главная страница
		поиск       помощь

Мне 18 лет. Вербное воскресенье. Я сопровождаю бабушку в церковь. Она в новом черно-красном платье с тонкой полоской шифонового шарфика на седых волосах — старая, но ещё красивая женщина с горделивой осанкой. Я — в джинсах, кроссовках и свитере, с распущенными волосами и непокрытой головой. Бабушка не требует от меня благопристойности. И я толком не знаю, как положено одеваться в таких ситуациях. Теперь мне кажется, что поход в храм и для неё был каким-то не вполне осознанным ритуалом. Я даже не помню, перекрестилась ли она при входе.

И вот тогда, в Вербное воскресенье, когда я смотрела на темные и строгие иконы, впервые промелькнуло — она умрет, и все эти люди умрут, и я умру. А за окном блестело солнце, я была влюблена, и во мне рождался протест — уйти отсюда, радоваться, смеяться, любить и не вспоминать о смерти.

Мы вернулись домой на такси. Смеялись по дороге, болтали, словно подружки, потом ели котлеты с жареной картошкой, забыв про пост. После я валялась на диване и читала Вознесенского. Там была строчка — "окрести меня, восемнадцатилетнюю..." И я представляла себе, как именно я, нагая, юная, войду в большую серебряную купель, а священником будет Андрей Вознесенский с выглядывающим из-под рясы неизменным шейным платком, и он окрестит меня — и маленький крест утонет в ложбинке на груди, а я улыбнусь, как Джоконда, и он полюбит меня, и весь мир будет меня любить, и я стану самой нежной, самой доброй, самой любимой, самой-самой-самой...

Мне — шестнадцать. Рильский монастырь в Болгарии. Там я была тоже весной. В долинах розовели и белели цветущие яблони и персики, а в горах, среди темной зелени и серых валунов, проступали островки цветов: желтые, красные, фиолетовые.

Монастырь казался яркой волшебной табакеркой. Вышел архимандрит, лет пятидесяти. Высокий, широкоплечий, с ореховыми глазами и каштановыми волосами с проседью. Он был так необыкновенно мужественно красив, что перехватило дыхание. Женщины-экскурсантки как-то уж слишком резво бросились целовать ему руку и просить благословения. Ко мне он подошел сам, погладил по голове и спросил имя. Прочитал на русском какое-то забавное четверостишие из Кольцова, где было мое имя. Мне захотелось встать на цыпочки и поцеловать его в губы. Его звали архимандрит Константин. Кон-стан-тин... как по-светски призывно... Он что-то говорил мне и улыбался, я тоже улыбалась и что-то говорила. И какое-то непростительное веселье было в нашем разговоре.

Потом мы сели в автобус и поехали. Я припала к заднему стеклу. Архимандрит стоял на брусчатке возле монастырских ворот, за спиной его чернели зубцы Рильских гор, а на груди ослепительно сиял драгоценными камнями крест. Он стоял прямо, уверенно, даже как будто торжествующе, и крест на его груди казался мне символом мужского бесстыдства.

И вот тогда, именно тогда, во мне впервые проснулось желание. Желание телесной близости, страсти, томительных ласк. Кон-стан-тин... позови меня, и я пойду за тобой в поле, в горы, в келью.

По-видимому, я стала терять сознание. Кругом закричали: "Девочке плохо. Помогите!" Автобус остановился. Я упала на траву и лежала так довольно долго, пока не почувствовала резкий запах молодой травы и одуванчиков. С тех пор прошло немало времени, но всегда мне кажется, что тела моих возлюбленных пахнут травой и одуванчиками — и кружится голова, и хочется смеяться, плакать и кричать одновременно — так хорошо!

Вербное воскресенье. Я валяюсь на диване. Глаза слипаются. И возле серебряной купели стоят уже двое — Андрей Вознесенский и архимандрит Константин, а меня нет. Я засыпаю. И снится мне какой-то дурацкий сон, с документальной точностью повторяющий события двухнедельной давности.

Бабушка заболела, и пришлось вызывать врача. Врач был молодой, симпатичный и глупый, но очень мужественный. Когда он ушел, бабушка сказала, что ей легче, потому что у этого доктора замечательная энергетика. Я возмутилась: "Он же болван, и говорит вместо "эвкалипт" — "эквалипт"". "Дурочка, — ответила бабушка, — он совершенно замечательный. Нельзя быть такой злой и придираться к каждому слову". Я видела, что он ей понравился, более того — она им увлечена — и это в семьдесят лет! И вот в моем вербном сне бабушка читает "Идиота", кашляет и звонко смеется, а молодой врач, как попугай, повторяет "эквалипт" и перебирает какие-то бумажки.

Просыпаюсь с головной болью. Открываю тетрадь с конспектами лекций по зарубежной литературе, переворачиваю её и пишу рассказ, который начинается словами "Церковь, свечи и священник..." Я не успеваю его даже перечитать — звонит телефон. Я вырываю страницы и уезжаю на свидание.

Мы целовались в Александровском саду, я забыла на лавочке его тюльпаны. Он снова купил тюльпаны — и я снова оставила их, только на бульварах. Боже мой, разве есть в городе место, где мы не целовались бы? Мы были веселы и пьяны от смеха и всепоглощающего желания. А потом я читала в гостях свой рассказ — он понравился, и я подарила его хозяину дома. И когда все выпивали на кухне и пели под гитару, мы безудержно тр...сь, сидя в кресле в гостиной, создавая иллюзию, что смотрим телевизор. Для случайно вошедшего — ничего не видно, моя клетчатая юбка всё прикрывает. Разве нельзя смотреть телевизор, сидя на коленях своего возлюбленного? А по нашим полубезумным глазам любому стало бы ясно, что кино нам очень нравится. Впрочем, про нас забыли.

Потом он провожал меня домой. Бабушка уже спала. Среди ночи он спросил, где мой рассказ. Я сказала, что подарила. Он позвонил туда — поздно, в него чистили селедку, и праздник продолжался. Рассказ был, кажется, веселый, а может быть, печальный — не помню.

Прошло десять лет с того Вербного воскресенья. Я стою в пальто и шляпке, готовая и не готовая к исповеди. "Церковь, свечи и священник..." Я смотрю на иконы и вижу глаза твои, и твои, и твои... Я всегда любила и буду любить их. И ещё я думаю, что все мы умрем. А бабушка уже умерла. Мне душно. И снова поднимается в душе протест.

Господи, прости меня и помилуй.

Боже, спаси и сохрани.

Я не знаю других слов молитвы. Я ничего не знаю.

Я с трудом вспоминаю, кто я, где я и сколько мне лет. У меня все есть — семья, дом, работа — я раздеваюсь, вечно восемнадцатилетняя, и вхожу в купель. Окрести меня, окрести... И я умру, жалкая, сморщенная старушонка, так ничего и не понявшая в этой жизни.