|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
Звучание женской темы в "Дневнике писателя" 1876-1877 гг., на первый
взгляд, парадоксально. С одной стороны, в прямых публицистических высказываниях
мы неизменно слышим уверенность в том, что в "русской женщине заключена
одна наша огромная надежда, один из залогов нашего обновления" (23; 28).
А с другой стороны, главные женские образы "Дневника" — это либо преступницы,
либо жертвы преступлений, либо самоубийцы. Женщин с благополучной судьбой почти
нет.
Январский выпуск "Дневника писателя" за 1876 год является своеобразной
увертюрой ко всему произведению. В нем мы впервые встречаемся со всеми главными
темами книги. Здесь определяются их тональность и строй. Не исключение и женская
тема. Пять небольших эпизодов, вкрапленных в разные статьи первого номера, воспроизводят
как бы пять вариантов судьбы современной "Дневнику" женщины. Наиболее
полно рассказано "об убийстве мещанки Перовой и об самоубийстве ее убийцы"
(22; 8). Пунктиром дана жизнь девочки — "вуйки", о которой писатель
говорит в связи с рассказом о рождественских праздниках в доме художников: она
"ни за что не сумеет выйти замуж, несмотря на всё желание" (22; 10).
Несколько строк посвящено умирающей матери мальчика, попавшего на Христову ёлку.
Лаконично и ярко пишет Достоевский о женщине, ударившей ножом своего мужа-алкоголика
(22; 29). Наконец, говоря о возрастающей силе власти, писатель вспоминает об
одной даме, которую "один начальник станции вытащил собственной властью
и рукой <jj>, чтобы отдать её какому-то господину, который пожаловался
этому начальнику, что это жена его и находится от него в бегах" (22; 30).
Если присмотреться ко всем этим историям внимательнее, то, конечно же, это никаких
не пять вариантов судьбы, а всего-навсего единственный, исполненный горечи и
драматизма.
Первое, что обращает на себя внимание, это то, что русская женщина находится
в конфликтных отношениях с мужчиной. Она лишена любви и семьи, и эта противоестественная
ситуация толкает ее к противоестественным поступкам. Традиционно долг женщины
состоит в том, чтобы беречь семейный очаг, рожать и воспитывать детей. А современница
"Дневника"? Она либо, как Перова, ведёт беспутный образ жизни, либо,
как мать мальчика или дама на станции, покидает свой дом, либо, что противоестественнее
всего, становится убийцей — вместо жизни несёт смерть. И толкает её к этому
современный русский мужчина. Сожитель Перовой "был из новейших: "Не
мне, так никому". Он дал ей слово, что "оставит её", и варварски
зарезал её ночью, обдуманно и преднамеренно, а затем зарезался сам" (22;
8). На рождественской ёлке "подростки (не дети, а подростки, будущие молодые
люди, в разных мундирчиках, и которых была тьма) — толкаются нестерпимо, не
извиняясь и проходя мимо с полным правом" (22; 10). В случае с ножом "пьяный
муж пришёл к жене, которую бросил и не кормил с детьми много месяцев, и стал
бить её, чтобы вымучить еще водки" (22; 29). Начальник станции высадил
даму из вагона "без суда, без всякого подозрения, что он сделать это не
вправе" (22; 30). Современный "Дневнику" русский мужчина, волею
исторических обстоятельств оказавшийся хозяином современной русской действительности,
настолько самонадеян и эгоистичен, что оказывается неспособным жить по совести
— честно и справедливо. Он разрушается сам, разрушает семью, подталкивает женщину
к преступлению.
И тем не менее не всё потеряно, и надежда есть, потому что, несмотря на все
тяготы судьбы современной русской женщины, она остаётся-таки женщиной: она остаётся
матерью. Этот факт Достоевский подчёркивает во всех случаях, когда он имеет
место (а в январском выпуске детей нет только у девочки-"вуйки", что
вполне естественно, да у дамы в вагоне, про которую вообще ничего не известно).
Надежды, которые возлагает в связи с этим обстоятельством на русскую женщину
автор, получают поддержку в картине Христовой Ёлки, куда кроме невинных детей
допущены их матери. И хотя стоят эти матери в сторонке, Христос с ними: "все
у Христа, и Он Сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и
их грешных матерей" (22; 17). Почему "грешных"? Вопрос риторический
в контексте январского выпуска "Дневника писателя". Впрочем, как уже
говорилось, январский выпуск — это своеобразная увертюра ко всей книге, в которой
многие принципиальные моменты уточняются и разъясняются. Намеченная здесь системой
женских образов концепция обретает в дальнейшем плоть и кровь, намёки разворачиваются
в пространные рассуждения, характеры получают художественную завершённость и
полноту.
Рассказывая в январе 1876 про то, как пьяный муж пришёл к брошенной им жене
и стал требовать у неё денег на водку, Достоевский пишет: "несчастная каторжная
работница (вспомните женский труд и во что он у нас пока ценится), не знавшая,
чем детей прокормить, схватила нож и пырнула его ножом. Это случилось недавно,
и её будут судить. И напрасно я рассказал об ней, ибо таких случаев сотни и
тысячи, только разверните газеты" (22; 29). Ранее уже говорилось, что ситуация
эта дика и противоестественна: женщина-мать становится убийцей. Но этого мало.
"Её будут судить". Хорошо. И отдадут в каторжные работы? Но ведь она
уже "несчастная каторжная работница" (определение, данное ещё до сообщения
о факте нападения на мужа). Вспомним, что субстантивированное прилагательное
"несчастный" во времена Достоевского было синонимом слова "каторжник".
Об этом значении слова писал сам Достоевский в "Записках из мёртвого дома".
То есть в словосочетании "несчастная каторжная работница" мы находим
наивысшую степень качества, предельную его концентрацию. Каково же будет положение
этой "несчастной", когда её ещё осудят?
Впрочем, не будем драматизировать, а лучше попробуем разобраться во всём по
порядку. То, что "её будут судить", вполне справедливо, ибо она совершила
уголовное преступление. Её осудят в каторжные работы, и она будет наказана за
преступление: она станет "несчастной каторжной работницей". Но она
уже сейчас таковою является. Значит она уже сейчас осуждена. Но кем и за что?
Кем или чем более или менее понятно: существующими в обществе отношениями. А
вот за что? Ответить нечего. Ни за что. Просто так. И теперь, подводя итог,
заметим, что вот так, ни за что осуждена не одна "несчастная", а практически
все современные "Дневнику" русские женщины, "ибо таких случаев
сотни и тысячи, только разверните газеты".
Проблема социальной справедливости, равноправия мужчины и женщины — одна из
центральных в развитии женской темы. Она поставлена предельно просто. Решение
её перенесено автором из повседневной обстановки в зал суда. В "Дневнике
писателя" криминальный аспект исследуемых проблем также носит принципиальный,
гносеологический характер.
Композиция женских образов в "Дневнике" отражает понимание Достоевским
реальной ситуации в обществе, когда женщина оказывается на периферии общественного
сознания, она безымянна и незаметна. Судьба обычной женщины — судьба Столетней.
Она может прожить целый век, и никто не обратит на неё внимания, разве что правнучек
"сколько не проживёт, всё запомнит старушку, как умерла, забыв руку у него
на плече, ну а когда он умрёт, никто-то на всей земле не вспомнит и не узнает,
что жила-была когда-то такая старушка и прожила сто четыре года, для чего и
как — неизвестно. Да и зачем помнить: ведь всё равно" (22; 79).
Внимание общественности женщина привлекает лишь в случаях экстраординарных,
оказываясь — как преступник или как жертва — в центре какого-либо скандального
происшествия. А случаев таких становится всё больше и больше, и все они какие-то
пугающе безобразные и загадочные: то любовница из ревности накинется с бритвой
на жену любовника ("дело Каировой" в майском "Дневнике" 1876), то вдруг мачеха двадцати лет от роду, сама вскоре будущая мать, выбросит
из окна четвёртого этажа маленькую падчерицу ("Простое, но мудрёное дело"
Корниловой, октябрь 1876), а уж если с собой кончают, то либо записку какую-нибудь
пакостную, совсем не пристойную моменту оставят (Н. Писарева, май 1876; дочь
Герцена, октябрь 1876), либо образ святой в руки возьмут ( "Кроткая",
ноябрь 1876). Есть во всём этом что-то крайнее, изломанное. Здесь не только
нарушение одной из главнейших заповедей Христа "Не убий". Здесь явное
сопротивление, спонтанное и неосознанное, тому порядку, который сложился в обществе.
А всё более увеличивающееся сопротивление норме свидетельствует о её несостоятельности.
Эта "норма", утверждают своими невероятными поступками современницы
"Дневника", ненормальна. По ней жить нельзя. Она провоцирует преступление.
Корень зла, считает Достоевский, в том, что эта "норма" придумана
и установлена мужчинами для женщин, то есть по природе своей она ложна и фальшива.
Главным виновником современного драматичного (и даже трагического) положения
русской женщины является мир, устроенный по-мужски.
Так, в качестве представителя господствующего общественного сознания, навязывающего
женщине несвойственные ей правила поведения, выступает адвокат Утин, занимавшийся
делом Каировой — женщины, покушавшейся на жизнь жены своего любовника. Подробному
описанию и анализу в майском "Дневнике" 1876 года подвергается не
психология преступницы, а именно тот тип мышления, который провоцирует подобное
ненормальное поведение. Критически перечитывая каждое предложение, каждое слово
адвоката Утина, автор "Дневника" безжалостно развенчивает всю несостоятельность
его рассуждений, в результате которых тот доходит до абсурда. По словам Утина
получается, как пишет Достоевский, что "если бы нашлась женщина, способная
в такую минуту бросить бритву и дать делу обратный исход, то вы бы, стало быть,
обозвали её камнем, а не женщиной, женщиной без сердца" (23; 15).
Сбой в рассуждениях Утина происходит в тот момент, когда адвокат пытается
представить душевное состояние Каировой, то есть когда мужчина пытается представить
переживания женщины, притом без каких-либо ссылок на показания самой женщины,
то есть по собственной фантазии или, точнее, по собственному произволу. Достоевский
в этой статье вскрывает механизм формирования фальшивых, хотя на первый взгляд
очень естественных понятий и показывает их губительную силу. Ведь образ адвоката
Утина интересен ещё и тем, что в нём сочетаются эгоистически самоуверенный в
своих знаниях мужчина и государственный чиновник, призванный олицетворять объективность
и беспристрастность общественных норм. Утин, оправдывая Каирову, на самом деле
оправдывает право мужчин навязывать женщинам своё представление о них и заставлять
их мыслить так же. Выступая как гуманный и либеральный мужчина, он не только
не спасает её от наказания, он ещё больше усугубляет положение дел. Каирова
вошла в зал заседания суда несчастной, несчастной же его и покинула, ибо так
и осталась в сознании того, что всё, с нею происходящее, — в порядке вещей,
всё если и не нормально, то естественно, тогда как кругом фальшь и обман.
Диктат мужского проявляется не только в сфере общественного сознания, так
сказать, на теоретическом уровне, но и на элементарном бытовом. К чему приводит
подобное насилие над личностью женщины в семье, демонстрирует повесть "Кроткая".
Вчитаемся в монолог мужа "Кроткой". Уже в самом начале он признаётся,
вспоминая о первых ещё встречах: "И главное, я тогда уж смотрел на неё
как на мою и не сомневался в своём могуществе" (24; 10). А потому вместо
того, чтобы вести себя по-человечески, он только и занимается тем, что придумывает,
как бы быть пооригинальнее, "подкупить воображение" (24; 11), "загадать
загадку" (24; 13), он ''создал целую систему" (24; 13). А когда она
первый раз сорвалась и взяла в руки револьвер, чтобы убить мужа, он только обрадовался
и продолжал свой эксперимент. Он мстил своему прошлому, он ждал самоутверждения
и самооправдания, и ради этого "мучил всех, — как он признался-таки себе
в последний момент, — и её за то мучил, и на ней за тем и женился, чтобы её
за то мучить" (24;30). Он вспоминает, что уже очень скоро после свадьбы
её поведение стало сильно меняться: "явилось существо буйное, нападающее,
не могу сказать бесстыдное, но беспорядочное и само ищущее смятения. Напрашивающееся
на смятение" (24; 18); "Просто металось существо, чтобы оскорбить
меня чем бы то ни было" (24; 19). Это место в повести удивительно перекликается
с авторским замечанием по делу Каировой: "Если бы не было этого красноречия,
то, конечно, было бы жальче эту бедную, сумасбродную женщину, мечущуюся между
мужем и женой и не знающую, что предпринять" (24; 14). Разница лишь в том,
что Кроткой "кротость однако мешала" (24; 18), "решившись на
такую грязь, не вынесла беспорядка" (24; 19), а Каирова — "беспутная"
женщина, без внутренней силы. "Ну, вот по этой-то беспутности и не могла
она в эту роковую минуту решить дело иначе, как она его решила" (23; 15).
И опять, как в случае с адвокатом Утиным, система мужа Кроткой даёт сбои именно
тогда, когда он пытается прогнозировать её поведение, когда выдумывает для неё
роль. "Одним словом, — воспоминает он, — я нарочно отдалил развязку: того,
что произошло, было слишком пока довольно для моего спокойствия и заключало
слишком много картин и материала для мечтаний моих. В том-то и скверность, что
я мечтатель: с меня хватило материала, а об ней я думал, что подождёт"
(24; 25). И даже уже после трагедии, когда очень многое ему открылось, он продолжает
настаивать на своём праве навязывать ей правила игры и возмущён тем, что она
их нарушила своим самоубийством: "Позвольте-с, — восклицает он, — я знал,
что женщина, да ещё шестнадцати лет, не может не подчиниться мужчине вполне.
В женщинах нет оригинальности, это — это аксиома, даже и теперь, даже и теперь
для меня аксиома! Что ж такое, что там в зале лежит: истина есть истина, и тут
сам Милль ничего не поделает!.. Женщин погубила одна лишь неоригинальность.
И что ж, повторяю, что вы мне указываете там на столе? Да разве это оригинально,
что там на столе?" (24; 15-16). Откуда это несомненное знание о женщине,
"да ещё шестнадцати лет"? Откуда эти аксиомы? Но даже если и аксиомы,
почему же так обязательно нужно быть "оригинальным"? То, что "там,
на столе" — это для него не оригинально. А то, что своей "оригинальностью"
он довёл до самоубийства собственную жену, это как? Может быть, без "оригинальности" —
то и лучше бы было, человечнее? Все эти вопросы подсказаны, конечно же, Достоевским
и носят скорее риторический характер.
Муж Кроткой интеллектуал, но в семьях проще и погрубее та же картина. Пусть
муж крестьянки Корниловой и не строил никаких систем, достаточно уже того, что
с самого начала он отвёл своей молодой жене роль служанки, которая должна была
заменить ему, по его желанию, умершую хозяйку. По показаниям Корниловой, он
"ссорился, не пускал её в гости к родным, да и родных её не принимал к
себе, попрекал её покойной женой своей и тем, что при той хозяйство у него шло
лучше, и т.д. и т.п., словом, "довёл до того, что она перестала любить
его", и чтоб отомстить ему, вздумала выкинуть его дочь от той прежней жены,
которой он попрекал её, за окно, что и исполнила" (23; 136).
Однако, обвиняя мужчин, возлагая на них главную ответственность, автор не
оправдывает и женщин. Его позиция — это позиция деятельного сострадания и участия.
Драматические поступки женщин, описанные в "Дневнике", продиктованы,
по мнению писателя, неправильно понятой идеей женской эмансипации, которая проникла
даже в самые малограмотные слои общества, где исказилась ещё больше. Фальшь,
ложность современного "Дневнику" положения женщин в обществе порождает
фальшь и ложность протеста. Эта фальшь, неправильность в том, что идея равноправия
мужчины и женщины переродилась в квазиидею уподобления женщины мужчине. Эта
ошибка не русская по природе, считает писатель. Она пришла с запада. Там классический
образец такого восприятия "женского вопроса" — Жорж Занд, женщина
с мужским именем и в мужском костюме. Но Жорж Занд была гениальной женщиной,
и поэтому её случай одновременно демонстрирует и выход из сложившегося положения.
Анализируя убеждения Жорж Занд, её жизненный путь, Достоевский обращает особое
внимание не на внешнее проявление её взглядов, а на их сущностный характер,
определённо выявленный в художественном творчестве писательницы. "Как женщина
сама, — пишет Достоевский, — она, естественно, более любила выставлять героинь,
чем героев" (23; 35). В этом предложении вводное слово "естественно",
может быть, самое главное. Именно естественность её художественного творчества,
в котором она не покривила душой, не поддалась соблазну и представила целую
галерею женских типов, позволяет Достоевскому утверждать, что это была "женщина,
почти небывалая по силе ума и таланта" (23; 35). Естественность ума — вот
что должно стать главным примером для русских женщин, а не мужское имя и костюм,
мужские слова и поступки, и вот почему Достоевскому важно подчеркнуть, что Жорж
Занд "умерла прекрасной матерью" (23; 37).
Помочь очистить женскую душу от всего наносного и фальшивого, позволить-таки,
наконец, женщине стать женщиной — вот главный итог, к которому приводит автор
"Дневника" своих читателей. Ведь только то нормально и положительно,
что является естественным. Естественные же начала русской женщины — прекрасны,
утверждает Достоевский, это, по его мнению, доказала и война на Балканах, где
русская женщина проявила всё величие и красоту своего духа, став "матушкой"
и "сестрицей" русскому солдату. Естественная женщина заставит и мужчину
увидеть собственную фальшь и стать естественным, и процесс этот не потребует
той жертвы, которую принесла Кроткая.
Кстати, за трагедией Кроткой мы порой не замечаем, что происходит с её мужем,
а ведь он на наших глазах, с мучительной болью выделывается в живого, нормального
человека. Тут тот же процесс, что и во "Сне смешного человека". Как
и Смешной, он в конце тоже разыскал-таки "ту девочку", он понял истину
и, как и Смешной, он может воскликнуть: "И пойду! И пойду!" Кроткая
погибла, но спасла в своём муже человека. Он увидел всю окружающую его ложь
и ужаснулся. Характерен его заключительный монолог: "Что мне теперь ваши
законы? К чему мне ваши обычаи, ваши нравы, ваша жизнь, ваше государство, ваша
вера? Пусть судит меня ваш судья, пусть приведут меня в суд, в ваш гласный суд,
и я скажу, что я не признаю ничего. Судья крикнет: "Молчите, офицер!"
А я закричу ему: "Где теперь у тебя такая сила, чтобы я послушался? Зачем
мрачная косность разбила то, что всего дороже? Зачем мне теперь ваши законы?
Я отделяюсь" (24; 35). Муж Кроткой отделяется от узаконенной государством
лжи и фальши, чтобы впредь жить по совести, жить по правде.
Предотвратить жертву Кротких может только другая жертва, считает писатель.
Мужчины должны пожертвовать своей монополией на право объяснять и судить мир.
Это возможно лишь, предоставив женщинам свободно и самостоятельно развивать
свои природные задатки, смотреть на мир своими глазами, мыслить без подсказки
со стороны мужчин. "Высшее образование впереди могло бы этому очень помочь,
— считает Достоевский. — Допустив искренне и вполне высшее образование женщины,
со всеми правами, которое даёт оно, Россия ещё раз ступила бы огромный и своеобразный
шаг перед всей Европой в великом деле обновления человечества" (23; 29).
ЛИТЕРАТУРА
Достоевский Ф.М. ПСС в 30тт. Л.: Наука, 1974 - 1989.
В скобках после цитат арабскими цифрами указаны номер тома и страницы.