главная страница
		поиск       помощь

Сознание русского советского человека парадоксально, вчера еще пресса пестрела заголовками, огульно шельмующими феминисток независимо от их географических и идеологических различий, а сегодня те же самые печатные органы готовы развернуть вежливые дискуссии на ту же самую тему. Их не трогали сведения о феминистских конгрессах и конференциях, не занимали факты деятельности афганских матерей, публикации на тему нарушения прав женщины, выходы литературных, публицистических и научных сборников, ориентированных на женский вопрос, и даже появление партии “Женщины России” на политической арене.

Что же случилось, что сломало стереотип и почему тема феминизма неожиданно из скандально-иронической стала серьезной? Все до обидного просто: женщины-политические лидеры во главе с Ириной Хакамадой создали фонд. Феминизм стал для прессы реальностью потому, что “начальство разрешило”. Эта холопская психология неистребима в сознании постсоветского человека. Она инфантильна и неудобна, она заставляет каждый раз, после каждого нового ослабления запретов строить мир по-новому, “от Адама”. Она вынуждает человека, пытающегося докричаться до читателя, планировать свою жизнь как ежедневный ликбез для двоечников и топтаться, топтаться вместе с ним в евклидовой геометрии, когда весь цивилизованный мир прошел уже геометрию Лобачевского и разговаривает в нами с этих позиций.

Итак, ликбез. Феминистское движение является борьбой за права человека в том пункте, в котором декларация, давненько подписанная нашей страной, запрещает нарушение прав независимо от половой, религиозной и расовой принадлежности; а какие уж на этой клумбе растут цветы (требования равной с мужчинами оплаты за труд, равного представительства в органах власти, запрет на подавание пальто и целования руки или требование равных прав в области культуры), зависит от конкретного садовника; и желающие предъявить ему претензии обязаны отделить претензии к конкретному садовнику от претензий к факту существования декларации прав человека.

Дискриминация женщин в области культуры и искусства существует как дискриминация женских проблем и способов их решения в области культуры и искусства. Было бы странно, если бы было наоборот, поскольку мы живем в мужской “фаллократической” цивилизации, вся культура которой выросла на фундаменте единобожия. Всякое единобожие изначально дискриминирует женщину, отводя ей роль существа второго сорта. Не пытаясь анализировать в рамках этой статьи исторические и экономические предпосылки распространения единобожия на большую часть человечества и ни в коем случае не отрицая его прогрессивной роли в момент его становления, договоримся только о том, что каждый тип цивилизации, как и человеческий организм имеет свое детство, свое отрочество, свою зрелость, свою старость и свою смерть, связанную с кризисом ценностей. Показателем же кризиса ценностей является появление и утверждение противоположных ценностей.

Литература и искусство в фаллократическом мире строго подчинены законам мужской цензуры внутри культурного пространства, построенного по мужским законам. Они являются идеологической индустрией, формирующей людей обоих полов как продукт воспитания в мужской системе ценностей и обстоятельств выживания в ней. В результате культура четко эталонирует образ удобной и легко управляемой женщины. Все эти бесконечные “Татьяны Ларины” и “Наташи Ростовы”, все эти “душечки” русской литературы, органично перекочевавшие в советскую и постсоветскую действительность, одновременно и мечта неуверенного в себе мужчины и способ зомбирования женщины.

Мужская цензура аккуратно вырезает из контекста все лишнее, возьмите пьесы Екатерины Второй или прозу Александры Коллонтай, могущих себе позволить литературные опыты. Эти тексты находятся в полном забытьи. Представьте себе, что кто-то из императоров или членов ЦК большевистской партии, принадлежащих к мужскому полу, имея аналогичный вклад в литературу, был бы совершенно забыт по этому поводу и освещался в культуре только эротическими сторонами своей биографии.

Советская литература всегда была бесполой, однако ослабление запрета на факт половой принадлежности мгновенно материализовало нетривиальных по имиджу писательниц. “Я не поэтесса, а поэт”, — бесконечно уточняют Белла Ахмадулина и Юнна Мориц, демонстрируя подсознательный запрет на то, что можно быть творчески состоятельной женщиной. Детская попытка переиграть мужчину по его правилам, как у малышей: “чтоб все было, как у больших”. Асексуальная литература Людмилы Петрушевской и Татьяны Толстой, Нины Садур и Валерии Нарбиковой, написанная под страхом получить ярлык женской, дамской.

И вот, наконец, появление целой плеяды блестящих писательниц — Светланы Василенко, Нины Горлановой, Ирины Полянской, Марины Палей, писательниц, сформировавшихся в период, когда уже “можно быть женщиной” и рефлектировать по поводу того, что твои обязанности в мире не соответствуют твоим правам. И это мгновенное явление нового литературного пласта, созданного по законам женского мироощущения, художественными средствами, доступными только женщине, погруженного в тематику, табуированную или мифологизированную мужчиной. Ведь, например, разговор о родах, абортах, женской правовой, творческой и сексуальной невостребованности советская государственная цензура выстригала из литературы еще проворней, чем призывы к свержению режима. А постсоветская общественная цензура, глотающая все, что угодно, от порнографии до фашиствующей идеологии, реагировала на этот разговор брезгливым ужасом или покровительственной насмешкой.

“Литература не делится по половому признаку!” — провозглашали фаллократы. Делится, делится в настоящем и делилась в прошлом, только с оговоркой, что мужская литература — это литература, а женская литература — это резервация.

Процессы, происходящие в освоении культурного пространства женщинами, это стандартные процессы освоения культурного пространства дискриминированными: рабы — рабовладельцы, крепостные — помещики, американские негры — белая Америка и т.д. И уж если они начались, то их не остановить.

“Сколько женщин было в мировой культуре и сколько из них добралось до Олимпа?” — вопрошали фаллократы.

Мало! И этот бесхитростный аргумент напоминает барина, посадившего с собой за шахматную партию крепостного для повышения собственной самооценки. А крепостной, если шахматы и видел, то только заглядывая в барское окошко.

Понимание того, существует ли женская литература и нужна ли она человечеству, упирается только в вопрос о том, человек ли женщина и столь ли серьезны проблемы ее мира, ее духовности, сколь и проблемы мира и духовности мужчины. В зависимости от того, как человек отвечает самому себе на этот вопрос, он определяет собственную позицию в области прав человека. А современный русский интеллигент (не говоря уже обо всех остальных) этим себя особенно не утруждает. Ведь он воспринимает права человека как то, что будет защищать его от окружающего мира, и ни в коем случае не наоборот.

У проблемы есть и другая сторона — мир, напуганный западным радикальным феминизмом, опасается его прямого переноса на отечественный менталитет и рисует себе однозначные “жутики”. В руки предполагаемой “мужененавистнице” он гипотетически дает автомат Калашникова, а в имидж умеренной деятельности феминизма немедленно добавляет весь опыт советской нетерпимости, всю психологическую надорванность совковой бытовухой. Картина получается грозная.

Однако разность феминистских проблем здесь и на Западе даже арифметически следует из предлагаемых обстоятельств. Русская женщина получила возможность голосовать, спускаться в шахту и иметь равную оплату труда в семнадцатом году, и для этого ей не приходилось голодать, бить стеклянные витрины и прочими способами добиваться того, чего добились две феминистские революции в Европе. За век без малого она так наелась равных прав, выраженных в больших обязанностях относительно мужчины, так наездилась на тракторах и так наукладывалась рельсов, что сегодня это не кажется ей соблазнительным видом самоутверждения, в отличие от ухоженной западной женской профессуры, сочиняющей феминистские памфлеты. Условия жизни нескольких поколений в контексте обилия войн, а значит, и дефицита мужчин, специфика опролетаривания манер в стране могут привести женщину к чему угодно, но уж никак не к запрету на целование руки и подавания пальто. Она этого так мало видела! Что ей до ритуалов, снижающих самооценку западной женщины, когда она (русская) их недобрала ни биографически, ни генетически, если она традиционно везет на себе семью, коллектив и, в общем-то, государство, оставаясь в тени и не допускаясь к законодательному решению проблем?!

Так что, если чего и бояться, то не зеркального отражения опыта цивилизованных держав, а только того, что женщины получат реальное, а не пародийное представительство в эшелонах власти, в идеологии, культуре и внутрисемейном распределении ролей. А это нынче по-настояшему страшит только того, кто занимает сегодня их место, нарушая права человека.