главная страница
поиск       помощь
Фоменко Л.

Буйволенок

Библиографическое описание «Демоны только и ждут, чтобы их пожалели».
Даниил Андреев. «Роза мира»

Возвращаясь домой промозгло-удушливой мартовской ночью, Юлька заметила, что на четвертом этаже в полузашторенном кабинетном окне ее квартиры по Малокозихинскому переулку горит зазывающе-яркий свет. Как странно, что дома не спят. Не могли же они в самом деле обеспокоиться ее отсутствием.

В подсвеченной противотуманными фонарями розовой темноте первая оттепель затеяла разнузданную уличную возню. Несмотря на то, что вокруг не наблюдалось ни машин, ни пешеходов, искалеченные тротуары, мостовые, ограды, кровли и другие приметы городского убожества в эту ночь отвратительно хлюпали, булькали, шамкали, ныли и скрежетали.

У самого подъезда к водосточной трубе прикрепилась пухлая ледяная глыба, запыленная, обросшая множеством коротких сосулек, из-за которых навязчиво напоминала вымя парнокопытного животного наподобие буйвола.

Юлька заторопилась в подъезд, но, поскользнувшись на грязной гофрированной льдинке, плюхнулась коленями в снежную жижу и обняла водосточную трубу. Труба гнусаво задребезжала всей своей долговязой пустотелостью, и ледяная глыба тотчас грохнулась об асфальт, расколовшись на свинцово-серые осколки.

«Уф-ф», — выдохнула Юлька вдохновенно, ибо, как бывает после благополучно миновавшей опасности, ощутила прилив сил. Она вскочила на ноги, обутые в полурасклеевшиеся от сырости сапожки, и легко пробежала четыре массивных лестничных пролета.

А что, если Кирилл ее действительно ждет? Одна сентиментальная мысль из недавно пережитых фантазий праздно просочилась в ее непокрытую сырую голову с коротко остриженными пуховыми волосами цвета созревшего одуванчика. Юлька доверчиво улыбнулась, но тут же опять насторожилась при виде входной двери, непроницаемой для света из-за ватно-дерматиновых валиков, присосавшихся к дверным щелям.

Хотя было совсем очевидно, что в квартире не спят, она постеснялась позвонить и, отомкнув замок своим ключом, очутилась в прихожей. Внутри квартиры свет уже не выглядел таким радушным, каким представлялся с улицы. Поеживаясь от нарастающего напряжения, Юлька разулась, сбросила клеенчатую куртку детски яркой расцветки, стащила мокрые рейтузы и с наслаждением, как снимают ярмо, освободила шею, обмотанную влажно-колючим шарфом домашней вязки. В квартирной духоте от шарфа тяжко повеяло густыми испарениями, пахнущими звериной шерстью, стойлом и деревенским молоком.

Стараясь не шаркать растоптанными тапочками, она скрипнула дверью и увидела мужа, решительно сидящего к ней затылком за старинным письменным столом. Черные пряди жирных волос надменно лоснились и при малейшем движении головы предупредительно поблескивали.

— Может, не стоит? — засомневалась Юлька, почти намереваясь уйти к себе.

Подстегиваемая любопытством, она все же подступилась к мужу слева и с опаской заглянула ему через плечо. Он сосредоточенно склонился над крошечной доской дорожных магнитных шахмат и время от времени передвигал малюсенькие фигурки, похожие на насекомых.

Когда-то она тоже не спала ночами в ожидании Кирилла. Будучи совершенным трезвенником, он, тем не менее, являлся домой с расплывчатым сознанием, исполненным неиссякаемо-мрачной благодати, которую долго изливал путем нервозного говорения беспредметного свойства или же посредством крикливых нареканий в адрес предметов домашнего обихода.

Чем безропотней вела себя вещь, тем больше антогонизма испытывал к ней муж, изощряясь в словесных обидах. При этом более всего смущала безликая монотонность его речи: несмотря на яростный тон, ей недоставало интонаций, отсутствовали малейшие движения души, даже те, что проявляются в качестве заминок или оговорок.

Не обходилось и без рукоприкладства. Особенно доставалось юлькиной косметике, чьи пластиковые и фольговые головенки так и хрустели в мясистых ладонях Кирилла, которые потом душераздирающе благоухали вытекшим в одночасье ароматно-жирным мозгом. Длинный телефонный провод при переносе аппарата из комнаты в комнату подобострастно путался под ногами и раздражал Кирилла не меньше парфюмерии. Однако он был настолько необходимой в доме вещью, что муж, не раз обещая полоснуть его бритвой, не мог себе позволить осуществить подобную угрозу.

Трудно было разобраться, какое место занимала тогда сама Юлька в заколдованном кругу опальных предметов. Весьма запомнившийся ей смешной случай, когда Кирилл, подметая среди ночи пол в своем кабинете, вмазал жене пыльным веником по кудрявому темени, не служил доказательством его неприязни именно к ней. Гнев мужа вполне мог относиться к щупленькому венику, который, как ни трудился, не сумел выстроить из хилого мусора симметричную фигуру, зачем-то абсолютно необходимую Кириллу.

Домашний шабаш бывало длился часами и в понимании Юльки никак не увязывался с ночными скитаниями мужа, носившими характер то солидных вечеринок, то любовных аллюров...

Оторвавшись от шахматной доски, Кирилл медленно оглянулся быстрыми маслянисто-желтыми глазами. Теперь это были маленькие носорожьи глазки, оплывшие от бессонницы.

Возможно, он ее и не ждал. Просто увлекся замысловатым эндшпилем.

Юлька недоумевала, что за удовольствие получает столь импозантный корпулентный мужчина, разбирая великие шахматные партии с помощью карликовой игрушки. Сейчас ее вдруг осенило, что в нарастающем интересе Кирилла к миниатюрным вешицам и животным — он также обожал мышей — кроется нечто многозначительное.

Вероятно, это было началом отречения от большого помпезно-карнавального мира, которым он явно стал тяготиться: не потому, однако, что понял его провинциальность. Муж, по-видимому, начал открывать, что даже он, имеющий к этому миру хороший вкус и подходы, рано или поздно будет отторгнут в глубину своего агрессивного одиночества. Похоже, он втайне искал участия у полюбившегося ему однажды в шутку милого малопримечательного мирка, лишенного всяческих претензий.

«А еще — польстила себе Юлька, — Кирилл очевидно теперь сожалеет, что не может включить в защитный мирок беззащитно-ущербных вещей свою жену, ибо за годы супружества воспитал в ней довольно эффектную отстраненность: надо же было как-то приспособить невзрачную нечестолюбивую подругу к шикарному стилю своей по сути внесемейной жизни».

— Ты знаешь, Кир, я сегодня видела кормящую буйволицу, — проговорила Юлька заискивающе, чтобы создать хоть какую-то видимость семейной близости, пусть даже на почве, крайне для нее непривлекательной.

Кир насторожился, но все же спросил:

— И что она делала в нашем столичном захолустье?

— Кормила грудью своего лукавенького, — пошутила Юлька и тотчас осеклась, сознавая, что допустила оплошность.

Желтые глаза Кира прикрылись коричневато поблескивающими пленками век. Он пожелал жене доброй ночи притихшим от высокомерия голосом и погасил свет в кабинете, который одновременно служил ему спальней.

«И не ждал он меня вовсе», — подумала Юлька с облегчением. Ее разом захлестнуло равнодушие, и, отправившись спать, она плотно прикрыла дверь своей комнаты, хотя в этом давно уже не было необходимости.

II

Лежа в жесткой постели, как всегда на животе и в объятиях с подушкой, пропахшей валерианой, она долго размышляла о том, что свет в окне в разгар мартовской оттепели странным образом вызвал у нее ряд воспоминаний нежелательных, но чем-то обязательных.

Иногда в процессе ночных раздоров у Кира без всякой видимой причины начинался приступ монотонной доброжелательности, когда большие, глубоко вдавленные в череп глаза мужа изнывали от скользкого умиления и тщетного стремления хоть немного выпучиться. Низко верещащий голосок струился ровным потоком уменьшительных, ласкательных и самоуничижительных словечек, которых явно не хватало, и они сменялись на ходу междометиями, напоминающими гуление младенца.

«Буль-бум-гуль-бараш-даш-даш», — гудел Кир, делая Юльке козу рогатую. Если же дело доходило до заветного желания, муж сразу терял свой размах и четкость самовыражения. Прижимаясь к жене, он внутренне весь от нее отталкивался и, неуклюже путаясь в постельных принадлежностях, удивительно напоминал ребенка, только что научившегося ползать.

Усиливающееся пристрастие Кирилла к дешевым миниатюрам навело ее на мысль, что, возможно, как раз в минуты интимности, не приносившие супругам ничего, кроме взаимного смущения, муж невольно обнаруживал свою принадлежность ущербному мирку. Не в состоянии осознать этот факт, он стремился любой ценой выбиться в мир огромный.

Что-то не давало ей вступать в пререкания с мужем, не говоря уже о более значительных разногласиях вплоть до мыслей о побеге. Что-то вынуждало ее самым гнусным образом потакать Кириллу, когда тот неистово злословил или мелочно злодействовал. Она и заметить не успела, как постоянная ее тревога переросла в трусливое подобострастие. И все-таки, не смея открыто протестовать, она то и дело тайком искала лазейки, через которые надеялась как-нибудь выбраться из ловушки. К примеру, навязчиво выказывала свое подавленное расположение духа, которое могло и не восприниматься как имеющее отношение к превратностям замужества, но в то же время хитро наводило на мысль, что она крайне неудовлетворена семейной жизнью. Безрезультатность этих уловок заставляла Юльку срываться на искренние истерики, бессловесные, но очень выразительные. Тем не менее ни то, ни другое не приблизило ее ни на шаг к вожделенной свободе, ибо Кир, внимательный к ее притворной благосклонности, был флегматично безразличен к ее скрытому протесту.

С годами семейные сатурналии так утомили Кирилла, что его величественная голова скульптурной лепки словно усохла, исказив великолепные черты. Муж все более походил на больного чахоткой и все реже предавался метафизическим вспышкам.

Юлька же, как иногда бывает в ходе длительных потрясений, с годами грациозно обмякла, избавившись от угловатого оптимизма, золотисто выцвела и вся стала как-то женственней и моложе.

III

На пасхальной неделе ей приснился сон. В этом сне она очнулась разбуженная надрывным криком грудного младенца. Дверь ее комнаты отворилась, и вошел Кирилл в черном стеганом халате. Видно, и его разбудил ребенок.

— Мальчик проголодался. Пора кормить, — сказал он поспешно и отошел к окну глянуть, скоро ли рассвет.

— Чем кормить? — спросила Юлька, испуганно припоминая, как выглядят на витринах коробочки с питательными смесями.

Разве у тебя пропало молоко?

В голосе мужа звучала угроза, несколько смягченная его сонливостью. Она в недоумении залезла рукой под одеяло, расстегнула ночную сорочку, пытаясь нащупать грудь, и вдруг почувствовала, как в ладони набухает что-то твердое, мокрое и ужасно холодное. Она выдернула руку и увидела, что держит кусок льда.

— Вот, — сказала она, протягивая лед Кириллу.

— Годится! Я побежал, а то светает.

Кирилл бросился из комнаты, прикрыв за собою дверь. Ребенок все еще плакал.

Как же так? — размышляла Юлька с чувством горькой обиды. — Неужели мое дитя станет сосать холодную грязную льдышку? Крик оборвался. Она выскочила из кровати и метнулась в кабинет, где, по ее разумению, могло находиться незнакомое ей голодное создание.

В кабинете никого не было. В тусклом рассветном освещении комната выглядела как всегда унылой и педантично опрятной. Диван был аккуратно застелен пледом, а на письменном столе лежала стопочка книг-малюток. Несмотря на видимую чистоту, безобразно воняло стойлом.

Бред какой-то, — решила Юлька, досадуя на отсутствие дитяти.

Вернувшись в свою комнату и с облегчением зарывшись в еще не остывшую постель, она во сне крепко заснула и сразу очутилась в огромной зале, освещенной бледным неоновым светом. Здесь повсюду стояли белые пластмассовые люльки. Большая жизнерадостная акушерка в белом с экскурсионной компетентностью показывала ей детей, отбрасывая с упитанных мордашек белоснежные клеенчато-кружевные накидки. Вероятно, это была добрая женщина, ибо ласково приговаривала:

— Ах, вы, мои крошки! Ах, вы, мои пышки! Ребятушки! Телятушки! При последнем слове Юлька почувствовал тошноту. В стерильной палате знакомо запахло гниющим навозом. Она стала искать глазами выход... выход... выход... Однако выхода не было. Юлька рухнула на ледяной пластмассовый стул.

— Вот и хорошо, — громко промяукала акушерка. — Я принесу вашенького.

Юлька никогда раньше не слышала этого слова, и оно ей понравилось.

— Вашенького, — повторила она с ласковым удивлением.

Своего Юлька почему-то не боялась. Даже обрадовалась. Несмотря на то, что отцом наверняка был Кир. Она взяла малышку на руки, заглянула в пустые молочные глазки; потом распеленала посмотреть, чистенькое ли у крошки тельце и вдруг увидела, что одна его ножка обмотана желтым бинтом, пропитанным жирной мазью. Она со страхом сдернула бинт и увидела вяленькое, как черепашья лапка, шершавое телячье копытце.

Юлька закричала, отчаянно прижимая к себе дитя, которое тотчас расплакалось.

— Ну, что вы так волнуетесь? — забеспокоилась акушерка. — Оно у него дня через три отпадет. Будет хорошенькая ножка. Вы и вправду такая наивная? Не знаете, где находитесь?

— Молчите!!! — завопила Юлька. — Ничего не рассказывайте. Ничего.

— Ах, будет вам, — настаивала толстуха. — Живете на земле, а воображаете, что в облаках. Кроме того, пуповина выглядит куда уродливей.

Она явно втягивалась в обстоятельный разговор.

— Я не об этом! — Юлька рассвирепела. — Пусть был бы совсем без ног, а так... а так я не смогу его любить, да и нельзя мне...

Видно, из-за лихорадочного озноба, вынуждающего прикусывать язык, негодование прозвучало не очень уверенно, потому что акушерка радостно затараторила какую-то похвалу в адрес пластмассово-неонового заведения.

— Буйволица! — прошипела Юлька, сбросив детеныша на руки акушерке и про себя отметила, что, возможно, не позволила бы себе разъяриться, окажись поблизости Кирилл.

Она вновь заметалась в поисках двери, но поскользнулась на грязной гофрированной льдинке, плюхнулась в снежную жижу и обняла водосточную трубу. Труба гнусаво задребезжала всей своей долговязой пустотелостью и разбудила Юльку, которая вся дрожала от высокой температуры, вызванной простуженным горлом.

«Конечно, — подумала она. — Ведь там был кошмарный холод». Кир забрел к ней в комнату только к полудню и, задержавшись на пару минут, добродушно напомнил о вреде антибиотиков, из чего Юлька заключила, что, во-первых, муж остался доволен ее находчивостью во время ночного кормления ребенка, а, во-вторых, что акушерка оказалась не сплетницей.

IV

Вскоре после Пасхи, когда она опять задержалась допоздна в уже немного подсохшем городе и, не сумев поймать такси, заявилась домой на рассвете, из комнаты вышла мама.

Тщетно пытаясь скрыть, как трудно ей стоять, опираясь на инвалидную палку, которая ужасно не шла ее узенькой фигуре в маленьком желтом кимоно, мама напустила на Юльку кукольно-синие непонимающие глаза, готовые вот-вот сорваться с неподвижно-фарфорового личика. Она пригрозила дочке терпко надушенным указательным пальчиком и проговорила:

— У Кирюши — золотое сердце. Не надо бы все это, Юленька.

— А почему ты, мамочка, рано встала? — спросила дочка приветливо, как видно, пропустив мимо ушей мамины слова.

— Ребеночек за стеной третий день надрывается. Не дает уснуть. — Мама выглядела смущенной оттого, что проговорилась и таким образом создала дочке хлопоты.

— За какой стеной?

Юлька неожиданно почувствовала сладкое искушение подержать в руке байковую ножку, упакованную в ползунок.

— В соседней квартире, доченька. В той, где окна во двор выходят.

Видя, что дочь не сердится, мама добавила значительно смелей:

— Ты бы, деточка, велела им пеленочки хорошо стирать, а то ведь, верно, только прополаскивают. Очень уж пахнет.

В квартире стоял привычный запах стойла, но теперь в нем ощущался нежный привкус, вызвавший у Юльки щемящую тревогу за ребенка, которым, быть может, пренебрегают.

Кирилл тем временем копался в шкафах. Он вытаскивал старинные толстые книги, которые педантично укладывал в картонные ящики из-под мыла.

— Видишь, выбрасываю, — сказал он, не глядя на жену. — Роскошная квартира. Дышать вот только нечем. Столько скопилось ненужного.

Последнее слово он растянул так, чтобы оно длилось вечность. На маминых фарфоровых щечках вспыхнул едкий кукольный румянец, подтвердив серьезное нездоровье. Она потупила глаза и мелкими шажками удалилась в спальню, жалобно постукивая палкой. Юлька совсем было набралась храбрости, чтобы слегка одернуть Кирилла. Но не успела. Ее взгляд, ведомый кем-то по славным пестреньким обоям над письменным столом, остановился на детском дагерротипе мужа. Она четко представила и уже не усомнилась, что в правой штанине байковых ползунков прячется не собирающееся вопреки обещаниям акушерки, отпадать — подросшее телячье копытце. Покрытое серым шершавым налетом, оно, наверное, напоминало огромный ноготь, изувеченный грибком.

Зажмурившись, чтобы напрячь как следует память, Юлька постаралась определить, в каком возрасте ребенок все же лишился телячьей конечности и приобрел то, что вполне походило на человеческую ногу. Честно говоря, самого копытца она тогда вообще не приметила, но, непонятно откуда, помнила, что года в три мальчик прихрамывал, словно опирался на протезик, отчего ей часто приходилось таскать его на руках.

«Малютки, они все чудесные, — загрустила Юлька, предавшись близким и далеким воспоминаниям. — Зря я все-таки надерзила акушерке».

Кир покрутил в руках хрустальную щучку и поставил ее на стол рядом с металлической пчелкой, замурованной в пластмассовый шар. — А ты, между прочим, приходишь домой по утрам, — сказал Кирилл.

Она задумалась. И вдруг мгновенным наитием поняла смысл произнесенной фразы. Упрек со стороны мужа был жестоким перевертышем. Кир недаром сделал упор на слове «приходишь» вместо того, что бы подчеркнуть «по утрам». Ее позднее отсутствие радостно будоражило его воображение, в котором без конца возникали ситуации с летальным исходом, типичные для ночного города. Ее склонность к опозданиям давала ему надежду. И тут же разрушала, ибо жена каждый раз оставалась невредимой.

Кир с усилием поднял маслянистые глаза, в которых появилась насмешка. Он посмотрел на жену сначала иронично, а потом деловито-цинично, словно художник, которому за хорошие деньги заказали портрет в полный рост. Вместе с тем его речь оживилась, стала подвижной, громче и веселей:

— Ты такая маленькая, хрупкая. Посмотри, какие у тебя худенькие запястья, какая тоненькая шея. Тебя любой дистрофик ухлопать может.

Он радовался, что, быть может, не все потеряно.

— Хорошо, — сказала она. — Я больше не буду.

V

Следующей ночью она проснулась, уверенная в том, что ее вновь разбудил крик ребенка. Ребенок еще с минуту назад находился в ее комнате, а теперь его и след простыл.

Судя по всему, ответственность за воспитание младенца взял на себя Кирилл. Однако между ней и мужем об этом речи не шло, кроме единственного случая, когда он попросил ее накормить малыша. Юлька же, которая почти смирилась с аномальной ножкой младенца, снова была одержима подозрением, что мальчик однажды вырос у нее на руках в образе Кирилла.

Именно оттуда, из его детства она вынесла дотошную привязанность, которую испытываешь к детям, особенно к мучительно-трудным, в результате безграничной близости, возникающей между ребенком и его сиделкой, будь то мать, жена или нянька. Эта невинная близость создает порой такое слияние душ и доставляет столько чувственных наслаждений, что перед нею любовная связь двух нормальных взрослых выглядит поверхностной и случайной.

Она совсем было припомнила некоторые детали из неизвестного ей детства мужа, но ее мысли прервал крик ребенка, исходящий теперь из кабинета.

Накинув халатик, Юлька на цыпочках пробралась к мужу. Он не спал, лежа в одних трусах на разобранном диване при свете настольной лампы. Большой, расплывшийся по бедрам живот, странно диссонирующий с крепкими ногами, слегка подрагивал от неровного дыханья. Ребенка в кабинете не было.

Впервые за много лет ей жадно захотелось вглядеться в руки Кирилла, и она это себе позволила, тем более, что последний либо не слышал, как она вошла, либо притворился.

Руки были небольшими, пухлыми и бледными. Довольно короткие пальцы, полные у основания, неестественно сужались на концах до размеров мизинца. Ногти были обгрызены до самых лунок. Сморщенные от постоянного пребывания во рту, розовые, сырые, как у недоношенного младенца, кончики пальцев на правой руке растопыренно зашевелились; потом, собравшись в тесную пятерню, запихнулись в рот. Зубы лихорадочно пытались отыскать и с хрустом откусить хотя бы один выступ на ногте, но не нашли, и тогда губы стали сочувственно посасывать пальцы со скорбным причмокиванием.

Левый глаз Юльки дернулся, но не заплакал. Хотелось не сочувствовать, а действовать. Скажем, умилительно включиться в коллекцию миниатюр, которая в последнее время наряду с ребенком служила Кириллу защитой от угрюмой задумчивости.

С другой стороны, муж не желал ее даже в качестве рядовой коллекционной вещички. Следовало что-то предпринять. Не заставлять же его ждать годами, когда ей на голову свалится ледяная глыба.

В нише книжного шкафа с тупым усердием задребезжал будильник. Пальцы Кирилла, выскочив изо рта, дернулись в сторону стоящего рядом стула. Выскользнув из кабинета, она юркнула в ванную, заперлась на задвижку и пустила воду. Теплая струя запыхтела ровно и доброжелательно, уговаривая ее немножечко поспать.

VI

Случалось, что без всяких видимых причин Кирилл склонялся к доброжелательности, терпимости, самоиронии; при этом ужасно пугался такой перемены, предчувствуя подвох. Юлька же пугалась еще больше, ибо, когда она вдруг видела мужа покладистым, ей тотчас начинало казаться, что он и прежде был таким, а все, что виделось в нем дурного, — это всего лишь ее обычная страсть к преувеличению.

Однако в последние месяцы Юлька серьезно обеспокоилась, почему события, начавшиеся много лет назад, приобрели стремительное ускорение.

Как-то в середине июля с Кириллом случился ужасный конфуз. Когда они вместе проходили мимо церкви, что между Большой и Малой Никитской, муж, вроде бы не отличавшийся набожностью, решил осенить себя крестным знамением. Сложив пальцы правой руки и приложив их ко лбу для свершения божественного таинства, он вдруг почувствовал острую необходимость выплюнуть скопившуюся во рту слюну, что и сделал, без промедления. Это желание потребовало многократного повторения, так что, стоя лицом к церкви, Кир в течение нескольких минут судорожно плевался.

Не зная, как справиться с неукротимым тиком, а также опасаясь, что из его слюны вырастет что-нибудь непристойное, он аккуратно накрывал каждый плевок ботинком и тщательно растирал. Это происшествие взывало к новому экскурсу в детство Кирилла с тем, чтобы вспомнилась какая-то важная деталь предупредительного свойства. Но сколько Юлька ни силилась, так и не сумела припомнить ничего, кроме банальных соплей на слюнявчике мужа-младенца.

Тем временем крик ребенка совершенно прекратился, что внесло еще большую напряженность в обстановку, сложившуюся в квартире.

Август выдался жарким. Кир плохо переносил жару из-за корпулентности и бурного кровообращения. Страдая жаждой и в холодную погоду, сейчас он отчаянно мучился. Она часто прислушивалась по ночам, как муж непрестанно ходит от дивана к холодильнику, громыхая яблочным соком, который он приспособился пить прямо из трехлитровой банки.

Как-то ночью Кир вошел к ней без стука и разбудил голосом, осевшим от духоты и бессонницы:

— Набрось-ка платьице. На улице, должно быть, попрохладней.

Невзирая на близость Патриаршего сквера с прудом посередине, Кир предпочел гулять на Тверском бульваре. Из-за жары, кануна воскресного дня и отпускного сезона вокруг стояло безлюдье: все, кто имел возможность выбраться из города, сделали это еще вчера; иные же спали, изнуренные затянувшимся зноем. Столь неестественная для столицы тишина не нарушалась шуршаньем легковушек; на перекрестке впустую мигал светофор, покинутый разочарованным гаишником.

Нежно похрустывали под ногами преждевременно осыпавшиеся листья. Юлька чувствовала себя превосходно: ночная прогулка пробудила в ней заторможенность, располагающую к молчанию, созерцанию и примирению.

Когда супруги вышли на проезжую часть бульвара, был третий час пополуночи. Оба разом узрели автомашину, которая, резво играя огнями фар, мчалась на них, но была пока далеко, почти что у Пушкинской площади. Кир широко шагнул вперед, очутившись вне досягаемости автомобиля. Юлька выразительно махнула рукой в сторону предполагаемого водителя, дабы тот не беспокоился, что его не заприметили. Она знала, что потребуется каких-нибудь два-три шага, чтобы сравняться с Кириллом, да и тогда в запасе останется не меньше пяти секунд. Делая первый шаг, она заметила, что муж подался назад и протянул ей руку, на которую она из вежливости собиралась опереться. И вдруг, точно из шалости, Кир свою руку отдернул; при этом развернулся и встал таким образом, что Юлька врезалась в зависший боком на высоте ее груди огромный желеобразный живот, опирающийся на сильные ноги.

Меньше всего она ждала предательства именно от живота, все еще по-домашнему привычного и по-своему доброжелательного. Понятно, что в первый миг она не догадалась, что надо, резко оттолкнув живот левым локтем, рвануться к тротуару. Вместо этого она зачем-то вообразила, что муж затеял на проезжей части флирт и намеревается, дотянув до последнего, вытащить ее из-под машины чуть ли ни заключенную в его объятья. Она потянулась вверх и попыталась по давней полузабытой привычке обвить руками шею Кирилла.

Если бы он обхватил ее за талию, все было бы кончено. Но он не сообразил, и тогда она, внезапно почувствовав зловещую отчужденность его торса, метнулась влево и слегка вперед. В ту же секунду живот прокрутился вокруг собственной оси, ловко отодвинулся назад, и вместо него выступило круглое, но очень жесткое плечо. Оно-то, наклонившись, и отправило Юльку прямо под колеса одиноко несущегося автомобиля.

Возможно, как раз чрезмерная насыщенность произошедшего события, а также уравновешенная четкость, с которой Кирилл совершил свой несомненный поступок, произвели на нее впечатление театральной выдумки, разыгранной, правда, с несколько вялой пластичностью.

После того, как автомобиль исхитрился затормозить у самой ее ноги, потерпевшая не испытала ни благодарности к своему спасителю, ни ненависти к обидчику, проворно убежавшему в темноту плохо освещенной Малой Бронной. Она отрешенно молчала, стоя на проезжей части лицом к машине. Мысли разом покинули ее.

VII

И тогда она ясно представила то, что никак не могла припомнить месяц назад у Никитской церкви...

В дровяном сарае, приспособленном под гарнизонный арсенал, пахло машинным маслом. Новобранец тщетно пытался отнять у мальчишки скользкий маузер, выхваченный им только что из деревянной клети. Мальчишка с раздувшимися, как у хомяка щеками, яростно жевал чернику и сопротивлялся. Потом вдруг выпустил револьвер и, склонившись к лицу стоящего на коленях солдата, выплюнул в него лиловую пенистую жвачку.

Эту выходку он исполнил с негодованием, которое не оставляло сомнений в том, что плевок должен был достойно заменить несостоявшийся выстрел.

«Бу-ууу!» — плакал Кирилл черничными слезами, уткнувшись в Юлькин фартук, а новобранец загадочно улыбался, разглядывая маузер с таким удивлением, будто последний содержал в себе больше смысла, чем полагается обычному оружию. Отерев лицо чистой ветошью, он запер сарай, направился к джипу... и, судя по всему, стал водителем «Жигулей» на Тверском бульваре.

Водитель, оказавшийся невольным посредником обидчика, бесшумно приоткрыл правую дверцу машины, а затем, храня молчание, положил длинные холеные руки на плюшевый руль. Он понимал, что говорить невежливо и опасно. Он бездействовал с чудесной выдержкой, предоставляя потерпевшей свободу выбора долгим деликатно-ласковым взглядом. Во всяком случае было ясно, что, если она не желает, им необязательно ехать в ближайшее отделение милиции.

Однако водитель вряд ли догадывался, что ей вдруг стало хорошо и покойно и хотелось продлить это состояние почти блаженства, усиленного доброжелательностью, исходящей от автомобиля.

Миновавшее событие внесло в ее жизнь прозрачность, благодаря которой у нее, может быть, впервые возникла решимость положить конец своей приговоренности. За прошедшие минуты она осознала выразительную реальность своего общения с Кириллом, которое прежде представлялось иллюзорным уже хотя бы потому, что их отношениям не хватало сегодняшнего поступка.

Задерживать посредника дольше становилось нелюбезным. Юлька прощально ему кивнула. Потом, чтобы не поворачиваться спиной к машине, она вежливо попятилась в сторону Бронной; скрывшись за углом, развернулась и медленно направилась к своему дому.

По мере удаления от места происшествия ощущение приятной опустошенности стало сменяться необъяснимой тяжестью, и где-то у Патриаршего сквера к ней вернулась прежняя обремененность. В кромешной тишине на Тверском послышалось тиканье включенного мотора: машина прошуршала в никуда.

Сначала она приняла эту обремененность за рецидив неуверенности, но, поразмыслив, убедилась, что все было не так и что, если раньше ей причиняла боль иллюзорность существования, то теперь быстро обнаружившая себя реальность своей определенностью наводила ужас.

Пожалуй, сейчас она предпочла бы скорее спрятаться в неведение, чем увидеть мужа выскользнувшим из-за фонарного столба для того, чтобы затащить ее в густо заросший липами необитаемый палисадник.

У водосточной трубы, той, что около подъезда, она наткнулась на разбросанные по тротуару осколки разбитой бутылки.

«Кто-нибудь порежется», — подумала она как бы между прочим и собралась отбросить осколки поближе к стене, но спохватилась. Несмотря на усиливающееся давление действительности, в стеклянной тверди, как и в ледяной, сквозила потусторонняя загадочность, неприятно наводящая на мысль о том, что все подвижное, гибкое, живое рано или поздно вот так же окоченеет.

Она отомкнула дверь своим ключом. Хотя светало и уже погасли уличные фонари, в квартире было еще темно. Мама уснула до того, как они с Киром вышли пошататься по городу, и дверь ее спальни оставалась прикрытой.

Было очевидным, что Кир не возвращался, но Юлька все же пошарила в кабинетной «стенке», дабы убедиться, что он не забегал за вещами первой необходимости. Потом подсела к письменному столу и стала машинально разглядывать коллекцию миниатюр, которые в сущности ее больше не интересовали.

Альбомчик коллекционных марок, которые Кир собирал исключительно из-за малых размеров, возлежал в окружении хрустальной щучки, железной пчелки, глиняного дракончика с хвостом, загнутым, как у шпица; солдатика, отлитого умельцем из свинцовой пули...

Она перевела взгляд с фаянсовой чашечки на неизвестную ей фарфоровую фигурку. Фигурка, изображающая на первый взгляд неведомого идола, была ярко расписана красками с преобладанием красно-черных тонов. Юлька выдвинула безделушку пальцем из группового ансамбля, зашторила окно и зажгла настольную лампу.

Высотой не более пяти сантиметров идол сидел в позе лотоса. Его задние ноги в красных шароварах, из которых вылезали черные лакированные копытца, были симметрично скрещены. Голову идола венчали винтообразно закрученные красные рога, нацеленные вверх. Несмотря на все признаки парнокопытного, игрушка выглядела забавной, милой и очень живой. Более того, у нее появилось ощущение, что буйволенок тянется за помощью, которую она, по его разумению, может ему оказать. Нет. Никогда она не видела у Кира этой миниатюры. Она взяла буйволенка в руки и начала разглядывать подробности.

Передние ноги представляли собой человеческие руки, или скорее крошечные ручонки, кисти которых, сокрушенно прижатые на груди к золотисто-красному камзолу, были оторочены черным кружевом рукавов.

Где могла она раньше видеть фигурку? Вероятно, на картах Таро. Вероятно. Изображающих буйвола. Казалось, игрушка ликует, что очутилась в ее руках, которые тем временем начали коченеть, как от соприкосновения со льдом.

Поставив фигурку на стол, Юлька взяла лупу, предназначенную для изучения коллекционных марок, и навела на передние ноги буйволенка. Короткие фарфоровые пальчики, полные у основания, неестественно сужались до размера мизинцев. Ногти были обгрызены до самих лунок. Сморщенные от постоянного пребывания во рту, розовые, как у недоношенного младенца...

Она перевела лупу на морду идола и столкнулась с маленькими носорожьими глазками, оплывшими от бессонницы. Первое, что пришло ей в голову, — это немедленно задвинуть буйволенка в глубь коллекции. Теперь нужно было срочно подумать, что с ним делать дальше. Сознание неограниченной власти над игрушкой вызвало в мыслях лихорадочную суету. Идеи о том, как избавиться от миниатюры, сменялись одна за другой.

Лучше всего было выйти на улицу и в дневной толкучке подсунуть игрушку в чью-то сумку или кошелку, то есть подкинуть, словно ребенка, в надежде, что о ней позаботятся.

Что-то мешало ей тронуться с места. Сохло во рту, но встать, чтобы выйти на кухню за яблочным соком, не удавалось. Прошло, наверное, много времени. Ей почудилось, будто фигурка жадно ловит ее одурманенный взгляд, и она покорилась. При свете настольной лампы носорожьи глазки молили о снисхождении.

Юлька беззвучно расплакалась, размазывая по лицу черную «маскару», которой были подкрашены ее рыженькие ресницы. Длинный клюшечный звук распорол тишину. Он исходил, вероятно, из маминой комнаты, где разворачивалось какое-то движенье.

— Юля-аа!!! — воскликнул женский голос из соседнего окна, выходящего во двор. — Юляша! Что же ты сидишь, глупышка! Ребенок плачет...

Дальше она не слышала. Она сорвалась со стула и бросилась в мамину комнату.

Мама в полупрозрачной рубашечке, вся залитая солнечным светом, сидела на паркетном полу, прислонясь затылком к высокой постели и широко растопырив ноги, точно посаженная кем-то кукла. Рядом валялась инвалидная палка. Вновь не доверяя реальности, Юлька долго ждала, ни заговорят ли неподвижно раскрытые, грубо перекошенные губы, накрашенные белой перламутровой помадой. Бедная мама...

Ребенок во дворе заливался монотонным, но уже осмысленным плачем. Ему теперь было, возможно, полгода. Бедная мама... Надо бежать во двор: а то ведь снова принесут и вручат, как посылку. Все подтвердит акушерка. Да и жалко малышку. Надо его забрать и вырастить. Бедная мама...

Даже если ножка у мальчика станет нормальной, это в нем ничего не изменит. Ну, и пусть. Как-нибудь проживем. Бедная мама... А, может быть, Кира не уносить из квартиры? А что, если разрешить ему жить на столе?

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск