|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
Одна женщина так любила своего мужа, что если бы он ушел от нее к другой женщине — она бы умерла Она его с самого начала так любила, что когда еще только влюбилась, не ела целых две недели, макового зернышка во рту не держала. Ее тогда, пятнадцать лет назад, даже в Матросы хотели отправить. А Матросы, надо сказать, у нас такое же место, как в Санкт-Петербурге Пряжка, в столице нашей Родины Белые Столбы, а в каком-нибудь захудалом районном центре какой-нибудь пятнадцатый километр. Или восемнадцатый. ("Ты что, с восемнадцатого километра?!" Или: "Я тебя счас на пятнадцатый километр отправлю"). Мало того, что не питалась никакой пищей и таяла на глазах, так еще ходила по улицам нашего города и одаривала прохожих елочными украшениями из разноцветной фольги (на большее студенческой стипендии не хватало). Сделает одну ходку, опустошит мешок с игрушками (ей знакомый Дед Мороз из госфилармонии мешок для этих целей выделил) и снова в "Детский мир", в очередь. А очереди!... Как раз перед Новым годом. Наполнит мешок, и опять по улицам гулять, к незнакомым прохожим с подарками приставать. Кто улыбнется, "спасибо" скажет, а кто и пошлет на тот же восемнадцатый километр или еще куда подальше. А ей — хоть бы что! Ну не чокнутая?! А то еще — членовредительством занялась. Он себе нечаянно палец порезал, хлеб резал и порезал. А она чаянно: как схватит нож, да как ударит им по своей руке! — чуть полпальца не отхватила... И всё с улыбкой блаженной на устах, с блеском безумным во взоре. А объяснения врачам, когда диагноз ставили, такие: "Я хотела его изнутри почувствовать, хотела, чтобы мне было так же больно, как ему". Это что же, люди добрые, творится? А если он, к примеру, "морж"? Если он, значит, в прорубь, то и она за ним? "Значит, — врачам говорит и улыбается своей улыбочкой монолизовской. — А плавать не умею..." Хорошо, врачи умные попались, быстро сообразили, что ей не в Матросы надо, а в городской отдел записи актов гражданского состояния. А в медкарте, по слухам, так прямо и записали: "Любовь — психическое заболевание, протекающее с характерными изменениями личности, выражающимися в эмоциональном подъеме, утрате единства личности, потере связи с реальностью, характерными расстройствами мышления и развитием в определенной последовательности бредовых идей. Любовь наиболее часто встречается в молодом возрасте, однако заболевание может впервые возникнуть в детстве, а также позднем возрасте. Клинические проявления различны". Короче, всё как про шизофрению. А лечение назначили такое: не мешать течению болезни; по многочисленным наблюдениям болезнь проходит со временем сама по себе. Но в данном, конкретном случае ученые мужи ошиблись. У Любы Белолюбовой любовь не только не прошла, а, напротив, даже усугубилась.
Познакомились Люба Белолюбова и Вася Петров при такой необыкновенной и большой любви самым что ни на есть обыкновенным, неромантическим образом: на танцах в студенческом общежитии. Она его увидела и сразу себе сказала: "Мой!" И пошла приглашать, не дожидаясь никакого "белого танца". Четыре раза приглашала, на пятый он не выдержал, плюнул — сам пригласил. А что ему оставалось делать? Все равно не дала бы ни с какой другой девушкой потанцевать.
Она его так любила, что когда они поцеловались в первый раз, с ней обморок приключился. Зато после этого поцелуя кушать помаленьку начала, жизнь к ней стала возвращаться. Ладно, верблюд четырнадцать дней не ест, на то он и верблюд, а она же не верблюд, а Люба Белолюбова. А почему не ела до первого поцелуя? Так не могла, от волнения. Тогда еще не ясно было: любит он ее, не любит?... Полюбил, как миленький, заразила его своей любовью, как гриппом.
Она его так любила, что когда они даже поженились, даже когда она уже сменила фамилию на Петрову, все равно ее мужа называли: "Большая белолобая любовь Любы Белолюбовой". Такая скороговорка была у них в университете. Скажите-ка пять раз быстро, без ошибок и остановок: большая белолобая любовь Любы Белолюбовой, большая белолобая любовь Любы Белолюбовой, большая белолобая любовь Любы Белолюбовой, большая белолобая любовь Любы Белолюбовой, большая белолобая любовь Любы Белолюбовой... Она на филологическом училась, там про всех скороговорки сочиняли ее подружки. Про себя льстивые: "Я, Юлия, лелею лилию", "Сия Ася, сияя, сей сияние". Про Любину любовь тоже ничего — по блату. А про других нередко с самыми яркими словами русского языка, которые в приличном обществе произносить вслух не принято, но Любины подружки, Юля и Ася, как будущие ученые-филологи, знатоки русского языка и произносить и писать не стеснялись. Про Васю, который сделал из их лучшей подруги невменяемую, была еще одна скороговорка, заглазная: "Вася со всеми все веси взвесив осовел и весел". Сразу характер виден: Вася Петров любил компании, а в компаниях этих выпить был большой не дурак. Не горький пьяница, но и не дурак. Он и вообще не дурак был, первый парень на металлургическом факультете. Больше компаний любил свою математику. И еще ему пришлось полюбить Любу Белолюбову. Но, конечно, его любовь с ее любовью не сравнить даже было. Она его любила даже когда они уже столько-то лет вместе прожили. Такой случай характерен. Однажды возвращается Люба домой с гостями, с подругами Юлей и Асей. А муж у окошка стоит, ее дожидается. Увидел, радостный рукой машет, свистит. И вдруг у него такое скучное лицо сделалось, как будто яблоко кислое откусил; сначала рукой рот прикрыл, а потом окошко. Что такое? Люба скорей к лифту, впереди гостей, в квартиру первая, скорей к мужу: муж, дорогой, любимый, единственный, что случилось? почему не весел, голову повесил? А он ей по секрету от гостей: тебя увидел, жена, обрадовался, свистеть начал и пломбу с переднего зуба высвистел. Теперь никакого житья — ни улыбнуться гостям, ни россмехнуться. "Я тебя спасу!". Пошла Люба на улицу, под окна своей квартиры (а квартира у них была на пятом этаже), долго искала пломбу из мужниного зуба, пока он гостей с постной миной принимал, но нашла. А это, я вам доложу, почище, чем иголку в стоге сена найти. Принесла домой, помыла в ванной с мылом, отдала мужу, он незаметно от гостей вставил ее на положенное место и снова стал улыбаться и смеяться, а ей только того и надо было. Вот как она его любила.
Так они жили-поживали. Время шло. А как врачи справедливо заметили, время — первый враг любви. Вот уже и пломбы в зубах, и первые седины. Вот уже квартиру получили и три раза ремонт сделали. Вот уже вопросики в ход пошли: где был (а)? И такая же строгость тона, как в старых анкетах при приеме на работу: где были во время Великой Отечественной войны?... Время шло, а Люба любила неизменно, да и Василий вроде не против был ее любви. Несмотря на такую большую белолобую любовь, стали оба доцентами. А может и благодаря. Только она кандидатом филологических наук, а он доктором математических. И подруги Любины Юлия и Ася кандидаты, но не доценты, а старшие преподаватели, и обе не замужем — неосторожные потому что, нет чтобы дурочками перед возможными соискателями на звание супруга прикинуться, нет, всё образованность хочут показать. А Люба перед Васей всегда не боялась быть дура дурой...
Хороши жили. Но все ж таки... Время! Всё оно виновато — время. И вот уже разбрелись по разным комнатам. С другой стороны — ну сколько можно? Пятнадцать лет! Невозможно все время задыхаться от счастья, невозможно пятнадцать лет дышать, так сказать, воздухом горних высот, там, наверху, слишком много кислорода. Природа умно поступает: часть любви она на детей переносит, а у женщин иногда и всю. Но у Петровых-Белолюбовых детей не было, как ни старались. Может, от этого при такой большой любви нестыковки разные пошли. Попытались было кошку с собакой завести, но пришлось отказаться, как ни обидно было — у Любы аллергия началась. А из детдома девочку или мальчика взять не решились — мало ли какая наследственность, ребенка потом, как кошку или собаку, обратно не отдашь.
Однажды Люба приходит в комнату к мужу и говорит:
— У тебя тут муха летала.
— Ну если и летала? Что дальше?
Слышите? Уже скрытое раздражение в этих его словах проскальзывает. Ему теорему доказывать, или там задачу решать, а жена с вопросами.
— Мне она нужна, — Люба говорит.
— Зачем это тебе муха нужна?
Сарказм в голосе: что еще, мол, женушка придумает, чтобы его от работы оторвать. К работе даже ревнует. А больше и не к кому.
— На завтрак, — Люба отвечает.
— Ты что, совсем офонарела?
Вообще-то он редко с ней так грубо разговаривал. Но тут у них еще до этой мухи случилась ссора, из-за пустяка, конечно — прокладку он у крана в кухне никак не мог поменять.
Стала она бегать по кухне и муху ловить.
— Не трожь, это моя муха, — он не выдержал.
— Не твоя, а общая.
— Мне, может, она самому нужна.
А она в это время муху уже поймала, сцапала. Зажала в кулаке, к себе понесла. Он видит — дело серьезное. Муха — не муха, но таракан в голове у нее, кажется, и впрямь завелся. Пошел следом, а она сидит там у себя в углу и колдует над чем-то. Это у нее паучок завелся, может даже "коси-коси-ножка". Маню-ю-сенький, тощенький, беспомощный. Так она ему мух стала ловить и подкармливать. И он рос-рос и становился всё больше и больше. В отличие от их любви.
— Ты чего? — он думает: пора его жену в Матросы или погодить?
— Я паучка давно своего не кормила
— Ты мужа своего давно не кормила! — он заорал. — Шестой год перестройке, вся страна талонами кормится, а у паука на завтрак мясо.
Тогда перестройка была уже на излете, мяса еще не было, но деньги и талоны на мясо пока были, но уже надвигалась постперестройка, когда появилось мясо, а денег не стало, во всяком случае у разных там докторов наук. Вернее, их стало гораздо больше, чем было, но хватать не стало. И стало хуже, чем было.
Он орет, а она будто не слышит, знай себе паучка кормит.
Тогда он стал давить на сознательность, логику выпрямлять наводящими вопросами:
— Паука тебе жалко?
— Жалко.
— А муху?
Она задумалась:
— Об этом я не подумала.
— То-то!
Думает про себя: ладно, погожу еще, не буду сдавать в Матросы, все-таки какая-никакая, а родная жена.
Вечером спрашивает:
— Ну что, подумала? Будешь еще паука кормить?
— Буду.
Расстроился: вся работа по выпрямлению женской логики насмарку.
— Это почему же?
— Просто паучок — он мой, Яша. А мухи... они всё мимо летают...
— Господи! — муж говорит. — И тут: "наши" — "ваши".
Не выдержал, ушел, дверью хлопнул. Ничего, погуляет дня два, а потом домой вернется, смирный. Да и куда денешься от родной жены.
Она уже не так безумствовала из-за его отлучек. Это он уже не в первый раз дома не ночевал, было уже такое. В первый раз она все больницы, все милиции, все морги, всех друзей-подружек обегала-обзвонила. И во второй раз, и в третий. А потом милиция перестала у нее заявления принимать, да она уж и знала, что не пропал он, под машину не попал, не в больнице, не в морге, не у любовницы, а в "полете" — так красиво у них в семье назывался Васин запой. От хорошей жизни или от слишком хорошей, но у Большой белолобой любви Любы Белолюбовой, у доктора физико-математических наук Василия Васильевича Петрова случался иногда "полет", когда на два дня, а когда и на неделю, возвращаясь из которого Василь Василич лицом светлел, походкой легчал, душой очищался. В "полет", Люба уже знала, он отправлялся групповой, с двумя своими новыми дружками, мужем и женой, малярами ЖЭУ. Лариска и Колька их все звали, хотя было им по пятьдесят четыре годика от роду и по одной судимости. Лариска и Колька жили душа в душу: вместе пили, вместе стеклотару в приемный пункт носили, вместе похмелялись, вместе работу прогуливали — у Кольки племяш врачом участковым работал, выражался разными словами не хуже чем дядя или фольклористки Юля с Асей, но бюллетень на три дня родственничкам выправлял. Жили супруги Козловы на казенной площади. Дома у них стояла из мебели только одна кровать с панцирной сеткой да два табурета, один для гостей (сами на кровати сидели), другой использовался вместо стола. На водку Лариска с Колькой денег не жалели, и компанию приличную в лице доктора, как они выражались, "фиг-мат" наук, уважали. Но пить любили только на свои, это у них считалось последней подлянкой пить "на халяву". Когда не было денег, супруги Козловы продавали что-нибудь более кредитоспособному в доперестроечные времена доктору наук по коммерческой (тогда называлось — по спекулянтской) цене, а потом на эти деньги щедро поили доктора и угощались сами. Например, еще при социализме где-то раздобыли скольки-то копеечные ленты для пишущих машинок и загоняли эти ленты Василь Василичу по семь рублей за штуку. Четыре штуки — две бутылки, да еще на закуску остается — на рыбные котлеты из соседнего кафе-столовой "Рябинушка". Правда, это уже было в начале строительства капитализма, а может, "социализма с человеческим лицом". Во всяком случае в те времена, когда плюрализм только начинался, и доктора наук зарабатывали больше маляров и водителей троллейбусов.
В тот раз, после паучка, Василий недолго отсутствовал. Ленты для пишмашин у Кольки с Ларкой кончились, кончились у всех талоны на спиртное, и супруги Козловы в очередной раз решили загнать за "сороковник" (столько "бананы" стоили у таксистов. Как подумаешь — просто не верится) своему лучшему другану Василию табуретку, на которой тот обычно сидел, будучи в гостях у Козловых. Решили, что во время застолья все благополучно разместятся на кровати с панцирной сеткой, да и вторая табуретка в доме — это уже роскошь, склонностей к которой у супругов Козловых ну никак не наблюдалось. Надо сказать, табуретка эта была золотая, Колька с Ларкой загоняли ее всем кредитоспособным гостям, которые не отказывались обмыть с ними купленную мебель. Раза два эту табуретку покупал уже и Василий и снова дарил. Была у него дума подарить дружной чете Козловых обеденный стол, но воздержался. Чего доброго, супруги начали бы ему торговать стол рублей за сто, за десять бутылок. А таскаться со столом туда и обратно накладно и тяжело, да и слишком уж пьяно. Вот так Василий в тот раз занес табуретку домой — не на улице же оставлять до дня солидарности трудящихся, или того пуще — до дня солидарности трудящихся женщин, когда можно будет подарить табурет обратно взад Лариске с Колькой. Держать у себя проданную мебель ежедневной укоризной до другого раза, до следующего совместного "полета" они категорически отказывались, на порог бы с ней не пустили, не вынесли бы такого унижения — пить за счет доктора математических наук, интеллигента трудового народа. Зашел в тот раз, после паучка Якова, Василий домой с золотой табуреткой и не менее золотой прокладкой для кухонного крана, которую ему вырезал Колька Козлов (а если объективно, никакой не Козлов, а самый настоящий Кулибин), и они с Любой скоренько помирились. Решил муж: ну кому какое дело? Кому плохо от того обстоятельства, что чья-то жена пауков мухами кормит? Разве что самим мухам. Но во всех санпросветбюллетенях, на всех медицинских плакатах в поликлинике муха разоблачается как разносчик разных заразных болезней, в том числе дезинтерии.
А однажды Василий исчез и не появлялся дома уже вторую неделю. Все мыслимые сроки "полета" прошли, и Люба забила тревогу. Даже Кольку с Ларкой навестила. Они ей шибко обрадовались, стрельнули денег до получки (покупать обеденный табурет Люба категорически отказалась) и доложили, что наипершего своего другана доктора наук Василь Васильича не видали уже полмесяца. Боже мой! Неужто женщину завел? Да нет, успокоили Любу супруги Козловы, какая баба, то есть, мерсите, женщина, если он у нас сидючи всегда вас, Люба, вспоминает и вот так вот вздыхает. Да, не может быть никакой женщины, уверилась Люба, она почуяла бы, если бы возникла ни их общем горизонте другая.
Забегала-заметалась Люба по всем знакомым: "Васю моего не видели?", "Василий у вас не появлялся?". Уже и на работе розыск объявили: где доцент? Друзья-подруги звонят: где Большая белолобая любовь Любы Белолюбовой, или уже со всеми все веси взвесив осовел и весел? Тут самые наидражайшие дружки Василия, супруги Козловы и подскажи: а поищите-ка вы его, Любовь Ивановна, в парке, может, он там гнездо себе свил.
— Как это: гнездо свил? — опешила Люба.
— Да он как выпьет, — Лариска говорит, — всё стремится куда-то улететь. Может, в теплые края, может, еще куда. А мы его все отговариваем: куда тебе, у тебя и крыльев-то нет и уже не вырастут. А-а, говорит, хоть гнездо себе где на дереве свить, всё повыше.
Люба пошла в парк, ходила, искала, видит: гнездо на дубе подходящее. Не там ли ее белолобая любовь? Стала на дуб забираться, хотя высоты боялась пуще смерти. Влезла, смотрит, а в гнезде и впрямь ее муж Вася спит. Свернулся калачиком, вместо подушки под голову руки сложил, и слюнка изо рта течет, как у ребенка. Такой родной, такой славный, такой милый. Не хотелось ей будить, а надо. Позвала тихонько:
— Вась, а Вась, пойдем домой.
Он услышал, проснулся:
— А-а, нашла. Никуда от тебя не спрячешься... Ты не волнуйся, я здесь поживу немножко, а потом домой спущусь.
— Что ты хочешь этим сказать? Что ты выше всех?
— Люба ты моя, ничего я не хочу этим сказать, просто хочется мне здесь пожить. Чувствую, что прежде я был птицей. Может, даже орлом.
— Да ты и сейчас орел — хоть куда, — глотая слезы, тихо сказала Люба.
— Да какой я орел! Вот уж и зубов мало осталось целых, и перьев на голове. Это только ты меня орлом числишь.
— А тебе этого мало? — вопрос был женский. А ответ истинно мужской:
— Мало, Люба моя. Мало мне только для тебя орлом быть. Я хочу, чтоб и другие меня им считали.
— Но ты же доктор математических наук, доцент.
— Степень одна и осталась, да звание. А суть? То-то.
Люба думает: ну чем я могу ему помочь, как я могу его отсюда выманить? Ведь повернется во сне неловко и выпадет из гнезда. А Василий говорит:
— Если бы у меня был сын, я бы задачи с ним решал, теоремы разные доказывал, на рыбалку бы с ним ходил, на охоту.
Люба ничего не сказала.
— А еще бы я хотел, чтобы мой сын убил первую птицу.
— Зачем? — испугалась Люба, и, если честно, подумала про Матросы.
— Чтобы понял...
— А-а, — поняла Люба. — Ну давай возьмем мальчика.
— Говорили уже, — Вася вздохнул.
— Можно я с тобой здесь поживу немножко, — попросилась Люба.
— Поживи, раз забралась. Но здесь и одному места мало.
Но подвинулся, дал ей место. Влезла Люба в гнездо, села на краешек, ноги свесила, болтает ими в воздухе.
— Вась, а Вась...
— Ась?
— Хорошо у тебя тут.
— Нормально.
— Все кругом видать, и всё такое маленькое... ты о чем думаешь?
— Вспоминаю картину одну. Читал где-то или мультик смотрел, а может, сон приснился: пустой белый лист бумаги. А картина вся называется: "Очень одинокий петух". Все ходят, спрашивают: а где петух-то? А вот здесь, видите? И тут маленький-маленький петух, в самом уголочке. Все смотрят, головами качают: действительно, ну о-о-очень одинокий петух.
Помолчали.
— Тогда я — очень одинокая курица
И снова помолчали, еще дольше.
— Вась, тебе со мной плохо? — Люба спрашивает.
— В том-то все и дело, что мне с тобой хорошо. Так хорошо, что даже плохо.
— Может, тебе мне изменить?
— Не понял. Ты мне предлагаешь, чтоб я тебе изменил или сама надумала?
— Нет, я лучше под трамвай.
— Ну вот и я такой же.
Опять помолчали, совсем долго.
— О чем ты думаешь? — Люба снова спрашивает.
— Вот видишь... Ты даже в мысли мои проникнуть хочешь.
— Да я так, — испугалась Люба — Не хочешь — не говори.
— Сама-то о чем думаешь?
— Я не думаю, я мечтаю...
— Мечтаешь?... И о чем же ты мечтаешь, хорошая моя?
— О старости.
— Эх ты, Люба, Люба ты моя, — обнял ее Вася. — А ты знаешь, чем старость от юности отличается?
— Морщинами? Болезнями? Вставными зубами?
— Не только. Юность мечтает о будущем, старость мечтает о прошлом.
— Тогда я юная, — смеется Люба. — Я о будущем мечтаю. Как будто мы с тобой старые-престарые. Я такую пару видела. Она в белых брюках, пиджаке белом, и волосы белые, седые. И он в чем-то светлом, лысина. Он идет впереди, а она за ним плетется и за хлястик его держится.
— Только до этого сколько еще жить, — почему-то печально сказал Василий.
— Ага, — сказала Люба, болтая ногами, и так кивнула головой, что чуть из гнезда не вывалилась. — Ого!
— Ты ногами больше болтай! Тут тебе не что-нибудь, а гнездо. Свалишься еще, — заботливо сказал Василий и крепче обнял Любу
— Слушай, а может, нам с тобой в турпоездку съездить? В Болгарию.
— С тобой, Люба, хоть в Ненецкий национальный округ.
— Я тебе серьезно. Почему в Ненецкий национальный округ?
— А почему в Болгарию? Как тебе известно: курица не птица, Болгария не заграница. Поехали просто за город.
Слезли с дерева, сели на рейсовый автобус и поехали за город. Вышли на конечной, пошли по лесной дороге. Шли-шли, дошли до территории, а там грозное объявление: "Территория охраняется собаками. За нанесенные покусы администрация ответственности не несет". Плюнули, вернулись домой. Потом, правда, съездили. Не в Болгарию, а в Бангладеш. Понравилось. Но не помогло. Да, может, и съездили только во сне, на докторскую зарплату не особенно разъездишься. Но ведь и дело не в Бангладеш, и даже не в Болгарии... А в чем дело?...
— Ты давно не говорил, что любишь.
— Язык не поворачивается. Ты ведь и так знаешь.
— Что знаю?
— Ну...ну, то самое...
— Ну что — то? Скажи...
— Ну... люблю, — решается — как в воду холодную ныряет — Василий.
— Нет, не то, — морщится Люба — Понимаешь, мне не надо даже, чтобы ты говорил: "Я тебя люблю". Мне достаточно, например: "Я тебе утюг починил". Но ты сам скажи, чтобы я поняла: любишь. Якобы про утюг, а сам...
— Якобы... Эх ты, якобинка ты моя!
— Во! — цветет Люба — И я тебя.
1992
Пояснения
банан (сленг.) — зд.: бутылка со спиртным, купленная с рук у таксиста
"белый танец" — танец, во время которого дамы приглашают кавалеров
всё образованность хочут показать — "Хочут" — неграмотное вместо "хотят" (зд.: ироничное, так говорят необразованные люди, когда хотят уязвить образованных)
день солидарности трудящихся женщин (ироничное) — женский праздник 8 марта
доктор "фиг-мат" наук сленг от доктора физ.-мат. наук (физико-математических). Фиг, фига — кукиш; мат — нецензурная речь
друган (просторечно-ироничное) — от слова друг
ЖЭУ — жилищно-эксплуатационный участок при домоуправлении (в ведении ЖЭУ коммунальные услуги и ремонт квартир)
Кулибин — русский техник-самородок
макового зёрнышка во рту не держала (фольклорное, здесь — ироничное) — ничего не ела
манюсенький — малюсенький, маленький (прост., зд.: ироничное)
мерсите — авторский неологизм, составлен из французского "мерси" и русского "простите"
"морж" — зд.: человек, занимающийся зимним плаванием в проруби
наидражайшие — самые дорогие
на казённой площади — на служебной площади (комната или квартира, которая предоставляется работнику предприятием во временное пользование)
на халяву (жаргонизм, сленг) — за чужой счет
"наши" — "ваши" — закавыченное "наши" — широкоизвестное, родившееся во время перестройки слово-выражение из репортажа Невзорова во время литовских событий. Приобрело политическую окраску: "наши" — патриоты, "ваши" — демократы. Здесь — ироничное
офонарёла (от слова фонарь), таракан в голове завелся (жаргонизм, сленг) — одурела, сошла с ума
племяш (прост.) — племянник
по годить (прост., зд.: ироничное) — подождать
пошлёт... ещё куда подальше (эвфемизм) — имеется в виду ругательство, "посылают" преимущественно в два места, означающие мужские и женские половые органы
Пряжка (улица Зеленая Пряжка), Белые Столбы — месторасположения широко известных психиатрических лечебниц в Санкт-Петербурге и Москве
россмехнуться — авторский неологизм, составленный из слов "рассмеяться" и "усмехнуться" (подражание народному, фольклорному)
счас (разг., прост.) — от слова "сейчас"
сделает одну ходку (разг.) — сходит один раз
стрельнули денег (сленг) — заняли деньги, попросили в долг
с постной миной (разг.) — со скучным выражением лица
улыбочкой монолизовской — улыбкой Моны Лизы
у нас сидючи (устар., народное) — когда сидел у нас
чаянно (слово-самоделка от нечаянно) — специально, нарочно
шибко (устар., зд.: ироничное) — сильно, очень
якобинка — хотя такое слово существует в русском языке (представительница революционно-демократических слоев общества периода Великой французской революции), но в данном случае это авторский неологизм от слова якобы (как будто). Здесь может не обозначать ничего, а может означать всё, т.е. "я тебя люблю". Признание, построенное на игре слов: якобы про утюг, а сам про любовь; якобы якобинка, а на самом деле — любимая.