главная страница
		поиск       помощь

Литература и литературный процесс в России за прошедшие десять лет претерпели существенные изменения, которые потрясли относительно прочную прежде структуру официального и неофициального канонов. Возникла необходимость задуматься о принципах формирования канона в целом и о представленности писательниц в литературном каноне, в частности. В идущей сейчас дискуссии о современном русском женском творчестве вырисовывается такая картина: такие писательницы, как В. Нарбикова, Т. Толстая, Л. Ванеева или Л. Петрушевская, существуют уже как постоянные величины в русской литературе восьмидесятых и девяностых годов. Однако наряду с ними есть целый ряд других писательниц, которые хотя и имеют определенную степень известности, но по разным причинам почти не получили доступа к текущему обсуждению в литературоведении. Одна из таких писательниц — Т. Набатникова, на творчестве которой я остановлюсь в данной статье, поскольку она часто упоминается в одном ряду с вышеназванными авторами и ярко представлена публикациями, в частности, в сборнике "Новые амазонки"^[1], который стал в конце перестройки знаком присутствия в литературе творчества русских писательниц как некоего направления. Набатникова сама подтвердила свою причастность к "женской прозе" в одном из интервью^[2] — позиция, которая в России для писательницы вовсе не является чем-то само собой разумеющимся. В интервью она говорит о том, что женщина интересна именно своим женским взглядом и что сама она, как в семье, так и в литературе, сознательно занимает женское место. Поскольку работы Татьяны Набатниковой не очень известны, необходимо дать краткую библиографическую справку, чтобы обсудить некоторые проблемы образования канона.

Татьяна Набатникова родилась в 1948 г., начала публиковаться в восьмидесятые годы и приобрела в России достаточную известность. У нее вышло два романа: "Каждый охотник"^[4] и "Не родись красивой"^[5], три повести: "Дочь"^[6], "Дар Изоры"^[7], "Город плена"^[8], целый ряд рассказов. Проза ее публиковалась как в отдельных книгах^[9], так и в сборниках новой русской^[10] и женской литературы^[11], в литературных журналах^[12]. Рассказы ее переведены на несколько языков, в том числе и на английский. Набатникова вошла в "Dictionary of Russian Women Writers"^[13] и упоминается в книге Елены Гощило о современных русских писательницах^[14].

Новые публикации Набатниковой рецензируются в центральных русских литературных изданиях. Причем ее первая повесть "Дочь" и первый роман "Каждый охотник" вызвали оживленные дискуссии и споры. При этом были отмечены усилия Набатниковой по осмыслению современной психосоциальной ситуации^[15], четкая расстановка ею моральных акцентов^[16], подчеркивалось, что нервом ее прозы является именно морально-этическая постановка вопросов, выявляющая крушение традиционной нравственности русского общества^[17]. По изобразительной силе автора сравнивали даже с А. Платоновым ("Современный роман такого уровня ждали мы долго",^[18]). Однако автора упрекали в слабом выявлении социально-философских принципов^[19], недостаточной объемности изображенных характеров ("тряпичные куклы",^[20]), банальности сюжетной линии.

На Набатникову повлияли реальные жизненные обстоятельства, нашедшие отражение в её творчестве. Так, очевидно её глубокое знание Сибири, вынесенное из деревенского детства и из обучения и работы в Новосибирске и Челябинске. Там она получила образование, профессию инженера, по которой работала несколько лет. Склонность писательницы к использованию в прозе научных образов и метафор тесно связана с ее профессиональной подготовкой.

Выбор героев в ее рассказах — "городская техническая интеллигенция", молодые люди в возрасте двадцати-тридцати лет, живущие в сибирском городе, — также восходит к личному опыту. Но хотя в рассказах и возникает противопоставление города и деревни, Набатникова не идеализирует сибирскую деревню прошлого, как это делают другие сибирские писатели (например, В. Распутин или В. Астафьев).

Наряду с Сибирью на Набатникову повлияли общественная ситуация и литературный процесс в Советском Союзе конца семидесятых годов: в эти годы репрессивной политики, когда культуре отводилась задача компенсировать слабеющую силу государственной идеологии, она заочно учится в Литературном институте им. Горького в Москве и в 1981 г. заканчивает его. В своей прозе она пытается отразить психосоциальную ситуацию тех лет. Из череды ее героев пережитая современность видится как эпоха, отмеченная растущим безразличием и крепнущим убеждением, что все вокруг ложь, против которой ничего не поделаешь. Эта перспектива во многом совпадает с личным убеждением писательницы. Стремление "шестидесятников" обновить изнутри коммунистические идеи закончилось при ней. Она хоть и не была в те годы явной диссиденткой, разочарование в коммунистической идеологии звучит в авторском замысле ее рассказов. Набатникова в те годы ищет ценности вне коммунистической идеологии и, как и многие из ее поколения, находит их в русской философии начала века, в религии, и сама себя она характеризует как деятельную христианку.

Главная тема ее работ — отношения между людьми — отражает прежде всего трудность, а чаще невозможность сохранить партнерство и также уходит корнями в ее биографический опыт^[21], в семью и в два неудавшихся брака.

Тема непростых межчеловеческих отношений настолько важна для Набатниковой, что затрагивается почти в каждом рассказе. Действие при этом сведено к минимуму, лишено сенсационности и неожиданных перипетий; события почти всегда имеют психологическую мотивировку. Конфликт рассказа часто строится на разрыве отношений, вызванном каким-либо неверным шагом, на первый взгляд, незначительным и выраженным иногда в маленькой реплике или жесте, но влекущим за собой серьезные потрясения и перемены.

Действию соответствует подчеркнуто "несенсационная", неброская манера письма. Автор явно опирается на принципы А. П. Чехова. Дистанцирование, позиция наблюдателя по отношению к героям тоже напоминают чеховскую позицию. Набатникова ориентируется на критический реализм рубежа XIX и XX веков, однако при этом применяет и модернистский метод амбивалентного формирования авторской позиции, связанный с проникновением в различные уровни подсознания и игрой с разными временными пластами. Но при этом в ее творчестве нет места языковым экспериментам или эстетическим инновациям. В выборе лексики она использует главным образом литературный язык, синтаксис и словарь "разговорной речи", проявляя при этом острую наблюдательность. Набатниковой прежде всего интересна комбинация позы беспристрастного наблюдателя, гуманистического замысла и женской точки зрения на происходящее. При этом Набатникова проявляет, с одной стороны, чуткий изобразительный дар, с другой — особенно в ранних рассказах — она полагается лишь на убедительность своих героев. Это отчетливо видно по шрифтовому оформлению текста, за которым часто просматривается и дидактическая задача, а также то, что писательница не верит в способность читателей к дешифровке. В более поздних работах Набатникова учится доносить свою мысль более тонкими и точными языковыми средствами.

Во всей писательской деятельности Набатниковой доминирует одна мировоззренческая идея, которая подчиняет себе все остальное. Она отстаивает взгляд, что лишь любовь в христианском смысле избавит человека от греха, спасет от суетности, и только благодаря ей можно достичь идеала "целостности". Писательница предъявляет к героям чрезмерные требования, но успеха в жизненных испытаниях достигают лишь те, кто берет на себя эти задачи. И все же индивидуум, по мнению Набатниковой, чаще всего упускает эту цель из виду: "Есть у нас такая индульгенция: современный человек настолько включен в социальный процесс, так жестко детерминирован внешними обстоятельствами, что почти лишен степеней свободы. Сектор, в котором он волен поступать, как хочет, ограничен лимитом времени, денег, возможности передвижения, социальными и семейными зависимостями. Самое удивительное, что он умудряется при этом сохранить некую особость, черты личности, характер, хотя выступает всегда как представитель своей семьи, своего круга, своего класса, своей профессии — никогда как сам-един, и получается, ответствен за поведение человека не сам он, а те и то, кому и чему он принадлежит. Впрочем, он понял удобства своей зависимости, ревниво оберегает их и не рвется к столь обременительной свободе мысли и совести. Сектор внутренней свободы все уменьшался, уменьшался, в недавнее время он был уже совершенно сведен к нулю, и предъявить претензии человеку в том, что он плох, стало даже бесчеловечно"^[22].

Однако Набатникова не ищет прибежища для своей максималистской утопии ни в прошлом, ни в деревенской идиллии, а исходит из того, что каждый индивидуум пережил в своем детстве время, когда оценочная компетенция давалась ему по инстинкту истины, когда совпадали чувства, слова и действия. Поэтому центральное противопоставление в ее прозе идет по линии "прежде" // "теперь", "природная естественность"// "общественная формовка". Момент вины индивидуума возникает тогда, когда он больше не может безоговорочно следовать своему внутреннему голосу и инстинкту. Однако он не желает осознавать это обстоятельство и даже отрицает любую свою вину. По этому поводу Набатникова говорит в интервью: "Мне и интересно было исследовать то современное сознание, которое способно фиксировать свою неправоту даже в тех обстоятельствах, когда формально не упрекнешь, но еще слабо в этом и срывается. И те места, на которых оно срывается. Дело в том, что нам вообще легко всю вину с себя снять"^[23].

Тематический пункт, на котором строятся ее рассказы, часто возникает там, где инстинкт верного поведения подсознательно нарушается, а верх берет стремление к ложным представлениям о счастье, ориентирующимся на общественное признание, личную карьеру и материальные блага. Индивидуум идет на компромиссы, часто сам того не замечая, не желая давать себе отчета, и в итоге торгует собой как в сексуальном, так и в материальном смысле. Эрос в произведениях Т. Набатниковой — в противоположность христианской любви — всегда отнесен в текстах к негативной сфере и возникает преимущественно как "разменивание на мелочи".

В рассказе "Шофер Астап"^[24], например, развивается сложная психологическая драма. Шофер автобуса Астап, молодой человек из средней Азии, везет в аэропорт спортсменку Женю и по дороге принуждает ее к сексуальному контакту. Астап описан как человек, действующий по стереотипу, не способный рассуждать, подталкиваемый уязвленным самолюбием. После содеянного он пытается загладить свою вину, выполняя мелкие поручения Жени и стараясь выстроить некие отношения. Однако Женя воспринимается не только как жертва. Ее отношение к Астапу, очевидно, было высокомерным и обидным для него; не только из-за разницы социального положения, но и из той молчаливо предполагаемой разницы, что она русская, а он — инородец. Во время поездки она пытается отвлечь Астапа от его намерения, но затем соглашается на половой контакт, лишь бы только успеть к самолету. Она считает, что делает это ради маленького сына, которого хочет увидеть как можно быстрее. Но даже эта мотивация оказывается самообманом, потому что, прилетев в Москву, она вынуждена признаться, что дело не в сыне. В этом и в других рассказах писательнице важно не расследовать вопрос вины, но показать, что никто из героев не смог развить свою личность.

Идеал редко возникает в рассказах Набатниковой. А если и возникает, то писательница использует для его выявления контрастирующие женские персонажи. Например, в рассказе "Чайка Алины"^[25] отрицательное в понимании автора реализуется в образе Люси, брак которой при всем материальном благополучии можно считать эмоциональным банкротством. Бездетность Люси служит одним из сигналов ее прегрешений против полноты жизни. Линия же Алины, которая и после смерти мужа хранит верность их любви, напротив, прорисована романтично и до известной степени идиллически.

Героям рассказов во взрослом состоянии удается приблизиться к идеалу лишь на ирреальном уровне, в мечте или во сне, тогда как реальность заполнена обидами и травмами. Это положение вещей относится как к мужским, так и к женским персонажам. И те, и другие постоянно нарушают принципы смирения, терпения и сострадания и становятся пленниками предложенного обществом поведенческого стереотипа. И все же в большей степени это касается женских характеров. Способность к великодушию к "саморастворению в любви" как "набросок" идеала возникает в первую очередь в женских персонажах. Рисуя эту потенциальную, но чаще неосуществленную возможность, автор возлагает на них вину. Мужские же образы, напротив, заведомо лишены этой возможности, и потому принципиально не могут вырваться из общественных стереотипов поведения.

И здесь проясняется основная трудность концепции Набатниковой. Как человек Набатникова видит тяжелое психическое, социальное и семейное положение женщин и хочет, по ее словам, изменить кое-что в их образе мыслей: "I continually ask myself this question: how do we (Russian women) get out of the situation in which we find ourselves. (...) Women, reaching adulthood around the 1960s, had little self-esteem in what then (and continues to be) an extremely chauvinistic society: women who were weary, downtrodden, and oppressed by domestic and professional obligations; women who perceived love and happiness as more of a luxury or fairy-tale dream than as a given in the scheme of their lives"^{* [26]}.

Но как писательница она не развивает в своей прозе этику действия, а переносит решение проблемы на метафизический уровень, причем утопической целью является не спасение женщины, а спасение мира через женщину.

Таким образом Набатникова по своим максималистским моральным требованиям оказывается очень близка русской литературе XIX века, когда в публицистике и литературе доминировала проблема расхождения идеальных представлений и грубой реальности. Она переносит вопросы, актуальные для Л. Толстого и Ф. Достоевского, в контекст сегодняшнего дня. Но прежде всего ее метафизическая трактовка связи между мужчиной и женщиной продолжает традицию русских метафизиков и религиозных философов — таких, как Розанов и Леонтьев, а также Владимир Соловьев с его органическим синтезом религии, философии и науки в его учении о Софии. Набатникова находится в тесной связи с тем направлением русского феминизма, который в отличие от "социального" пути западного феминизма видит свою генеральную линию в "софийном пути" как спасении мира через духовное и моральное совершенствование: "Духовное развитие и связанное с этим развитием нравственное совершенствование — софийный путь", "жизненное воплощение того самого приоритета софийных начал, феминной культуры... любовного пестования истины, красоты и добра — что и значит пестования жизни"^[27].

На примере прозы Т. Набатниковой можно поставить следующие вопросы: из каких представлений о цели и из каких ценностных предпосылок исходить в профессиональном чтении, анализе и интерпретации и какую роль должно играть нерусское литературоведение в исследовании формирующегося канона современных русских писательниц. Неоспоримо, что канонизирование литературы происходит "как результат процессов чтения, толкования и оценки, в которых сложным образом взаимодействуют как индивидуальные, так и институциональные факторы"^[28]. Поэтому наши литературоведческие исследования — есть вместе с тем и процесс выработки критерия, а также оценка значимости личности автора, его позиции, которая интерпретируется как переходная инстанция между индивидуальными потребностями и социальными требованиями (ценности и нормы культуры, общества, групп)^[29].

Однако поскольку я считаю, что предпосылочные системы читателей (родовой образец и родовая типизация), а также оценочная ситуация в западноевропейской и в русской литературоведческой традиции различаются между собой, то уже сам по себе отбор текстов или тем происходит по-разному.

Западноевропейское литературоведение в своем отборе гораздо сильнее, чем русское, руководствуется принципом наличия в произведении эстетических инноваций, это стало высшим критерием, высшей оценкой, требованием, чтобы повторное чтение текста постоянно открывало что-то новое. Доминантность этого принципа воздействует не только на материальный канон как на нечто вечно преобразующееся, но и на канон оценочного подхода и толкований.

Эстетика свободы литературы с акцентировкой формальных принципов прежде всего разнится в подходе к предпосылкам вкупе со связанной с ней эстетикой гениальности и имеет наряду со своими преимуществами и ощутимые недостатки в образовании канона. И об этих недостатках необходимо сказать. Эта традиция и в прошлом приводила к тому, что женщины активно исключались из канона. Критерии выводились по текстам, написанным мужчинами. Это вело к исключению развлекательных и дидактических произведений из области "высокой" литературы, а тем самым и к исключению целых групп текстов, принадлежавших преимущественно женщинам. Если, не обсуждая, заставить и впредь действовать эти критерии и толкования, то в нашей литературоведческой работе возникнут импликации, чреватые следующими последствиями:

1. Непререкаемая абсолютизация эстетического инновационного момента (и собственно читательского удовольствия) продолжит работу над каноном в прежнем виде и будет поддерживать формирование только "высокой литературы", тогда как взгляд на ход литературного процесса, а с ним и анализ разнообразных течений современной литературы иной ориентации останутся в стороне. Если же работать над пояснением варианта менталитета и постижения особенностей литературных течений эпохи, потребуется гораздо более широкая материальная база, которая не может впредь исключать из рассмотрения этически "иную" литературу как второсортную. Такое продвижение позволило бы учитывать восприятие русской литературы в более широком контексте.

2. Бескомпромиссная приверженность прежней иерархии критического канона означает, что мы сужаем круг наших читателей. Мы ведем обсуждение внутри нашего узкого круга, а компетенцию в оценке этических вопросов, общественной актуальности и развлекательных моментов передаем литературной критике. Продолжение воспроизведения существующих принципов означает к тому же, что в литературоведческих обсуждениях и впредь не будут приниматься во внимание категории опыта и пережитого. Но и нынешняя теоретическая дискуссия, уклоняясь от вопросов канонообразования, расходится с общественными потребностями.

3. Действующий канон ценностей оказывает влияние на выбор тем и аспекта, в котором они будут рассматриваться, ибо то, что не является предметом позитивного или негативного интереса, часто вообще не воспринимается. И это в то время, когда феминистское литературоведение существенно расширило канон критериев анализа применительно к текстам XVIII и XIX столетий. Однако такого процесса в отношении современных русских писательниц не наблюдается. Вследствие такого подхода заведомо уменьшается число писательниц, о которых мы говорим, и такие авторы, как Т. Набатникова, остаются за пределами рассмотрения. На мой взгляд, однако, именно современная литература должна обсуждаться как можно более широко, поскольку опыт показывает, что последующий процесс канонизации и без того сузит спектр, и жертвами отсева падут в первую очередь женщины^[30].

Хотелось бы высказаться за возможно более широкий подход к современной русской литературе, как в части выработки критериев, так и в части работы над материальным каноном. В этом смысле я могу присоединиться к практическим выводам Р. Хейдебранд и С. Винко:

"Различные феминистские представления и меры, призванные изменить невыгодное положение женщин-авторов в литературной традиции, не должны использоваться друг против друга. Конечно, теоретически подкрепленный отказ в канонизации вообще — хоть и не без противоречий — расходится с потребностью общества и условиями общественной коммуникации (...); однако он со множеством веских аргументов предупреждает об основательных возражениях против любого образования канона. Деконструктивные или критические феминистски-идеологические новые интерпретации канонических авторов... желательны, как и вообще новые интерпретации, к тому же формирующие сознание обоих полов. Однако же и изучение до сих пор не канонизированных авторов-женщин (и немногих канонизированных) открывает новые земли и поднимает вопросы, которые литературоведению, заинтересованному социальной ментально-исторически, давно бы уже пора было поставить..."^[31].

Такая позиция имеет то преимущество, что и русские феминистские обсуждения, которые, на западноевропейский взгляд, не развивают прогрессивных феминистских начал, а удаляются на метафизические позиции, будут, по крайней мере, дискутироваться, изначально не отвергаясь и не дисквалифицируясь. Такая писательница, как Набатникова, наверняка в контексте русской литературы и русских феминистских прений имеет другую значимость, чем в западноевропейской. Она существенно более укоренена в обычном русском понимании литературы, где дидактическая и этически ориентированная литература все еще, скорее, нормальная позиция и где она по-прежнему активно воспринимается русскими читателями. Уже поэтому и мы, западноевропейские литературоведы, должны воспринимать как факт "литературного быта" таких писательниц, как Набатникова.

^*Я постоянно задаю себе следующий вопрос: как нам (русским женщинам) выйти из положения, в котором мы оказались. (...) Женщины, выросшие в 1960-е годы, обладали малым самоуважением в обществе, которое было (и продолжает оставаться) крайне шовинистическим: это были измученные женщины, задавленные и угнетенные работой и домашними обязанностями, женщины которые воспринимали любовь и счастье скорее, как роскошь или сказочный сон, нежели как реальность своей жизни. (Цитата дается в обратном переводе с английского языка - ред.)

Рассказы. Новосибирск, 1982.

Домашнее воспитание, 1984.

На золотом крыльце сидели. Челябинск, 1987.

Каждый охотник. Москва, 1989.

Загадай желание. Рассказы. Москва, 1990.

Город, в котором... Челябинск, 1991.

Дар Изоры. Рассказы, повесть. Москва, 1991.

Не родись красивой. Роман, повести, рассказы. Ростов-на-Дону, 1995.

^[1] Новые амазонки. Сб. Сост. Светлана Василенко. М., 1991.

^[2] Где сидит фазан? Беседа с Т. Набатниковой //Литературная газета. 25.11.1987.

^[3] Там же.

^[4] Набатникова Т. Каждый охотник // Сибирские огни. 1987. № 1-3. См.: Набатникова Т. Каждый охотник. Москва, 1989. С. 3-292.

^[5] Набатникова Т. Не родись красивой. Ростов-на-Дону, 1995. С. 11-229.

^[6] Набатникова Т. Дочь//Домашнее воспитание. Москва, 1984. С. 85-254.

^[7] Набатникова Т. Дар Изоры. Москва, 1991. С. 207-397.

^[8] Набатникова Т. Город плена//Не родись красивой. Ростов-на-Дону, 1995. С. 231-307.

^[9] Набатникова Т. Рассказы. Новосибирск, 1982; Домашнее воспитание. 1984; На золотом крыльце сидели. Челябинск, 1987; Каждый охотник. 1989; Загадай желание. Москва, 1990; Город, в котором... Челябинск, 1991; Не родись красивой. Ростов-на-Дону, 1995.

^[10] Набатникова Т. Позвонил // Повороты. Москва-Осло, 1993. С. 262- 281; Домохозяйка. Говори, Мария! // Чистенькаяжизнь. 1990. С. 180-200.

^[11] Набатникова Т. Говори, Мария! // Новые амазонки. 1991. С. 52-60.

^[12] См. "Сибирские огни", "Урал", "Юность", "Литературная Россия".

^[13] Goscilo Helena: Nabatnikova, Tat'jana Alekseewna. — In: Marina Ledkovskij (ed.): Dictionary of Russian Women Writers. Westport u. а. 1994. S.447-448.

^[14] Nikolas Zekulin: Soviet Russian Women's Literature in the Early 1980s. — In: Helena Goscilo (ed.): Fruits of her Plume. Essays on Contemporary Russian Women's Culture. S. 33-58, в частности, с. 38, 41. Однако Т. Набатникова не упомянута в соответствующей главе о современных писательницах ("Who Wants to be a Man? Destalinizing Gender, 1954-1992". S. 337-395) в книге Catriona Kelly: A History of Russian Women's Writing 1820-1992. Oxford, 1994.

^[15] Ср.: Егоренкова Галина. Вечное бремя // Москва. 1988. № 8 С. 182-195 (в частности, глава "Эта странная городская жизнь", С. 193-195); Игорь Сюмкин. Была любовь // Уральская новь. 1985.

^[16] Ср: Неверов Александр. Черты поколения. М., 1989. В частности. С. 67-91.

^[17] Ср. ст.: Коростелев Олег, Ханин Лев. Проблема подмены // Сибирские огни. 1986. №2. С. 171-172; Горшенин А. Но зреет "новое вино" // Литературная Россия. 1983. 30. 09; Панкеев Иван. Неизвестное поколение. М., 1990. С. 113-129.

^[18] Камышев Виталий. Новые сорокалетние? //Дальний восток. 1988. № 10. С. 143-147. Ср.: Шкловский Евгений. Ловцы в тумане // Знамя. 1987. № 9. С. 227-229.

^[19] Ср: Егоренкова Галина. Вечное бремя // Москва. 1988. №8. С. 193-195.

^[20] Сухнев В. А Лиля и не психовала // Литературная газета. 1983. 2. 11. С. 5.

^[21] Биографические данные Набатниковой см: Helena Goscilo: Nabatnikova, Tat'jana Alekseevna. — In: Ledkovskij. 19947 S. 447-448.

^[22] Литературная газета. 1987. 25.11. С. 7.

^[23] Там же.

^[24] Шофер Астап // Набатникова Т. Каждый охотник. С. 343-366.

^[25] Чайка Алины // Набатникова Т. Загадай желание. С. 252-267.

^[26] Elisabeth Rich: The Literary Vision of T. Habatnikova: Woman, Scientist, Believer. Texas University. 1993, S. 2.

^[27] Татаринова Ольга. Медитация на тему Прекрасной Дамы // Преображение. 1993. № 1. С. 60-63. Цитата: С. 62.

^[28] Renate von Heydebrand. Simone Winko: Arbeit am Kanon. Geschlechterdifferenz in Rezeption und Wertimg von Literate. Цит: С. 208.

^[29] Ср.: Guenter Ropohl: Ein systemtheoretisches Beschreibungsmodell des Handelns. C. 350. Ср. также: Simone Winko: Wertungen und Werte in Texten.

^[30] Ср.: дискуссию на эрфуртском (г. Эрфурт, ХП-95 г.) симпозиуме о проблематике 1970-х годов, где стало очевидно, что такие писательницы, как И. Грекова или Н. Баранская, которые прежде были составной частью канона, теперь выпадают из обсуждения.

^[31] Heydebrand, Winko. S. 250.