главная страница
		поиск       помощь

— Странная просьба, — сказала библиотекарша. — Очень странная просьба.

— Но вы осчастливите человека.

— Я никогда о таком не слышала.

— Может быть, на всю жизнь!

— Очень, очень, очень странная просьба...

— Лидия Васильевна! Миленькая! Войдите в мое положение! Игоречек живет у меня на диване! Ноги не вытирает, руки не моет. Родители меня совсем запилили. После кружка хоть домой не возвращайся. Лидия Васильевна, вы такая чуткая, такая все понимающая женщина...

Дело в том, что большинство нормальных людей держали Игоречка за дурака, некоторые за сумасшедшего, но он не был дурак. Просто он умел думать одновременно как бы двумя разными способами: мозгами и "печенками", как называла это Лидия Васильевна. "Печенками" он думал гораздо лучше, чем мозгами, но мозги часто то не знали, о чем думали "печенки". К мозгам наверх поднимались лишь осколки тех глубинных мудрых мыслей.

Внешне Игоречек походил на питекантропа: выдающаяся вперед нижняя челюсть, которой он имеет привычку двигать, когда задумается, глаза мутно-серые, маленькие, брови белесые и такие же светлые короткие волосы на голове. Их так мало и они такие светлые, что издали, при ярком солнце, кажется, что у него совсем лысый череп. Лоб низкий, а макушка заострена. В профиль — чистый питекантроп. Единственное, что есть в его лице от двадцатого века — очки. Тоненькие, с серебряными дужками, их тоже почти не видно издали. Сверкнут вдруг откуда-нибудь из-за поворота в проходной двор два внезапных блика вместо глаз, — и повеет невольно жутью, как холодком из подворотни. И свернешь не в этот проходной двор, а в соседний.

Игоречек приехал в Москву с Украины завоевывать себе славу, потому что в украинских провинциальных редакциях его стихов никто не понимал. Он писал сразу обо всем на свете. Ему неинтересно было сначала написать об этом, потом об этом — чтобы ровно по стишку приходилось на каждое отдельное явление, — ему хотелось сразу обо всем, и чтобы так каждый раз. Он соединял вместе слова, которые невозможно соединить, связывал несвязуемое. Ему говорили, что это бред, что окно, например, никак не может быть похоже на стебель, хоть ты его разбей! Но он в ответ только двигал нижней челюстью: туда — сюда — жуткое зрелище. Именно поэтому Лидия Васильевна и сказала: "Он думает печенками, а сказать не может".

Лидия Васильевна, библиотекарша, ведет при библиотеке Кружок Юного Поэта. (Для самодеятельных авторов не старше тридцати лет — так написано у нее на двери.) И к ней валом валят все юные дарования. Лидия Васильевна — очень добрая женщина, мягкосердечная. Если есть явлению два разных толкования, она всегда выбирает положительное. И в нас, юных дарованиях, она воспитывает чувство такта и любви к стихам ближнего.

У нас гениальностью никого не удивишь. У нас гениев человек пять или шесть, а может, восемь. Игоречка сразу у нас зауважали и стали пытаться расшифровать. "Может быть, это мусульманское фигурное окно в форме стебля?" — спросил один парень. "Или это морозные узоры на стекле?!" — спросил другой. Игоречек молчал. Он 164 не соглашался менять даже порядок слов. Считал, что, если так придумалось, значит, правильнее всего, а если нет никакого смысла, значит, он глубже, но тем священнее. Стоял молча, жуя воздух справа налево, а Лидия Васильевна за него говорила, что, по-видимому, у него своя особая картина мира, где все похоже на все.

В московских редакциях Игоречку не отказывали напрочь. Сначала обычно шарахались, как и на Украине. (Придет, уставится — секретарши ищут предлог, чтобы выйти из комнаты.) Потом говорили, что он талантливый молодой человек с хорошо развитой фантазией, предлагали написать что-нибудь конкретное, понятное, современное, о проблемах молодежи, об отрицательных явлениях... Намекали даже, что можно остро, зло, лишь бы у гениев была активная жизненная позиция. Обещали напечатать в этом случае. Но он совершенно не понимал добрых советов. Он отвечал им, что такое может написать любой обыкновенный человек, а он гений, и ему это не интересно. Услышав это, они сразу делались скучными. На глазах черствея к нему, говорили холодно, что ничем в таком случае помочь не могут, что, извините, молодой человек, с гениями не работают.

— А кто работает с гениями? — спрашивал Игоречек.

— Не знаем, — подчеркнуто вежливо отвечали ему. И так было везде, куда ни сунься. Выходило, что с гениями абсолютно никто не работает. Одни психиатры. Когда он сказал в военкомате, что он гений, его послали к психиатру, и психиатр освободил его от армии. (Единственная пока что польза Игоречку от его гениальности.)

То, что он гений, он знал давно, с самого детства, хотя никому об этом не говорил. Он это точно знал, а откуда — объяснить не мог. Просто однажды, когда ему было года три, его как будто что-то мягко и тепло кольнуло в сердце, и он почувствовал значение своей жизни на земле. Что-то ему внутри сказало, что вот он пришел, и теперь здесь все должно перевернуться и пойти по-другому, потому что он каким-то чудом ухитрился родиться в самом центре мира, и отныне мир начинается с него, и он как захочет, так и станет его дальше творить. Он это не осознал, а только почувствовал и рассказать никому не мог, что такое он чувствует, и с тех пор стало жутковато-неуютно от этого жить. Остро и тревожно, и всякое мгновение, и всякая мелочь жизни грозила открытием. Все предметы стали казаться осколками одного целого, временно разделенного для глаза, но на самом деле тайно слитного космического организма, и он сам был его составной частицей. И до сих пор это чувство не оставляло его, поэтому ему не интересно было писать про что-нибудь отдельное; ведь он знал весь мир.

Мы все в нем расшифровывали и объясняли ему, чтобы он мог пересказать в редакциях для собственного оправдания, но он не мог запомнить и повторить, потому что это был земной язык, а он знал то же самое на неземном.

Жил Игоречек по очереди то у одного, то у другого товарища. Народ у нас отзывчивый, экзотику любят, но у каждого есть родители и все такое... Когда Игоречка выгоняли, он ночевал на лавочках в проходных дворах, возле библиотеки, или прямо в Кружке Юного Поэта, если Лидия Васильевна разрешала.

Сейчас Игоречек жил на диване у Сашки-сверхчеловека, и они по ночам болтали и мешали Сашкиным родителям. Сашка постиг до тонкостей человеческую натуру и знал людей насквозь. Так он говорил Игоречку и давал ценные жизненные советы.

Например, не везло Игоречку в любви. Он, когда в детстве мечтал заранее о взрослой жизни, то думал, что его будут любить все девушки на свете. Просто потому, что это он, и все. А вышло наоборот: девушкам он ни капельки не нравился. Он говорил, что он гений, чтобы они в него скорее влюблялись, но их это веселило. В доказательство он читал стихи, но стихи их совсем отпугивали. Выходило, что девушки все очень глупые, потому что то, что он понял в несознательном трехлетнем состоянии, они, взрослые, окончившие школу, некоторые студентки — не могли понять сейчас!

"Странно, — думал Игоречек, — как же они умудряются любить остальных — негениальных мужчин, если даже меня, гения, не могут?"

Об этом они совещались с Сашкой ночью на диване, и Сашка ему рассказывал про иррациональную женскую психологию, которую изучил по книгам дореволюционных авторов.

Как вдруг в Москву приехала Лизка.

Лизка жила в подмосковном городе, в котором кончились нитки. Лизка училась шить и сшила себе уже полхалата, пока не перевелась розовая нить и не оголилась катушка, Лизка поехала в Москву за нитками и заблудилась в проходных дворах на Бульварном кольце. Ей сказали, что здесь можно пройти напрямик к универмагу. Она спутала повороты и очутилась перед дверью с надписью "Кружок Юного Поэта". Лизка никогда еще в жизни не видела близко живых поэтов. Ее отец уважительно относился к поэзии, потому что в молодости сам пытался писать стихи, но у него не получалось. Он был человек обстоятельный и серьезный. Очень начитанный, как говорили все соседи. С утра до вечера не выпускал из рук газеты и любил порассуждать о внешней политике. Свято верил в печатное слово и Лизку воспитывал в этом духе.

Она подумала: то-то он удивится, когда она расскажет ему. Подумав, открыла дверь и сразу увидела Игоречка. Он как раз читал стихи. Только что кончил и шевелил челюстью, в то время как ему говорили, что окно нельзя сравнивать со стеблем.

У Лизки от изумления глаза расширились, и рот слегка приоткрылся. Она зачем-то машинально расстегнула сумочку — оттуда выпал кошелек и мелочь покатилась по полу. Одна монетка докатилась до игоречковой ноги и ударилась о его ботинок. Этот звук вывел его из поэтического оцепенения, он машинально наклонился, поднял монетку, а потом так же машинально стал ползать по полу и собирать остальные. Лизка так широко и кругло на него смотрела, вся — воплощенное изумление, что, когда Игоречек поднял голову, ему показалось... Ему бог знает что показалось, и он встал и пошел на Лизку с пригоршней монет в руке. Целый вихрь мыслей чуть не пронесся у него в мозгах за эту секунду, пока он шел, но трудно ручаться за чужие мысли... Он протянул ей деньги, она сказала: "Спасибо".

— Вам понравилось? — спросил он, думая о своем стихотворении.

— Да, — ответила она. — А вы не знаете, как отсюда до универмага, а то я в другую дверь...

Он сначала хотел очень сильно обидеться и начал уже мысленную фразу: "Еще одна тупица...", — как вдруг легкий скознячок начался у него в затылке. Это всегда бывало, когда "печенки" до чего-нибудь додумывались, а голова о том не знала. В затылке делалось пусто и холодно, и Игоречек совершал какое-нибудь действие, сам не зная почему, он оно чаще всего оказывалось полезным для него. Не отдавая себе отчета, он воскликнул: "Я вас провожу! Я тут все дворы знаю".

И не успели мы обидеться и возмутиться, что он уходит среди выступления, как они с Лизкой скрылись за дверью.

Он повел ее к универмагу темными дворами и, чтоб она его полюбила, скорее сказал ей, что он гений. Лизка заинтересовалась (еще больше набирается, что рассказать отцу), спросила, чем отличается гений от негения. Он этого объяснить не мог. Знал только одно: что первое — это он, а второе — все остальные. Стал читать стихи. Она ничего не поняла, но ей сделалось весело. Это было похоже на песню на иностранном языке, хотя слова все по отдельности были русские. Возникло странное ощущение дурмана, даже голова немножко закружилась — как на дискотеке: там ведь тоже ничего не понятно, а весело. Поэма была длинная. Он ее читал, пока они шли, потом стояли в очереди в кассу, потом в очереди к прилавку. Лизка — смешливая девчонка. Ей понравилось, что с ним так смешно, и она согласилась дружить с Игоречком.

Они стали встречаться на вокзале и гулять по городу. Оказалось, что Игоречек всегда такой забавный и всегда говорит массу чепухи. С ним можно было хохотать, не переставая, а он становился от этого мрачным и сердитым, что было еще смешнее.

Не зная, как настроить Лизку на серьезный лад, Игоречек спросил совета у Сашки-сверхчеловека. Сашка сказал мрачно: "Если чувствуешь, что добыча готова сорваться с крючка, предлагай жениться. Все девушки это любят".

Игоречек так и сделал. Лизка рассмеялась, но не обиделась. Предложила поехать к ней в гости и познакомиться с родителями. Отступать было поздно — они сели в поезд и целый час тряслись.

Отца Лизкиного звали дядя Свирид, а мать называлась просто "мать". Первое, что почувствовал Игоречек, войдя к ним, был запах борща. Будто бы он вернулся к себе домой, на Украину, или будто бы он еще не уезжал оттуда и не завоевывал Москвы. Стало так тепло на сердце и так жалко себя, вспомнилось, как он был центром мира, а мир был печкой, столом и этой дымящейся тарелкой...

Но Свирид Петрович был очень серьезный человек и очень обстоятельный. Он спросил Игоречка:

— Где вы работаете?

— Нигде, — сказал Игоречек рассеянно. — Я пишу стихи.

Дядя Свирид оживился:

— Стихи это хорошо. Я и Лизке говорю, что стихи это культура. Я в молодости тоже писал стихи. Но я тебя не о стихах спрашиваю. Я спрашиваю, где ты работаешь.

— Вы не поняли, — сказал Игоречек. — Я поэт. Это и есть моя работа. Самая трудная и высокая, — вспомнил он слова Лидии Васильевны и повторил, потом вспомнил еще и добавил, — ...миссия на земле.

— Хорошо, хорошо, — еще больше обрадовался Свирид Петрович. — Мне Лизка говорила. Вот я и спрашиваю, в какой газете вы работаете или в каком журнале?

"Еще один безнадежный", — с грустью подумал Игоречек сашкиными словами. Но это был, к сожалению, Лизкин отец. А Лизкина мать уже несла из кухни золотисто-красную душистую порцию для него. Все поджилки задрожали у Игоречка от радости. У Сашки-сверхчеловека дома, конечно, тоже готовили. Но не так. Там была слишком умственная обстановка. Игоречек постарался взять себя в руки и не раздражаться раньше времени. Стал терпеливо объяснять дяде Свириду, что поэты работают не в газетах, а дома. Что в газетах работают журналисты.

— Я понимаю, — сказал Свирид Петрович, — что они пишут дома. А в газету несут, чтоб напечатали. Вот я и спрашиваю тебя, в какой газете ты обычно печатаешься?

Когда Игоречек надоедал хозяевам в каком-нибудь доме и они его выгоняли, он обычно ночевал на лавочке во дворе именно того дома, откуда его выгнали, — чтобы им не жилось спокойно после такого черного дела. И выбирал нарочно лавочку напротив окна.

Рама, как геометрический стебель геометрически-бездушного растения-робота — дома — заслоняла от него своих бездушных хозяев, гнездящихся в квадратных ветвях, но он их всегда высматривал и наслаждался тем, что они его не любят,  н е  з н а я  д а ж е,  к о г о  о н и  н е  л ю б я т, тем, что у них такие смущенные лица, когда он попадается им на глаза. Сидел, как немой укор, и сочинял стихи. Ему все равно было, где сидеть... Сейчас, вспомнив об этом, он подумал, что здесь будет еще удобнее: у хозяев свой сад, и в окно заглядывать нетрудно, потому что один этаж.

Борщ был уже на столе и дышал ему прямо в лицо кисловато-жирным духом.

— Можно сначала поесть? — спросил Игоречек.

— Можно, — ответили ему. И он кинулся скорее, пока они не передумали.

Когда тарелка кончилась и ему уже ничто не угрожало, он сказал:

— Я в газетах не печатаюсь. Я гений, а они с гениями не работают.

Свирид Петрович очень удивился.

— Странно, — сказал он. — Вот Пушкин — гений? Гений. Так его везде печатают.

— Меня через сто лет тоже будут везде печатать, — возразил Игоречек. — А сейчас общество еще не подготовлено.

От горячего борща мысли его разгорелись, и легче стало вспоминать мудрые слова.

— Гений живет для будущего, — сказал он. — А газеты и журналы обслуживают текущий момент.

Это было серьезно сказано. Свирид Петрович задумался. Он любил серьезные выражения и знал в них толк.

— Тогда вот что, — проговорил, подумав, — я, конечно, против гениев ничего не имею. Только вот какое у меня сомнение: кто тебе разъяснил, что ты гений? Ведь у тебя нет начальника, если ты нигде не работаешь. Откуда ты знаешь, что гений, если никому не подчиняешься?

— Гению это не надо, — ответил Игоречек. — Он сам себе начальник.

— Вот оно-то и сомнительно, — вздохнул дядя Свирид. — Понимаешь, брат, был бы у тебя начальник, он мог бы тебе дать справку с печатью и все как полагается. И я был бы спокоен, и ты. А так — кто ж тебя знает, гений ты или тунеядец? Зятя в дом брать это не котенка. Мы люди серьезные. У нас с матерью по тридцать лет непрерывного стажа, и все на одном месте. Люди нас уважают, и документы в порядке, и прописка нигде не просрочена. А у тебя, друг Игоречек, пока что одни стишки непонятные. В общем, я думаю так: если достанешь мне справку официальную, что тебя не печатают, потому что ты гений, то я пожалуйста. Я не прочь. Дорогу молодым дарованиям пересекать не буду. Прописать можем и подождем, пока научишься зарабатывать. Торопить не станем. Только чтоб с печатью. Чтоб соседям в глаза не стыдно было смотреть.

А борщ был такой вкусный. И так уютно, оказывается, жить в своем собственном доме, при родителях. Игоречек совсем уж было отвык от этого счастливого состояния, а сейчас так живо все вспомнил, что стало ему очень грустно и заунывно на душе.

Как всегда, выручил Сашка — сверхчеловек. Он сказал, что достанет такую справку для Игоречка. Ведь у Лидии Васильевны в библиотеке есть круглая печать!

— Разве она согласится? — вздохнул Игоречек.

— Предоставь это мне, — сказал Сашка, — я знаю женскую душу.

Как это ни удивительно, справка действительно была Сашкой получена. Там было написано, что Игоречек правда гений, и поставлена круглая печать.

Сначала все очень обрадовались. У Свирида Петровича прямо камень с сердца свалился — как бывает, когда подозреваешь человека в чем-то дурном, а потом окажется, что ошибался. Он пожал Игоречку руку, похлопал по плечу и попросил почитать им с матерью стихи. Теперь, раз он официально гений, они должны знать его творения. Игоречек покраснел от счастья, от долгожданного, давно заслуженного, и начал читать. Старики слушали. Лица у них сделались напряженные, видно было, что стараются понять. Постепенно Свирид Петрович все больше грустнел и конфузился. Он в своем городке считался человеком образованным и думал искренне, что сможет понять все, что написано на русском языке. А вот на ж тебе! Головоломка. Слова-то вроде русские, а ни черта не разобрать. И как в этом признаешься? Может, думает, так отстал от жизни, что передовые люди уже совсем новым языком изъясняются? А он-то ничего не знает. Прочитал бы это кто другой, Свирид Петрович решил бы, что малый спятил, а тут справка. Может, это он, дядя Свирид, спятил и говорит сумасшедшим языком? Может, нормальный язык теперь — сумасшедший, а сумасшедший — нормальный?

Игоречек видел, что старики потрясены, это приятно ласкало ему нервы. Лизка боялась рассмеяться. Когда он читал ей то же самое на улице, она хохотала от 168 души, и ей уже начало нравиться, что он такой смешной. По крайней мере, с ним не соскучишься. Но теперь, когда справка... Она не знала, как себя вести, изо всех сил зажимала рот рукой, чтобы не прыснуть нечаянно.

Оценив эффект воздействия, Игоречек сказал:

— Ну, это у меня коротенькие стихи. Тут, может быть, не все понятно, потому что я не до конца себя выразил. А вот я пишу поэму...

— О чем? — спросил дядя Свирид, темный, как туча.

— Я так просто не могу ответить, о чем. Я лучше почитаю...

Мать всплеснула руками, вспомнив о том, что чайник может убежать, и заспешила на кухню.

Поскучнели они все трое с этого дня и стали ужасно Игоречка стесняться, не зная, как с ним говорить, что делать в его присутствии и чего не делать, чтобы не выглядеть совсем уж дикарями. В шахматы он не играл, политикой не интересовался — любимые занятия Свирида Петровича, — и на какой козе к нему подъехать, было неясно. Лизка перестала гулять с ним по городу, говорила, что ей некогда, а когда он приходил к ним домой, старалась держаться позади, за спинами родителей, и не хотела оставаться с ним наедине. А мать молча ходила по его грязным следам из комнаты в комнату и вытирала их тряпкой, но ничего не говорила ему. Игоречек, впрочем, ничего этого не замечал. Кормить его продолжали вкусно и стихи всегда внимательно выслушивали, а это было ему еще важнее, чем сама Лизка. Он готов был и без нее здесь поселиться — за одни только бесплатные супы. Вид у него делался все более важный и неприступный. Лицо расправилось, пополнело немного, и он стал даже симпатичнее, и не так сильно смахивал теперь на питекантропа. Он освоился уже настолько, что стал заказывать себе на завтра определенный суп. Поэтому то, что произошло дальше, было для него как гром среди ясного неба.

Игоречек как раз сидел на диване, уставясь в ковер на стене, и сочинял стихи. Он всегда после обеда сочинял стихи. А они трое из трех углов комнаты наблюдали за ним внимательно, не без некоторого трепета, пытаясь хоть немного, хоть чуть-чуть проникнуть в лабораторию его гениальной мысли, уловить хоть что-нибудь оттуда, чтобы хоть отчасти, хоть краешком уха понять и принять его. Но лицо его было непроницаемо (они же не знали, что он творит "печенками"), взгляд бездумен и ничего не значащ, как у слепого... Они отчаялись что-либо в нем понять. Наконец, дядя Свирид решился. Откашлялся и попросил Игоречка уделить ему немного своего гениального времени. Игоречек очнулся.

— Понимаешь, — сказал дядя Свирид, — мы тут с семьей посоветовались, и решили, что не стоим мы тебя. Сам видишь, мы люди простые, а ты... Большому кораблю — большое плавание. Ты не подумай, что мы там... осуждаем тебя. Гений так гений. Ты же не виноват, что таким родился. Но войди в наше положение. Не по уму и не по карману.

Вот это был удар. Игоречек в одну секунду вышел из поэтической нирваны, хотя обычно ему на это требовалось минут пять, в течение которых все с жадностью за ним следили. А сейчас он очень быстро отрезвел, сразу скис и стал совсем земным, жалким голосом их убеждать, что очень к ним привязался и привык ко всем троим. Тогда Свирид Петрович торжественно и скорбно провозгласил: "Пусть тебе Лизавета сама все скажет". Но Лизки в комнате уже не было, она потихоньку пряталась в сарае, и ее никак не могли найти. Пришлось продолжать дяде Свириду.

— В общем, — сказал он, — сам видишь. Ты в будущем живешь, а это значит, что тебя как бы нет вовсе. Лизке человек нужен. Живой. Чтобы сейчас, а не в другом столетии. Я сначала думал, что ты шутишь, э-э, вернее, что ты прохвост порядочный. Но как увидел эту бумагу: черным по белому!... Ну, какая мы тебе родня, сам подумай?

— Это библиотекарша написала! — выпалил Игоречек в отчаянии. Так он перепугался, что его опять выгонят, что потерял всякое чувство осторожности.

— Ну, что ты оправдываешься! — сказал Свирид Петрович, — я же говорю, что мы тебя не осуждаем. Печать стоит? Стоит. Значит, гений и есть. Печать просто так не поставят.

— Печать библиотечная! — взмолился Игоречек, — Это Сашка все придумал и упросил ее поставить.

— Как это упросил? Ты, значит, не гений?

— Гений, — сказал Игоречек.

— А печать библиотечная?

— Гений, а печать библиотечная.

— Значит, это все вранье, и справка не из редакции?

— Это не вранье, — сказал Игоречек.

— Если справка не из редакции, то значит вранье.

— Редакции таких справок не дают.

— Потому что ты не гений, вот тебе и не дают.

— Я гений, — сказал Игоречек.

— Прохвост ты, а не гений. Я сразу сказал, что ты прохвост. Гении такие не бывают.

Игоречку пришлось обидеться и уйти без ужина.

На другой день Игоречек пытался было применить свой обычный прием — сидеть напротив окна и заглядывать к ним в кухню, когда они обедали, благо собаки у них не было.

Тогда Свирид Петрович поехал в Москву и с помощью Лизки нашел библиотеку с объявлением на двери. Он закатил добрейшей Лидии Васильевне скандал, кричал, что она выдает фальшивые справки, что не туда направляет молодежь и ей следовало бы запретить вести Кружок Юного Поэта. Требовал забрать Игоречка, а то... Что "то", Свирид Петрович не сказал, но оно было очень пугающе. Лидия Васильевна любила свою работу и не представляла себе жизни без нее. Пришлось ей приютить Игоречка у себя и кормить собственными супами.

Так подтвердились сразу две большие и грустные истины: что за мягкосердечие обязательно приходится платить, и что гений всегда одинок. И это была самая убийственная закономерность, против которой бороться бессмысленно.