала. Он ничего не говорил мне про свою жену, а я рассуждала: была бы удачной его женитьба, не стал бы объясняться мне в любви... Интересно, чем она его взяла? Этот вопрос я задавала себе и раньше, но сейчас меня разбирало прямо-таки зверское любопытство: какая она, кем работает, как выглядит?... Он ничего не говорил мне о том, как живет, но разве не ясно, что живет плохо, если готов сознаваться в своих ошибках... это он-то — готов!...

Всю ночь у меня горели щеки и полыхало огнем тело, жаждущее его ласки. Черт возьми, я руки его помнила, хотя и притворялась, что забыла даже лицо!... Несколько раз за ночь я зажигала свет и переворачивала лицом ту — отвратительную — фотографию на стене. Тогда, пять дет назад, лицо жениха было проще, оно было более мальчишеское и еще только обещало выражение той непреклонной мужественности, которое прочиталось на нем спустя эти пять лет.

Иногда я спохватывалась. Я одергивала себя. Внушала себе мысль, что только мстительные мотивы управляют моим поведением, что вовсе никакого такого особого впечатления не произвел мой бывший жених, что не возрождающаяся любовь, а кипящая ненависть руководит сейчас мной. И я пыталась подогреть в себе эту ненависть. Вспоминала Чашку Позора, из которой столько было выпито. Вспоминала, подогревала, а кончилось дело тем, что честно призналась себе: я до сих пор одинока не только потому, что поклонники были, мягко говоря, некачественные, а еще и потому, что никто из них не был мне нужен, что я всегда помнила о нем, о моем вероломном женихе...

Я дошла до того, что чуть не разбудила маму, чтобы рассказать ей обо всем. Наверное, случись это прежде, я бы и разбудила, но теперь больше заботилась о своей маме: ее следовало охранять от моих переживаний, уж слишком близко к сердцу она принимает мои падения — в прямом смысле до инфаркта...

Мама благополучно проспала ночь, а я встала утром довольно-таки помятой и чрезмерно бодрой: такая бодрость запросто могла перейти в истерику.

Я была в полном смятении. Мне хотелось и плакать и смеяться одновременно. Вечером предстояло свидание и прийти на него хотелось во всем блеске обаяния и остроумия, однако и то, и другое, присущее, как дары божьи, от рождения, улетучилось от меня. Я чувствовала, как сдаю ему — жениху моему — одну за другой сдаю позиции. Мы еще и не встретились, а я уже готова была на все. И на постель тоже. Причем в глубине души я надеялась: уж что-что, а пережитый им чувственный восторг обязательно вернет его ко мне. Вернет!...

Мы с ним встретились дважды. Оба раза сидели в кафе, а потом долго — до полной стылости ног — целовались на скамейках в обледеневших парках.

Не знаю, может быть, умным людям и удается не попадать дважды в одну и ту же ловушку. Может быть, будь я поумнее, не захвати меня врасплох наша встреча и та буря надежд-эмоций, которая разыгралась у меня в душе сразу же, едва я увидела его, — может быть, и я бы не попалась. Но я, мало того, что попалась, я прямо-таки сама лезла, сама подставляла шею петле.

Оба раза я приходила домой до такой степени возбужденная, что однажды попыталась открывать ключом от квартиры дверцы лифта, а в другой раз чуть не села мимо кресла — каким-то чудом удержалась от падения.

Но если от этого /физического/ падения я все-таки /пусть и чудом/ удержалась, то от другого /нравственного/ меня удержать уже было невозможно.

И когда он сказал мне по телефону:

— Вчера ты совершенно окоченела, я всю ночь не спал — переживал за твое здоровье. Предлагаю провести завтрашний вечер в домашнем тепле и уюте, — когда он мне все это сказал, я прямо заполыхала от радости.

— Ну что ж, — сказала я, — можно попробовать.

И оба мы поняли, в чем заключено соглашение.

Давно уже не наряжалась я с такой тщательностью. Мама посматривала на меня с подозрением, пока я укладывала волосы феном, выравнивала и подкрашивала брови, меняла свитера, и наконец, остановилась на красном — он шел мне больше других. Так вот — мама смотрела с подозрением и, как я догадывалась, изнывала от желания порасспросить меня, но останавливала сама себя, дав когда-то зарок в мои дела не вмешиваться и моей личной — и без того несчастливой — жизни не мешать.

А я помалкивала. Да и что я могла сказать: что очень многого жду от сегодняшнего вечера, что ко мне возвращается сегодня моя любовь, сказать что-нибудь про пресловутый реванш у той, незнакомой женщины, которую предпочли, что, возможно, все скоро изменится в моей жизни, что... Да, чтобы сказать маме все это, раньше всего надо назвать имя этого человека, с которым я все эти надежды связываю. А от имени этого человека маму наверняка бросит в дрожь — вся ненависть поднимется из глубины ее любящего материнского сердца — и тогда второго инфаркта не миновать... А тут еще папа... Он уже тогда, пять лет назад, готов был убить моего жениха...

Боже! Через какие трудности придется нам пройти, чтобы снова соединить наши судьбы!...

Встретились мы прекрасным мягким морозным вечером возле станции метро. Поехали куда-то далеко, в новый район. После метро был еще трамвай. Мой бывший жених держал меня за руку и смотрел на меня глазами, полными любви и желания. В трамвае была жуткая теснота, и его, жениха моего бывшего, теснота только радовала: он прижимался ко мне совершенно недвусмысленно. Меня это не отталкивало: все было в порядке вещей. Задело меня другое. Когда трамвай в очередной раз качнуло и он, жених мой бывший, почти упал на меня, всем грузом своего тела вдавив меня в стенку, он бурно и чувственно прошептал мне в самое ухо /даже дыхание его у моего уха меня возбуждало/:

— Жена уехала в горы кататься на лыжах, а квартира простаивает — и пошловато хихикнул. Несмотря на полное одурение от его близости, меня эта фраза задела. Что-то внутри меня стало пробуждаться: подозрение какое-то.

Странно, но я никак не думала, что меня поведут прямо к себе домой, в едва остывшую семейную постельку... или изрядно уже остывшую? — отсюда и повышенный темперамент?...

Впрочем, это сейчас я могу раскладывать по полочкам все, мелькнувшие тогда ощущения: оформлять их в мысли и раскладывать по полочкам. А тогда, там, в трамвае на меня просто накатила некая волна неприятных предчувствий, но как накатила, так и откатила, смягченная его ласковой улыбкой и признательным полуобъятием.

И я снова воспряла духом. Правда, ненадолго, потому что когда мы вошли в темный обледенелый двор, он бросил меня в этом дворе одну у неосвещенной парадной, сказав:

— Погоди... Надо посмотреть на всякий случай...

И я стояла — в темноте и холоде — и ждала. Та первая тень недоумения и обиды, что пробежала во мне в трамвае, стала потихоньку приобретать плоть. И снова я увидела перед собой ту, пятилетней давности, чашку позора, про которую, казалось бы, забыла. Дело в том, что здесь, в темноте, на морозе, ожидая своего бывшего жениха, я вдруг почувствовала себя распоследней потаскухой. Я уже знала, знала по опыту жизни: если мужчина хочет женщину, это не значит, что он ее любит!...

Квартира простаивает!... Я со злостью вспомнила, как сегодня наряжалась, как душилась французскими духами /только для парадных случаев!/... Я начинала краснеть за саму себя. И вот, когда я уже почти созрела, чтобы устыдиться вконец, разозлиться и уйти — вот тут-то и раздался свист... Осторожный... Чтобы не привлечь внимания соседей...

Я не сразу поняла, что свистят мне. Но увидела его голову, высунувшуюся в форточку... Он свистел мне как собачонке с той только разницей, что собаке свистят открыто...

И почему я не убежала?!. Чем объяснить и оправдать мою тогдашнюю покорность судьбе?!. Все оправдания остались где-то далеко, в моих бессонных ночах, приведших меня к этой парадной, куда я вошла, уже заряженная позором...

В глазах еще стояла его высунувшаяся из форточки голова и нелепая рука с растопыренными пятью пальцами: я поняла — пятый этаж. Я одна поднялась в лифте. Он быстро открыл дверь и так же моментально закрыл ее за мной. И тут же на меня накинулся. Прямо в прихожей стал сдирать с меня шубу и свитер.

Потом он потащил меня в комнату, на диван. Я не особенно сопротивлялась — чего теперь-то сопротивляться! тем более — вот подлость природы! — мне была приятна эта его стремительность.

Наверное, приличия ради, я все-таки прошептала:

— Ты бы хоть подготовил меня...

— А чего тебя готовить! — грубо отшутился он. — Ты вон уже какая готовенькая!...

Потом мы лежали на диване — его семейном — теперь-то уж нельзя было сказать, что квартирка /свободная!/ пропадает даром — и он говорил мне о своем счастье, которое вместе с моим возвращением вернулось нему. Я не слушала его. Я лежала на постели, освобожденная от груза физической неудовлетворенности, накопленного годами, и проклинала свою породу и жалела только об одном: до климакса, по-видимому, еще далеко. А пережить климакс я готова была хоть сейчас, чтобы проклятое желание никогда больше не смогло взять верх над рассудком и женским достоинством!...

Если бы не это желание, что бы привело меня сюда, в эту квартиру?... Сам по себе, без сексуальной насыщенности, жених мой вряд ли способен был прельстить меня... Проклятое мужичье!... И почему господь не повелел человеку размножаться делением, например?...

А он все говорил и говорил:

— Какая же ты желанная!... Как же я люблю тебя!...

Пусть говорит, пусть лучше так говорит, а то ведь он из тех, кто опять может ляпнуть про "простаивающую" квартриру!...

Кстати, я разглядела и квартиру. Для рядового инженера, каким был мой бывший жених, квартира была богатой, даже слишком богатой. Финская, обитая бархатом мебель, навязчивый блеск хрусталя, тяжелая, чуть ли не дворцовая, люстра, бронза, развешенная и расставленная, где надо и не надо... на стене над диваном висела фотография /лицом к людям/: мой бывший жених с крупной, богато одетой и судя по взгляду, не очень-то умной женщиной...

— Кто она у тебя? — спросила я.

— А-а, — протянул он равнодушно. — В торговле пашет...

— У вас есть машина?

— Конечно, — оживился он.

Вот кого он любит — Машину!... Да, ни я, ни мои родители машины ему приобрести не смогли бы.

— Летом я тебя на ней покатаю. Поймешь: свой транспорт — это вещь.

Я хотела было ему сказать, что нет такой Вещи на свете, ради которой стоило бы продаваться, но промолчала на этот счет, только обронила:

— Катать меня будешь с той же предосторожностью, с какой вел меня сюда?...

— Тебе что-нибудь не понравилось? — настороженно спросил он.

— Нет, почему же. Мне все нравится, — сказала я простодушно. — А вот интересно: жене твоей понравилось бы, если бы она узнала, что в ее постели была с тобой другая женщина?...

Он вздрогнул. Он испугался. Мое любопытство на этот счет не устраивало его даже в качестве шутки. Я еще раз внимательно вгляделась в лицо его жены на фотографии. Это было лицо человека, который ни перед чем не остановится, лишь бы отхватить, присвоить, купить — как в случае с моим женихом — не постоять за ценой. Такая женщина при необходимости никогда не постесняется напомнить тому, кого она купила, точную сумму своих затрат...

Он снова меня прижал. А мне вдруг стало так смешно! Так смешно — того гляди — разревусь!

Я начала собираться.

Он меня уговаривал.

— Не уходи! Еще рано. Я сварю тебе кофе. Но я уже была в ванной. Такую раковину я видела только в заграничном каталоге, и такой кафель, и такое зеркало. А такое лицо, как то, что отражалось сейчас в зеркале, я тоже видела в своей жизни нечасто. Кожа нежная с румянцем, глаза блестят — очень славная похорошевшая физиономия... И в этом я усмотрела некую подлость природы. Я злобно зыркнула на свое отражение и принялась собираться домой почти остервенело и сверхэнергично. Вот когда я ненавидела себя за то, что родилась женщиной. Но и родиться таким, как мой жених, мужчиной, я тоже не хотела. Уж лучше не родиться совсем.

Когда я вернулась в комнату и встретилась взглядом со своим партнером, он слегка вздрогнул. Видимо, кое-что, при всей своей дремучести, сумел во мне разглядеть. Может быть, понял, что я о нем думаю. Хотя вряд ли. В конце концов, со своей пакостной мужицкой позиции, он сегодня был в выигрыше. И он решил продолжать разыгрывать роль благородного мужчины:

— Я провожу тебя в метро.

— Мог бы проводить и до дому, — сказала я.

— Далеко, — сказал он, — а мне завтра на работу.

Я не стала спорить. Тем более, что если он решил быть великодушным, я — то сама решила ему отомстить: за весь сегодняшний стыд, за то, пятилетней давности, его предательство, за то, что сегодня мне расхотелось жить, за ту чашку позора, которая опять наполнилась для меня до краев...

— Почему у тебя неубрано, мог бы перед моим приходом хотя бы ковер на полу пропылесосить...

— Уборка — женское дело. Скоро жена приедет — пропылесосит. Небось, не слабенькая...

Да, уж!... Я еще раз посмотрела на фотографию. Крепка и могуча! Я надела свой красный свитер, достала из сумочки ярко-красные клипсы, повертела их в руках. Партнер мой в это время стоял ко мне спиной, застегивая рубашку. Я еще раз покрутила в руках клипсы, а потом быстро бросила одну из них за диван...

Ночью я плакала. И пила из треснувшей старенькой испытанной моей чашечки позора — и очень надеялась, что пью в последний раз. В руке я сжимала оставшуюся клипсу, и думала, что становлюсь мелочной, что надо было просто уйти, зачем еще эти коварства, что надо быть выше мстительности...

Но, странно: мысль о том, что где-то там, далеко от меня, в новом районе нашего большого старого города, лежит себе, дожидаясь своего часа — своего ярко-красного часа скандала, моя маленькая мстительная клипса — мысль эта согревала меня...

Я просто воочию видела, как эта красная вещица принимает на себя первую пыль ожидания... Как она лежит там, лежит овеществленным сгустком моей ненависти... Лежит себе...

Чужая клипса под его диваном...