главная страница
		поиск       помощь

Одной из тенденций в изучении женских автодокументов является стремление преодолеть завороженность жанрами, имеющими статус «высокой литературы» (автобиография) и обратить внимание на другие виды текстов — дневники, письма или — еще более радикально — рассматривать все виды культурной продукции как текст. ^[1]

Предметом моего интереса являются женские письма — в данном случае письма Натальи Александровны Захарьиной, вернее ее переписка с женихом, Александром Герценом (1835-1838).

Я, вслед за Ириной Паперно, считаю, что рассуждая об эпистолярии, точнее говорить не о письме, а о переписке как метатексте, который характеризуется такими свойствами, как жанровая самсорефлексия (то есть сознательное отношение к материалу, выработка принципов самовыражения; обнажение структуры, стремление показать, как построен текст, самоописание) и диалогизмом или полифонией (включение адресата в структуру письма; самостоятельность чужого слова в письме, несведение нескольких точек зрения к единой, аллюзийность, ассоциативность слова в письме как знак интимности, отсылка к общей памяти, структурирование собеседника-читателя) ^[2].

В русской культурной традиции первой половины XIX века существовали, как отмечает Л. Гинзбург, два типа переписки: для людей, так называемого пушкинского круга, ориентировавшихся на наследие французского и русского Просвещения, была характерна закрытая внутренняя жизнь и соответственно сдержанность эпистолярного самовыражения. Совсем другое дело дружеская переписка "идеалистов 30-х годов", русских романтиков, поклонников немецкой философии (круг Герцена, Станкевича, Бакунина, Белинского). "Это было своего рода взаимное отражение, отвечавшее потребности разросшейся личности в непрестанном самосознании, самораскрытии" ^[3]. "Здесь пригодились и нервные барышни" ^[4], — несколько иронически пишет Л. Гинзбург, отмечая, что именно в диалоге с женщинами, в их глазах мужчина выстраивал собственный грандиозный образ, образ романтического избранника.

Рассуждая об участии в переписке людей этого круга женщин, Гинзбург говорит об явлении, которое, с ее точки зрения, "можно назвать женским романтическим паразитизмом: романтическая культура непременно предполагала и требовала присутствия женщины в качестве прекрасной дамы, носительницы вечно-женственного начала и проч. Это побуждала женщин романтического круга играть определенную роль, независимо от своих личных данных и дарований. Отсюда порой идеологическая мимикрия или искаженные и плоские отражения сложной духовной жизни подлинных идеологов" ^[5].

Однако то, что исследовательница называет "женским романтическим паразитизмом", может трактоваться совершенно иначе, если примем во внимание гендерную проблематику и рассмотрим проблему, учитывая положение женщины и женственного в патриархатной культуре, где, как показала на материале русской литературы Барбара Хельдт, идеализация является одним из способов underdescription — уничижения, умаления, употребления, подчинения письмом, которое превращает женщин из субъекта в объект описания, в проекцию мужских желаний и страхов ^[6].

Те примеры которые приводит Л. Гинзбург, можно интерпретировать и по-другому: агрессивно-идеологическая, патриархатная позиция "подлинных идеологов", которые третировали все неидеологическое, а, точнее, все другое (и женское как самое привычное другое, другое, которое всегда под рукой) как несущественное и незначимое, разрешала им поглощать и использовать реальных женщин в своих целях. Большое, если не основное место место здесь занимал письменный дискурс (от слова "письмо" в его обоих смыслах).

Возможно ли для женщины в этом контексте строить и развивать собственную самость и, если да, то каким образом она это делает — вот вопрос, который интересует меня в данной статье.

Ее главной героиней будет Наталья Александровна Захарьина — двоюродная сестра, друг, жена Александра Ивановича Герцена, довольно известная фигура в истории русской литературы прежде всего как персонаж "Былого и дум" и "часть" герценовской биографии.

То, что известно о ней большинству читателей, — это герценовская версия и интерпретация ее личности и судьбы.

П. Анциферов, представляя в 63-ем томе "Литературного наследства" (1956 г.) публикацию некоторых ее автобиографических текстов и писем под рубрикой "Н. А. Герцен (Захарьина): Материалы к биографии", начинает свои комментарии так: "Наталья Александровна Герцен (урожденная Захарьина) была замечательной женщиной, принадлежавший к поколению передовых русских людей сороковых годов. Известно, какую значительную роль она сыграла в жизни и творчестве Герцена" ^[7].

Но публикаторы писем Н. А. Герцен к Т. А. Астраковой (в 1997 г.) уже замечают, что жизнь этой женщины должна привлечь внимание историков литературы "не только потому, что она была женой Герцена и героиней его главной книги — "Былое и думы", но и потому, что в ее судьбе сконцентрировано множество вопросов времени, казавшихся неразрешимыми ей самой и решенных в России лишь женщинами следующих поколений. Основу драматизма судьбы Н. А. Герцен составляло постоянное ощущение избыточности задатков ее натуры с возможностью их применения. Отсюда часто мучившее Наталью Александровну ощущение "пустоты", "незаполненности" жизни. Но это психологическое состояние характерно для многих женщин того времени. Именно в 1830-1840-е годы в русском обществе все глубже и трагичнее осознавалась невозможность проявить то душевное богатство, которым была наделена женщина и которое силой социальных обстоятельств было замкнуто для нее узким кругом домашних забот и обязанностей. Неудовлетворенность жизнью, проникавшая все глубже в сознание женщины, составляла своего рода знамение времени и вскоре нашла яркое воплощение в литературе в образе так называемой "тургеневской героини" ^[8].

Однако, на мой взгляд, для того, чтобы понять судьбу и личность Натальи Александровны, нет необходимости прибегать к литературным шаблонам типа "тургеневской девушки", тем более, что, как показала Барабара Хельдт, в конструировании моделей женственности Тургенев развивает и укрепляет патриархатные шаблоны ^[9]. Гораздо интереснее (по крайней мере для нас) посмотреть, как — в каком контексте, с помощью каких категорий создает и утверждает свою женскую идентичность, свое женское Я, сама женщина.

Наталья Александровна Захарьина-Герцен может стать героиней подобного рода исследований уже потому, что от нее осталось огромное эпистолярное наследие, а также дневник и план автобиографии. Практически все эти материалы к настоящему времени опубликованы ^[10] — в этом смысле ее "родственные связи" с канонизированным в советское время А. И. Герценом поставили ее в привилегированное по сравнению с современницами положение.

Особенность ситуации Натальи Герцен еще и в том, что во многих случаях, рассматривая ее интерпретации событий собственной внутренней и внешней жизни, ее саморепрезентации в письмах, мы имеем возможность услышать и "другую сторону" — мужскую (герценовскую) версию событий, его понимание проблем, его представления о женственности вообще и об ее конкретном воплощении — Наталье Александровне. Мы можем посмотреть, насколько отличаются или совпадают эти точки зрения, насколько зависят они друг от друга и от идеологического и культурного контекста, в котором мужчина и женщина структурируют (или — лучше — разыгрывают) концепции женственности ("самости" для женщины).

Наталия Александровна (1814 -1852) была незаконорожденной дочерью Александра Алексеевича Яковлева (старшего брата отца Герцена — Ивана Алексеевича). После смерти отца семилетней девочкой она должна была отправиться вместе с другими детьми и матерью в деревню. Но Наташа заинтересовала своим задумчивым и грустным видом княгиню Хованскую, родную сестру покойного отца. Тетка взяла ее к себе на воспитание; на положении "сиротывоспитанницы" Наталья Александровна жила у нее до своего двадцатилетия, до мая 1838 года, когда убежала из дома "благодетельницы", чтоб сочетаться браком с А. И. Герценом ^[11].

В качестве сестры и брата Наталья и Александр были знакомы с детства, но душевно сблизились в то время, когда Герцен был уже студентом и особенно во время его ареста и тюремного заключения. Из ссылки (сначала из Перми, потом из Вятки и Владимира) Герцен часто пишет Наталье Александровне и получает ее многочисленные ответы. Сначала это переписка между братом и сестрой, но потом Герцен решается назвать связывающее их чувство не дружбой, а любовью.

Несмотря на большие внешние трудности (Наталье приходилось и писать, и переправлять, и получать письма Александра в тайне от своих родных, с помощью нескольких доверенных лиц и друзей) их крайне интенсивная переписка продолжается с 16 апреля 1835 года до 6 мая 1838 года.

Эта досвадебная переписка Н. А. Захарьиной с Герценом опубликована Ф. Павленковым в 1905 году в последнем томе изданного им собрания сочинений Герцена и занимает без малого 600 страниц.

Л. Гинзбург в статье "Автобиографическое в творчестве Герцена" (1997) рассматривает данную переписку как образец романтического жизнетворчества. В этой автоконцепции, с точки зрения Гинзбург, женщине приписывается определенная роль. "Тут два основных мотива — она его создание и она возведена им на высоту, почти недосигаемую для человека. Обе эти идеи Наталья Александровна воспринимает и неустанно развивает в своих письмах" ^[12]. Она "иногда ошибается, отклоняется от предназначенной ей в автобиографическом построении Герцена роли (что немедленно вызывает с его стороны отпор). Но по большей части она твердо ведет свою партию, властно продиктованную ей творческой волей Герцена". ^[13]

Соглашаясь с многими, чрезвычайно продуктивными идеями Гинзбург (в частности с идеей о романтическом жизнетворчестве, о сознательной эстетической организованности переписки в соответствии с литературными конвенциями романтизма), нельзя не видеть в то же время, что ее концепция моноцентрична, можно сказать, "герценоцентрична": в определенном смысле переписка рассматривается как автобиографический текст Герцена, где Наталье Александровне отведена роль романтической героини со всеми вытекающими отсюда последствиями, и ее письма предстают как тексты женского "персонажа", созданные автором-демиургом и только старательно "озвученные ею".

Мне хотелось бы в данном случае посмотреть на переписку как на диалог, предполагающий взаимовлияние; рассмотреть, в каких дискурсах репрезентирует себя Наталья Александровна, насколько ее самопредставление самостоятельно или зависимо, где моменты совпадения или несовпадения создаваемого ею "self" с той моделью женского "Ты", которую структурирует и предлагает (навязывает) ей Герцен. Важным вопросом является и то, насколько модели Я и Ты, которые создают для себя и другого оба участника эпистолярного диалога, оказываются зависимыми от тех концепций мужественности//женственности, которые существуют в актуальном для них культурном контексте.

Конечно, Гинзбург права, когда говорит о культурном неравенстве в начале переписки. В 1835 году Герцену — двадцать три года, у него за спиной учеба в университете, широкий круг дружеских связей, первые опыты общественной и литературной деятельности, арест и месяцы, проведенные в тюрьме. Ему свойственна очень высокая самооценка, уверенность в предстоящей великой миссии и славе.

Наташе Захарьиной в начале переписки семнадцать лет, она всю жизнь прожила практически в четырех стенах, в доме благодетельницы, где считалось излишним давать барышне даже начатки образования и единственным будущим для девушки представлялось удачное замужество.

То (реальное и символическое) место, откуда пишут свои письма Александр и Наталья, в чем-то сходно, но и различно.

Герцен пишет из ситуации формальной несвободы — он в ссылке, однако мотив неволи, тюрьмы, поднадзорного существования является основным не в письмах Александра, а в письмах Наташи. Более того, эта тема является лейтмотивом ее писем.

Она описывает пространство своей жизни через концепты тесноты, пустоты и холода.

Глухая степь, мертвая тишина" ^[14];, "Москва — погреб, гадкий, душный погреб" (18); "душно сил нет" (215); "сердце вянет, глядя на тех, чья жизнь, как сонная прудовая вода, хоть и в зеленых берегах она, хоть и покойна..., но что в ней? Не хочу жить такой жизнью я..." (216); "Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой кажется сейчас вынесли покойника, три старухи, заснувшие за картами и пробуждающиеся для одной глупости, для блинов или для нелепого слова... И тут-то с ними-то провести несколько часов, дней, месяцев... Я ничего не вижу, не замечаю, но не знаю, что заставляет иногда меня взглянуть на это, кровь леденеет, мне кажется, я скоро задохнусь... (314).

С темой Дома таким образом связаны понятия тесноты, глухоты, неподвижности, холода, то есть смерти, — это мертвое пространство, это гроб, куда ее засунули заживо. Можно сказать, что это пространство в определенном смысле даже хуже, чем гроб, потому что, имея все атрибуты могилы, оно лишено покоя и одиночества. Это пространство мертвое, но, с другой строны, — публичное. Идея поднадзорности, постоянного, всепроникающего контроля, запретов, часто ничем не мотивированных, чрезвычайно акцентирована в письмах Наташи.

На днях была у меня Саша; нам ничего нельзя с ней говорить, над нею и надо мной есть караул" (30); "Теперь все у меня отнято: запрещают читать, запрещают писать, быть в другой комнате, играть на фортепиано, — словом, все, что может принести малейшую пользу. Целый день быть с ними, вечером долее десяти часов не позволяется сидеть со свечой, утром встаю рано, но с мной в одной комнате М. С (компаньонка княгини, главный страж и враг Наташи Марья Степановна Макашева — И. С.) и Саша К. на одном диване" (82-83); "Когда ж мне заниматься музыкой? Мне запрещают и бранят за это <...>. Меня утомило чужое внимание и холодное участие" (91); "Писать всего не могу, потому что я знаю, что письма мои иногда читаются. <...>. Главное беззащитность; каждый имеет право обидеть" (127);. "Ты можешь вообразить, Александр, каково быть беспрерывно на их глазах, мало того, смотреть в их глаза" (188); "Тысячу раз принималась писать к тебе и тысячу раз мне мешают, словом, без позволения... мне нельзя просить позволения (197).

Идея тотального контроля за жизнью женщины и особенно молодой девушки (и тем более сироты и воспитанницы) была общераспространенной в то время и связывалась с "благой" мыслью о защите и "правильном" женском воспитании, сохранении от дурных влияния. Эта тема активно поднималась в женской прозе 30-40-х годов, особенно в повестях Марьи Жуковой, где было выразительно показано, насколько существование женщины в патриархатном обществе не принадлежит ей самой, насколько естественным и полезным считают окружающие (практически все, кому не лень) постоянный публичный контроль над ней. Этот надзор мотивируется идеей защиты слабого молодого существа, а приводит к состоянию абсолютной беззащитности перед каждым, кто имеет власть, В случае с молодой девушкой, сиротой и воспитанницей, последними являются все, кто хоть сколько-то старше.

У Наташи Захарьиной в доме благодетельницы нет никакого собственного пространства: "у меня нет особенной комнаты" (28), — жалуется она; в ее письмах постоянно тема ежеминутного соглядатайства и тотального контроля. Уединение в другую комнату даже с "маменькой" (матерью Герцена Луизой Ивановной) вызывает нарекания (146).

Под надзором, как можно было видеть из приведенных выше цитат, оказывается не только физическая, но прежде всего духовная, интеллектуальная жизнь. Здесь главным средством является запрет практически на все виды духовной деятельности, исключая молитву. Особенно жестко контролируется чтение и еще в большей степени — письмо.

Запрет на "перо" и в частности на переписку с неблагонадежным двоюродным братом, делает акт письма ответственным выбором.

Таким образом один из "сюжетов", который разыгрывается в письмах Натальи Александровны, — это история борьбы против тотального контроля и надзора, против принуждения жить по общепринятым правилам.

С точки зрения постороннего "нормального" человека в ее положении не было ничего ужасного, напротив ее можно было считать счастливицей: незаконорожденная дочь, вместо того, чтобы прозябать в глухой деревне, обрела покровительницу, которая хочет пристроить ее за приличного человека, выделяя в приданное треть своего немалого состояния. Но внутренне, субъективно, как мы видели, ситуация представлялась совсем иной, и по отношению к социальным конвенциям и другим, жившим внутри этих конвенций, женское Я в письмах Натальи — это бунтующее Я, которое стремиться найти или создать в чужом, конвенциональном мире свое, независимое пространство.

Практически именно письмо, сам процесс переписки становится "собственной комнатой", местом, где можно быть собой или точнее, где можно стать, становиться собой, так как писание писем превращается для нее в акт самоутверждения и самоидентификации гораздо в большей степени, чем для Герцена, для которого переписка с невестой — одна из форм самореализации и жизнетворчества, в то время как для Натальи Александровны это практически единственная форма. Ее письма — это пространные монологи, содержащие самоанализ и саморефлексию.

Наталья в принципе немного (гораздо меньше, чем Герцен) пишет о том, что происходит во внешнем мире, зато подробно анализирует свой внутренний мир, оттенки мыслей, чувств, ощущений; ее письма это всегда "несколько слов о себе, о внутренней жизни моей" (118), ибо, как она замечает, "нигде, ни в чем не нахожу нового, кроме себя" (15). Но эти медитациии в отличие от дневникового или лирического текста адресованы; для самопознания и самодефиниции требуется другой, необходимо Ты.

Наталья Александровна постоянно определяет свое Я в сравнении, на фоне, по отношению к адресату.

Герцен предлагает (создает, разыгрывает) в своих письмах несколько ролей для себя и невесты.

Во-первых — он, мужчина, Бог-создатель, творящий женскую жизнь и душу (причем сильно артикулированная здесь религиозно-мистическая линия интерперетации можно сказать навязана Герцену глубоко верующей и религиозно экзальтированной Натальей Александровной)

В этом дискурсе Герцен акцентирует то, что с ним, мужским началом, связана идея развития и движения, в то время как она — женщина, идеальная женственность — некая природная гармония, место, где отдохнет мужская душа, прибежище, пристань, молчащая пустота, которая заполняется активным мужским.

Твоя жизнь нашла себе цель, предел, твоя жизнь выполнила весь земной круг, в моих объятиях должно исчезнуть твое отдельное существование от меня, в моей любви потонуть должны все потребности, все мысли. Словом, твоя душа — часть моей души, она вновь воротилась к целому и с тем вместе нет ей отдельности <...>. Я без тебя — нравственный урод, человек без сердца, Байрон, презирающий все человечество. Ты без меня — начало дивного песнопения, коего продолжения не существует, разверстые уста без речи, взор, обращенный в пустоту туманной степи. Разбери это, и ты увидишь перст Провидения, Кто, кроме меня, осмелился бы продолжить эту поэму, кто — дать речь этим устам и сказать взору — смотри на меня? <...> Однажды сделав это, ты — я, Александр и Наташа не составляют мы, но одно мое "я", "я" полное, ибо ты совершенно поглощена, тебя нет более (157-158).

Вторая, в чем-то накладывающиеся на первую модель мужественности и женственности, связана с романтическим дискурсом, который строится на дихотомии душа // тело; земная жена, женщина // Мадонна, святая, чистая, непорочная.

Прочитав "Элоизу" Руссо, Герцен пишет 27 февраля 1837:

Последнее восклицание относится к Полине Медведевой, роман с которой стал главным событием и главным "проклятием" вятской жизни Герцена. В определенном смысле, история с Медведевой и глубокое чувство вины, которое долго переживал Герцен, повернули его переписку с Натальей Захарьиной в любовное русло и придали последней тот особый идеальный статус "спасительницы", о котором уже говорилось выше.

Медведева, напомним, была молодой женой престарелого чиновника. У Герцена завязался с ней кратковременный страстный роман. Когда чувство его уже практически остыло, муж Медведевой умер, и она, естественно, ожидала матримониальных шагов со стороны своего возлюбленного. Разлюбивший Герцен, чувствуя себя последним подлецом, все же не смог сделать этого шага, тем более, что в переписке с Захарьиной понял различие между "чувственной, материальной" и "высшей" любовью. Медведева становится символом первой, Наталья Александровна — выражением второй.

Идеальной женственности в отличие от "жены", "женщины земной, чувственной, хозяйки" приписываются свойства абсолютной чистоты и невинности, небесности.

Ты моя жена! Что за унижение: моя святая, мой идеал, моя небесная, существо, слитое со мной симпатией неба, этот ангел — моя жена! В этих словах есть насмешка. Ты будто для меня женщина, будто моя любовь, твоя любовь имеют какую-то земную цель! О, Боже, я преступником считал бы себя, я был бы недостоин тебя, если бы думал иначе; теснее мы друг другу принадлежать не можем, ибо наши души слились, ты живешь во мне, ты (147).

Герцен называет невесту "мадонной" (382), "голубицей", "прелестным ребенком" (297), "звездой" (305), "небесным ангелом" (378), "лилеей чистой, как снег" (386).

Интертексты, на которые ссылается Герцен, создавая этот сверхидеальный, сверхъестественный женский образ — это "дева из чужбины" (46), дева-мечта Шиллера, Беатриче, Мадонна.

При этом Герцен пытается структурировать переписку (в процессе письма, а также многократно перечитывая, "переинтерпретируя" ее в позднейших письмах) в некий цельный и непротиворечивый сюжет, "выпрямляя" реальность: то есть или игнорируя противоречивость и непоследовательность, неизбежную в эпистолярии, или придавая этой противоречивости статус одной из перипетий целенаправленного сюжета ^[15].

Основной темой переписки как сюжетного текста объявляется история собственной жизни и развития. В этом "романе воспитания", как отмечалось, Наталья Александровна получает роль воплощения, неизменной и неизменяющеся "вечной женственности", нравственного камертона для страстного, заблуждающегося, "земного” мужского Я, проходящего свой путь исканий.

В этом смысле представления Герцена во многом схожи с теми, которые развивала современная этой переписке русская беллетристика (и чуть позже будет развивать сам Герцен (Искандер) как писатель в романе "Кто виноват?" (1845-46). Недаром из современной русской литературы Герцен за все время переписки с невестой рекомендует ей прочитать только один текст Тяга к сюжетостроению чрезвычайно характерна для Герцена. Он обладал удивительной способностью смотреть на свою жизнь, как на роман или как на материал для романа, и всякому событию жизни находить место в "оглавлении" роман "Катенька" Н. Веревкина-Рахманного (Герцен пишет "Рахманова"). "Во-первых, в слоге Веревкина (Рахманова) есть чрезвычайное сходство с моим слогом, а в "Катеньке" есть кое-что твоего. Прочти. Когда я прочел, я положил книгу и не мог перевести дух, я готов был заплакать. Ужасная повесть" (423).

В журнальной прозе 30-40-х годов история молодой девушки, барышни развивается в основном в двух инвариантах: или это история порчи, превращения невинного ангелочка в ведьму-злую жену или "бабу-ягу" — старую деву или это сюжет о невинной девушке-ребенке как искупительной жертве. В последнем случае героиня часто представляетсясь как "сестра" пушкинской Татьяны Лариной — чистая, естественная, странная, а главное, что так сильно подчеркнул еще Белинский в своем знаменитом критическом цикле о Пушкине, — цельная и нравственно безупречная.

"Евгений Онегин", продолжая традицию романтической поэмы, где женщина "представляет в глазах поэта высшие субстанциональные силы бытия", ^[16] переносит эту традицию в русский роман и другие жанры прозы, создавая такую модель прозаического текста, где "героиня как бы воплощает в себе вечные или, по крайней мере, долговременные ценности: моральные устои, национальные и религиозные традиции, героическое самопожертвовавание и вечную способность любви и верности, а в герое отображены черты исторически конкретного момента, переживаемого русским обществом". ^[17]

Кэрол Эмерсон, в своей "противокультовой" статье о Татьяне рассматривает ее не как женщину с биографической судьбой, а как чистую символизацию ^[18].

Мысль о том, что мужчина живет во времени и истории, а женщина получает свои качества в результате какого-то акта откровения, не раз возникающая в письмах Герцена, особенно четко сформулирована им чуть позже в романе "Кто виноват?", там, где автор говорит о своей героине, Любоньке, что она развивается как бы вопреки внешним обстоятельствам и давлению пошлой среды.

Как? — Это тайна женской души. Девушка или с самого начала так прилаживается к окружающему ее, что уже в четырнадцать лет кокетничает, сплетничает <...> готовится в почтенные хозяйки дома и в строгие матери, или с необычайною легкостью освобождается от грязи и сора, побеждает внешнее внутренним благородством, каким-то откровением постигает жизнь и приобретает такт, хранящий, напутствующий ее. Такое развитие почти неизвестно мужчине; нашего брата учат, учат в гимназиях, и в университетах, и в бильярдных, и в других более или менее педагогических заведениях, а все не ближе, как лет в тридцать пять, приобретаем, вместе с потерею волос, сил, страстей, ту степень развития и пониманья, которая у женщины вперед идет, идет об руку с юностью, с полнотою и свежестью чувств. ^[19]

История девушки оказывается в названных текстах не ее собственной историей, а эпизодом, связанным с каким-то этапом в жизни мужского героя.

Джо Эндрю, анализируя "Кавказский пленник" Пушкина, говорит о том, что в сюжете романтической поэмы мужчина, главный герой, мобилен, он двигается через границы пространства, тогда как женщина в повествовании — топос, место, через которое герой или сюжет может продвигаться. Героиня выступает в роли препятствия или донора, мужчина же движется, его судьба — искать человеческую (то есть мужскую) идентичность. ^[20] Эта сюжетная парадигма, как уже замечалось, стала общим местом, сюжетным шаблоном в 30-40-е годы. Например, в повести Рахманного " Катенька", которая так понравилась Герцену, идеальная, естественная, ангелоподобная героиня оказывается искупительной жертвой, которая преображает героя или дает ему урок, к несчастью, запоздалый.

Подобную схему отношений Герцен "вчитывает" в свой эпистолярный роман с Захарьиной. Идеально чистая дева-ангел послана ему в искупление его греха (поступок с Медведевой).

Чем дальше идет переписка, тем грандиознее оказывается роль Н. А. как искупительной жертвы, путеводной звезды и идеального нравственного мерила, камертона. При этом, мужчине (себе) Герцен приписывает противоречивость, сложность и главное идею развития, пути (пусть и сложного, непрямого, полного ошибок и заблуждений), в то время как своей корреспондентке как уже говорилось, дает роль вечно совершенного, идеально чистого и неподвижного Ewig Weibliche. Так, например, анализируя опыт их более чем двухлетней переписки, 9 октября 1837 года Герцен пишет, что за это время письма Н. А. "переменились только объемом мысли и чувства. Из небесного, райского ребенка сделалась небесная, райская дева.<...> Твои письма — это одно письмо. Совсем другие мои письма" (357). Дальше Герцен говорит о своих душевных "метаниях", о сложном и противоречивом пути нравственного развития, который он преодолел за это время, и заканчивает: "Твоя душа уже не изменится ни на волос, такою воротится она к Богу, в моей еще тысячи судорожных мыслей и движений, но основа одна и незыблемая....." (357).

Принимает ли Наталья Александровна эту концепцию (как считает Л. Я. Гинзбург)?

И да, и нет.

С одной стороны, она развивает в своих письмах (и, как говорилось, в определенном смысле навязывает адресату) концепцию их отношений, интепретированную в религиозно-мистическом дискурсе, в котором Ты адресата приписываются черты Божества, а общение с ним становится родом молитвы. В своем стремлении к абсолютной идеализации, обожествлению Герцена Наталья Александровна переходит иногда все мыслимые пределы и приближается просто к кощунству.

В наименованиях адресата употребляются слова молитв, относящиеся к Богу, к Христу: "спаситель, отец, жизнедавче" и т.п.; портету, письмам, другим вещам Герцена приписывается целебная и спасающая сила как святым мощам; ожидаемая встреча с Герценом описываются через концепты Преображения, Воскресения, Спасения.

По отношению к себе в этой парадигме отношений используются литоты и фигуры умаления и самоуничижения. Даже таким нейтральным особенностям, как крупный или мелкий почерк придается знаковость. "Теперь уж, верно, ты получил мое мелкое писание и бранишь за него — ломать глаза над пустяками" (17). Мысль о собственной "мелкости", пустячности перед лицом великого Саши переходит в идею полного самоотречения. Собственное Я представляется только как эхо, "отголосок" (57), зеркало, как отражение его Я, его души.

Ты оказывается не только Богом-создателем, вдохнувшим жизнь в "неодушевленное и мертвое", но самим пространством жизни, оно определяет границы и содержание Я:

Внутри этой парадигмы "Творец-создание, солнце//отражающий его свет ручей" (52), с одной стороны, развивается сюжет самоотвержения, самопожертвования. Н. А. мазохистски сетует, что она не имеет возможности принять за Герцена смертные муки, какие терпели первые христиане, не может "распяться за <него>" (265). Временами идея самоотречения доходит до полного самоумаления: (я — только пылинка на твоем божественном лице (см. 125-126) и самоаннигиляции.

Но одновременно, как ни парадоксально, именно внутри этой системы отношений развивается и идея собственной ценности и значимости. В определенном смысле абсолютность идеализации мужского Ты создает и собственную высокую, абсолютную ценность, представление о собственной избранности: Я — ничто, но ничто только перед Тобой — Богом, не меньше. Идея избранности соединяет женского автора с адресатом и противопоставляет "обычным", "земным", бренным людям. Романтические дихотомии неба//земли, святого//профанного, духовного//телесного играют огромную роль в самоописании и самоидентификации.

В оппозиции Они/Мы, Я как часть Мы получает необыкновенно высокий ценностный статус, практически включает в себя все те превосходные характеризации, которые приписываются адресату. В одном месте Наталья Александровна уподобляет союз Герцена — Огарева — Захарьиной Святой Троице (275).

Но, с другой стороны, она постоянно (хоть и не всегда явно) обнаруживает свое несогласие с представлением о собственной "готовости", неподвижности. "Александр, я расту с каждым днем, это я чувствую сама, многое мне становится ближе и яснее" (283); "Несмотря на то, что ты пересоздал меня совершенно, я все еще меняюсь, Все более силы, все более свободы, все более любви" (295, курсив везде мой — И. С.).

У Натальи есть собственный "сюжет", собственный дискурс, в котором она понимает его и себя и в котором она "читает" их жизнь и их переписку. Это сюжет "испытания". Все, что происходит с ними: их вынужденная разлука, недоброжелательность родни, угрожающее ее свободе и ее любви приискивание женихов, — все это Божий Промысел и крестный путь, ведущий к Воскрешению. "Нам указана дорога, она терниста, трудна, но она указана нам, ею и пойдем" (131). Идея испытания, хотя и включает в себя религиозный фатализм, но все же предполагает и позицию борьбы с искушениями, мысль о нравственном развитии, самосовершенствовании. "Долго время испытания, но пусть оно еще будет долго-долго, лишь бы я сделалась совершенно достойной делить судьбу твою, быть твоей спутницей. О, я бы многое вынесла для того, чтобы усовершенствоваться!" (71).

С другой строны, хотя Наталья Александровна многажды вслед за Герценом повторяет, что у нее нет "своей истории", ("когда рассматриваю всю мою жизнь, в ней ничего нет, кроме любви, никого, кроме тебя" (546) и т.п.), но в то же время она не раз рассказывает эту историю своего развития и своей борьбы с обстоятельствами и людьми, рассказывает как автобиографию (особенно в конце переписки под влиянием герценовского биографического проекта).

Сквозная идея ее романа воспитания — идея чуждости, инакости автогероини в окружающем ее мире. Маленькая Наташа (автогероиня в детстве) изображается как сирота, никому не нужная, всем чужая ("меня бросили вдруг в сорную яму, под ноги чужих во всем смысле этого слова" (538). Она все же стремится к самореализации, что выражается прежде всего в ее страстном желании учиться.

...стремление к науке душило меня, я ничему более не завидовала в других детях, многие меня хвалили в глаза, находили во мне способности и с состраданием говорили: “ежели руки приложить к этому ребенку” — он дивил бы свет, договаривала я мысленно, и щеки мои горели; я спешила идти куда-то, мне виделись мои картины, мои ученики..., а мне не давали клочка бумаги, карандаша. Сердце умерло для той жизни, которая меня окружала, тем более, что я не умела в ней сделать шагу, сказать слова, я чувствовала, что есть страна, где Божие создание ценится вполне, где не требуют, чтобы оно было переделано человеческими руками, и стремление в тот мир становилось все сильнее и сильнее, и с ним вместе росло презрение к моей темнице и к ее жестоким часовым (398).

Собственная история рассказывается как история девочки-изгоя, которая в чужом ей мире принуждена остаться немой, не имеет возможности развивать никакие свои таланты и способности, но в процессе борьбы, через внутреннее сопротивление влиянию своих "тюремщиков" находит свою "страну", свое пространство, свой мир в молитве, любви и переписке с братом-возлюбленным. "Друг мой, твоя Наташа чужестранка на земле между ими, ты ее родной, ты ее родина, а им безумная" (470).

Как я уже пыталась показать выше, этот сюжет борьбы и сопротивления в письмах Наташи развивается не только ретроспективно, но и в настоящем.

Тезис Герцена о том, что женская жизнь вообще и Наташина в частности есть "одна любовь и только любовь", в написанной женщиной собственной истории получает несколько иную интерпретацию. Такое состояние оказывается не безальтернативным "природным ее предназначением", а следствием того, что все другие сферы самореализации были для нее закрыты.

Как мне кажется, анализ переписки показывает, что Н. А. не только развивает предложенные Герценом модели женского Я, но и создает собственные, хотя та романтическая концепция женственности, которая так влиятельна для Герцена и которая определяет место женщины в его дискурсе, разумеется, накладывает довольно жесткие ограничения на возможности женской самоинтерпретации.

Стремление изо всех сил "соответствовать" образу шиллеровской Девы, какой выстраивает для нее жених (высший авторитет), между тем приводит к сложным коллизиям, которые намечаются уже в конце досвадебной переписки. Наташа изо всех сил старается изгонать из себя все несовершенства, стремясь к ангельской бестелесности (хотя и ей снятся эротические сны о поцелуях (см.: 106).

Однако ее корреспондент в этом отношении отнюдь не последователен. Когда час их реального соединения приближается, Герцен начинает разрушать тот образ идеальной бестелесной девы, который сам же так старательно строил. (начинает писать о нарядах, украшениях, поэзии роскоши ("Ты как-то худо понимаешь поэзию роскоши и поэзию наряда" (500). Фактически речь в подобных герценовских пассажах идет о сесксуальности, эротической привлекательности, хотя этот дискурс замаскирован и "декорирован". Герцен не рискует говорить с невестой прямо, но обращает ее внимание на телесное через рекомендации сшить платье из прозрачной ткани или через переадресацию невесте похвал собственной телесной привлекательности:

Прошу обратить внимание на наряд для портрета: воздушная ткань, едва вещественная, с поэзией наряд и с совершенной простотой — вот что я требую. А теперь уличу тебя в кокетстве: будто 3 марта ты от недосуга была без папильоток? Не обманете, mademoiselle; впрочем это очень хорошо, папильотки уродуют наружность <...>. Я, со своей стороны, никакой не вижу доблести не заботиться о красоте. Вятские дамы хвалили мои глаза, открытый лоб и руки, и мне было приятно, признаюсь откровенно даже за тебя было приятно (522).

Наталья Александровна, надо сказать, подобных намеков не понимает и в последних перед свадьбой письмах еще более активно отвергает все земное и телесное. Теперь даже слова, даже сама их переписка для нее что-то слишком земное и овеществляющее дух. ("Что слова, это тело, они так же грубы так же мало выражают душу, как я любовь” (496); “больно видеть рассеянную душу, раздробленную на слова..... то, что безобразно и убито в словах" (497).

Думая о будущей их жизни, она выстраивает в своем воображению какую-то утопию вечной, нетленной идеальной любви двух слившихся душ вне реального мира (а Герцен говорит, что не может жить в комнате с низкими потолками).

В переписке Герценов можно видеть формирующийся конфликт между "виртуальными" моделями женственности, активно навязываемыми ей мужским идеологом (хотя это и не удается ему до конца) и ролью женщины в реальной жизни, конфликт между "иным", небесным миром, куда романтическое миросознание помещает идеальную женщину, и реальной этической страстью, объектом которой оказывается та же женщина.

Дальнейшая история Герценов, отразившаяся в дневниках, письмах, мемуарах Александра Ивановича и письмах и дневнике Натальи Александровны говорит о том, как болезненно разрешался этот конфликт, как сложно, несмотря на в высшей степени "прогрессивную" и доброжелательную позицию мужа, шел поиск своей самости у Натальи Александровны — через мировоззренческий кризис, потерю веры, смены образцовых моделей (Жорж Санд), солидарную (например, с Т. Астраковой) и эротизированную женскую дружбу (с Н. Тучковой), через свободную и разрушительную сексуальность (отношения с Г. Гервегом). Интересный материал для обсуждения всех этих проблем дают письма Н. А. Герцен к другим адресатам, анализ которых позволяет углубить интересующую меня тему "женское письмо как само (о)писание".

Ссылки