главная страница
		поиск       помощь

Если рассматривать женственность в качестве философской категории, то мы обнаружим много попыток дать ей определения, начиная от социально-бытовых до религиозно символических. Будучи связанной с разными аспектами эволюции общества и его менталитета, эта категория, как и её антиномия — мужественность, отражала не только шкалу ценностей общества, но и степень его прогресса и демократизации. Даже самые примитивные, бытующие представления о женственности отражают сложный комплекс идей не только о предназначении женщины в социуме, не только формируют её права и обязанности, но и задают поведенческие нормы, то есть вырабатывают те ритуально-эстетические формы, которые должна использовать женщина дабы соответствовать социальным императивам этой категории. В развитии культуры бывают периоды, когда представления о женственности достаточно стабильны и их эволюция затрагивает в основном внешние, второстепенные аспекты, например, моду на одежду, прическу, манеру общения. Но далее, в XIX веке это представление сменяется более радикальной ревизией понятия женственности, и речь заходит об изменении правового, экономического и социального статуса женщины, что неизменно затрагивает и все остальные определения. Борьба между старым и новым, между традиционалистами и эмансипатами существенно влияет на интеллектуальную жизнь и открывает обильный источник литературных сюжетов. Примером этому может служить Россия второй половины XIX века, где искусство, и, прежде всего, литература пытались осмыслить те новые типы и характеры, которые выдвигало на сцену русской жизни движение за женское равноправие.

Проблема эмансипации женщины стала осознаваться общественным мнением России примерно с середины XIX века. Однако и раньше можно отметить некоторые события, которые говорили об изменении традиционного взгляда на место и роль женщины в обществе. Даже поведение жён осужденных декабристов: у одних — выезд в Сибирь, а у других — нежелание разделить судьбу мужей, может рассматриваться уже не только как пример супружеской верности или неверности, не только как политический вызов, но и как проявление нового самосознания женщины, способной на самостоятельный выбор. Эти тенденции не могли не отразиться в русской литературе, которая тогда играла особую роль в духовном, философском и политическом развитии страны. Практически в каждом заметном литературном произведении — будь то "Евгений Онегин", "Герой нашего времени", "Обрыв", "Анна Каренина" и "Воскресение", "Накануне", "Что делать?", "Некуда" — так или иначе затрагивались те или иные аспекты "женского вопроса", с каждым годом становившегося всё более актуальным. Особенно болезненно и остро эти проблемы стали восприниматься после великих реформ Александра II, отменившего крепостное право и заменившего многие феодальные общественные институты новыми, буржуазно-либеральными. Реформы подрывали традиционные крепостнические традиции русского общества. Менялись роль и место сословий, социально-культурная среда становилась более подвижной и неустойчивой. Понятно, что и роль женщины в семье и обществе должна была измениться, приобрести новый смысл, значение, содержание.

Вокруг этого разворачивалась широкая дискуссия, где новые идеи и веяния переплетались с предрассудками, упорство консерваторов соседствовало с экстремизмом прогрессистов, идеализм народников — с социальным утопизмом. В области изящной словесности, наряду с именами известными эту тему затрагивало и множество менее известных литераторов, ныне забытых, но дававших иногда весьма любопытные варианты трактовки этого вопроса. Среди них хочется выделить имя Л. И. Веселитской, писавшей под псевдонимом В. Микулич. К теме женской судьбы обращались многие писательницы XIX века (Ган, Жукова, позже — Н. Хвощинская (В. Крестовский-псевдоним), Соболева, Цебрикова, Марко Вовчок, Крандиевская, М. Крестовская, Шапир и другие), но произведения В. Микулич были из тех, что получили наибольший резонанс в обществе. Интерес здесь заключается не только в том, что "женский вопрос" впрямую исследуется и анализируется писательницей, но и тем, что само творчество Микулич получило высокую оценку таких известных писателей, как Лев Толстой и Николай Лесков.

Лидия Ивановна Веселитская-Божидарович, родилась 5 марта 1857 года в Егорьевске в дворянской семье, которая вела свою родословную от семейства Божидар из Герцеговины. Учёба в Павловском институте (1874), а затем и на Высших педагогических курсах (1876) способствовали, с одной стороны, её интересу к литературному творчеству, а с другой — к изучению проблемы положения женщины в русском обществе. Здесь, вероятно, сыграли свою роль и события личной жизни, сначала — развод её родителей, а затем и собственная неудача в браке. Как писал критик П. Николаев в 1902 году, все эти переживания привели Веселитскую к более широким вопросам современной жизни, касающимся "судьбы женщин, домашних конфликтов и ссор, отношени[й] между мужчинами и женщинами" (Dictionary 1994:705). Хотя первые произведения Веселитской не остались незамеченными, например, И. С. Тургенев весьма лестно отозвался о появившемся в журнале "Нива" рассказе "Студент", но наиболее известной работой писательницы стали повести о Мимочке, публиковавшиеся с 1883 по 1893 год. Эта трилогия, состоящая из повестей "Мимочка-невеста", "Мимочка на водах" и "Мимочка отравилась", вызвала достаточно широкий общественный резонанс. Лев Толстой так отозвался о повести в своём письме к Веселитской: " То, что вам передавал Суворин о моём восхищении перед вашей повестью, наверное, только в малой степени выражает то, как она мне нравится. Очень интересно, что вы напишете теперь, и по правде скажу, очень боюсь. Надо, чтобы было очень, очень хорошо, чтобы было не хуже "Мимочки". А "Мимочка" по тону своему так оригинальна, что следующая вещь не может уже быть похожа на неё по тону" (Толстой 1984:253). Была задумана и четвертая повесть — "Мимочка-вдова", но по каким-то причинам замысел писательницы так и не был осуществлён. Микулич выпустила также ещё несколько книг — "Зарницы" (1895), "Рассказы" (1898 и 1911), "Тени прошлого" (1914), "Пасха красная" (1914), "Дуся" (1915), "Встречи с писателями" (1929), однако известности "Мимочки" они не получили. Писательница после Октябрьской революции не эмигрировала, осталась в России и скончалась 23 февраля 1936 года в Царском Селе.

Судьба и эволюция героини трилогии Мимочки наглядно демонстрируют потребительское, циничное отношение общества к женщине: в детстве она должна быть разряженной игрушкой, в юности — предметом матримониального торга, в замужестве ей отводится роль родильной машины и украшения жизни своего супруга. Соответственно вся система воспитания и образования женщины настроена на освоение этих функций. Героиня В. Микулич прошла полный курс такого рода подготовки — уже в первые годы своей жизни в ней культивировали имидж кукольности, поверхностности, декоративности. "А что за херувимчик была Мимочка с её нежным личиком, белыми, как лён волосами и пухленькими голыми ручками и плечиками, разодетая, как куколка в беленькое платьице с широким поясом!" (Микулич 1898:15). Таким же несерьёзным, кукольным было мимочкино образование, в котором преобладала франкомания: в четыре года, как пишет Микулич, "она не имела понятия ни о "Стрелочке", ни о "Чижике", но уже пела "Il etait une bergere" и "Malborough s'en va-t-en guerre" (Микулич 1898:14). Затем последовали учителя и уроки русского, немецкого, танцев, чистописания и рисования. И всё это в общем, слегка, понарошку, неутомительно. Увенчалась образовательная эпопея неким пансионом мадемуазель Додо. Плоды такого просвещения были весьма скромны. Как иронично замечает писательница, Мимочка “умела говорить и читать по-французски, умела и писать на этом языке настолько, что довольно свободно могла составить приглашение на чашку чая, и деловое письмо к портнихе. Училась она в пансионе и ещё чему-то, но так как это "что-то" было ненужно, неважно и неинтересно, то она и забыла его” (Микулич 1898:16). Система такого образования формировала и особые литературные пристрастия девушки. Большая русская литература ей кажется скучной и непонятной. Да и интересно ей совсем другое, и это другое она находит в лёгких французских романах, прежде всего в тех, которые с полным основанием можно считать предками современных "мыльных опер". Микулич с иронией показывает, как Мимочка с благословения своих родственников погружается в выдуманный мир Понсона дю Террайля с его псевдоромантическими, псевдосентиментальными героями, возбуждающими в голове доверчивой читательницы совершенно искаженные представления о реальной жизни, о реальных взаимоотношениях людей. “Весело то с замирающим, то усиленно бьющимся сердцем и грациозно приподнятым подолом пробегать через тёмные, неведомые трущобы, проникать в уголки блестящих кокоток, нежиться на их бархатных и атласных кушетках, брать с ними молочные ванны, купаться в их шампанском, украшать себя кружевами и бриллиантами, пировать, сорить деньгами, сентиментально влюбляться в какого-нибудь прекрасного, скромно одетого юношу, незаконного сына, в конце-концов оказывающегося виконтом, маркизом или даже принцем и непременно миллионером. — Пусть всё это сказки; но, по крайней мере, это не такие мрачные сказки, как "сказка об Анниньке и Любиньке!” (Микулич 1898:18). Автор считает, что уже с ранних лет подобной педагогикой закладываются основы жизненных драм Мимочки, воспитываются эгоизм, истеричность и лень ума.

Подобное воспитание возводило и ещё одну преграду, препятствующую интеграции женщины в общество, ограничивающую свободу её жизненного выбора. Речь идёт о прививаемом с детства презрении к труду. Приобретение профессии женщиной, регулярный труд трактуется как принадлежность к низшему сословию, как нечто позорное и недостойное той среды, в которой она выросла и вращается. Даже, когда после смерти отца Мимочки семья попадает в весьма затруднительное финансовое положение, возникающие мысли о возможном заработке отметаются весьма изощрённой аргументацией, например, ссылками на "неприличность" занятий медициной или конторской работой".... Кто их знает, кто они такие в этой конторе? Может быть жиды, мещане..." (Микулич 1898:29). Даже мысль об уроках французского кажется ужасной, унизительной и позорной".... Давать уроки, — это опять-таки значит бегать одной по улицам,... Бедная Мимочка так миловидна и женственна, что если подле нее нет приличной компаньонки, а за ней лакея, то её можно принять Бог знает за кого!" (Микулич 1898:29). Венцом аргументации становится фраза, представляющая стереотип, которому призывает следовать доминирующее тогда понятие о женственности. "Да и к чему мудрить, когда призвание и обязанности женщины указаны ей Богом и природой. Она должна быть женой и матерью, подругой мужчины, из ребра которого её для него и создали" (Микулич 1898:30). Таким образом, посредством предрассудков, внедрения идеи предопределенности женской судьбы, возможности самореализации женщины суживаются до нескольких прикладных функций. Хотелось бы обратить внимание на завершение последней цитированной фразы — "её для него и создали", где ссылкой на Ветхий Завет подчёркивается даже генетическая вторичность женщины, её историческая неполноценность в сравнении с мужчиной. "Жизнь мужчины двоякая: он семьянин, и вместе с тем на нём лежат гражданские обязанности. Несчастный дома, он может жить внешнею жизнию, ещё имеет цель, круг действий, достаточный, чтобы вполне занять душу его. Женщина создана единственно для семейства; круг действий вне его чужд ей... не станем обманываться, власть находится в руках мужчины; он не пренебрегает правом сильного,... позволяет себе многое, несообразное с понятиями о равенстве, о котором так часто толкуют нам" (Жукова 1992:380).

Культивируемое в обществе отношение к женщине не как к правомочному субъекту, а как к некоему физиологическому объекту или даже средству обогащения, к предмету антуража, эстетической добавки к фактуре жизненной среды, находило выражение в типично маскулинистском сознании большинства представителей так называемого сильного пола, в некоторых общеупотребимых словесных формулах, которые достаточно точно передает в своей книге В. Микулич. С кем бы ни сталкивалась на своём жизненном пути Мимочка, будь это её первый жених — "молодой и блестящий гвардеец", законный супруг Спиридон Иванович, любовник Валериан Николаевич или возлюбленный Жюль, какие бы отношения их не связывали — корыстные, сугубо матримониальные, эротические или любовные, каждый из мужчин видел в ней, как, впрочем, и в любой женщине существо безусловно низшего порядка. К примеру, законный супруг Мимочки — пожилой генерал исповедовал в отношении женщин по-солдатски прямые и незатейливые максимы".... Все женщины глупы и, вероятно, так и надо. Спиридон Иванович и не любил умных женщин, находя, что для женщины вполне достаточно быть молодой, красивой и свежей. Пока она такова — она женщина; утратив свежесть, она становится ненужным хламом, который и терпят, как терпят тараканов, клопов и прочие неприятности" (Микулич 1898:164).

Это, в общем-то, глубоко презрительное отношение к женщине, в образованных кругах эстетизировалось, "скруглялось", что выражалось в культивировании такого качества, как "женская слабость". Этим, с одной стороны, женщине присваивалось звание очаровательного нежного, хрупкого, изысканного существа, но с другой, внедрялась идея неполноценности, зависимости, подчинённости мужской воле, агрессии. Любовь женщины также сводилась к уступчивости, безусловному обожанию, сервильности, самоуничижению. Вот так формулирует "мужскую программу" герой мимочкиного "романа на водах" Валериан Николаевич: " Я люблю слабость в женщине. И не люблю женщин сильных, героинь. Пусть прославляет их, кто хочет, — я никогда не буду их поклонником. Душевная сила также мало пристала женщине, как и сила физическая. Женщина должна быть вся слабость, вся любовь, вся нежность. Пусть слабость делает её фальшивой. Что ж, если это мило!" (Микулич 1898:134). Как мы видим, слабость в понимании Валериана Николаевича идет рука об руку с фальшью, ложью. И это не замедлило сказаться на жизненной философии Мимочки. "Всё можно, но так, чтобы никто не знал. Добродетельных женщин нет; есть такие у которых не было случая..." (Микулич 1898:156).

Однако не следует делать выводов, что покорно следуя такому традиционному идеалу женственности Мимочка страдает отсутствием рефлексии и не чувствует ущербности своего существования. Она ощущает неполноту и неполноценность своей жизни и пытается в рамках своих возможностей найти выход из замкнутого круга своего бытия. По сути загнанная в границы только личной жизни, она стремится найти альтернативу прежде всего в области чувств. И временами кажется, что это ей удаётся. На Кавказских минеральных водах происходит её знакомство с Валерианом Николаевичем, крупным киевским адвокатом. Кажется, всё — и необычность их первой встречи, и романтический, "лермонтовский" Кавказ, и сама внешность и манеры адвоката обещают Мимочке нечто новое, весёлое, живое... Как хорошо, что они познакомились!... Он ей нравится... И он так умён! Он может дать ей именно то, чего ей недостаёт... У неё нет друга, товарища, подходящего ей по возрасту, умного, интересного..." (Микулич 1898:109). Однако мечтания не сбываются, всё сводится к адюльтеру, курортному роману на водах. Конечно, всю неудачу Мимочки — найти человека ей близкого не только физически, но и духовно — можно списать на любовника-обманщика, но, учитывая последующие неудачи героини, автор предлагает поискать и другие причины. Вслед за писательницей Еленой Ган (1814-1842) мы и сейчас можем повторить: "...какой злой гений так исказил предназначение женщин?... они родятся для того, чтобы нравиться, прельщать, увеселять досуги мужчин, рядиться, плясать, владычествовать в обществе, а на деле быть бумажным царьком, которому паяц кланяется в присутствии зрителей, и которого он бросает в тёмный угол наедине" (Ган 1992:231).

Общественные установки, где представления о женственности связывались с легкомысленностью воспитания и образования, которое должно быть необременительным, лёгким, "как воланы на юбке бального платья" (Микулич 1898:16), не способствовали развитию коммуникативных способностей героини, то есть умения поддерживать не светскую болтовню, но достаточно глубокий осмысленный разговор. Для этого, о чём неоднократно говорит на своих страницах В. Микулич, было необходимо приобретение определённых знаний, что требовало в свою очередь регулярного умственного труда. На поклонников Мимочки вначале действовала магия её внешности, но через некоторое время она ослабевала, и героиня начинала ими же восприниматься ограниченной, малоразвитой, неинтересной. "Нам воздвигают в обществах троны; наше самолюбие украшает их, и мы не замечаем, что эти мишурные престолы — о трёх ножках, что нам стоит немного потерять равновесие, чтобы упасть и быть растоптанной..." (Ган 1992:231). Если разрыв с Валерианом Николаевичем Мимочка пережила легко, то уход Жюля, первого человека, которого она полюбила, стал подлинной драмой её жизни.

Интерес к очеркам о Мимочке был вызван прежде всего её типичностью. Она воплощала в себе, в той или иной степени, характер, судьбу почти всех женщин русского дворянского класса, которые, следуя распространенному стереотипу женственности, получали подобное мимочкиному воспитание и образование, попадали в аналогичные жизненные ситуации, сталкивались с похожими моральными и житейскими проблемами. Это были не героини, но и не злодейки, и всех их роднила общность жизненной драмы, которая заключалась не только в несвободе внутренней и внешней, но и в неспособности самой искать пути самовыражения и самовоплощения, в неспособности стать личностью. Эту типичность Мимочки высоко оценил Н. С. Лесков, который писал Микулич: "Пораздумав долго и много, я нахожу, что "Мимочка-вдова" для четвёртого этюда, может быть и хорошо... С общей точки зрения надо к этому произведению предъявлять такое требование, чтобы эпопея "щипаной курицы" имела в конце заключительное значение в ясной формуле, вроде окончательной фразы в "Ревизоре": "Чего смеётесь?... над собой смеётесь!..." Вы это можете сделать и должны это сделать..." (Лесков 1958:530).

Мимочка не вписывается в образ героической женщины. Мы не можем сравнивать её ни с Анной Карениной, ни с Неточкой Незвановой. Даже попытку отравления, которую она предпринимает после разрыва с Жюлем писательница описывает скорее, как истерику избалованного, ничего не понявшего существа. Заканчивая эту сцену, писательница живописует картину белой петербургской ночи, дремлющего северного города, по которому едет в экипаже с мужем Мимочка. И вот на этом сумеречном и дремотном фоне она никнет, успокаивается, смиряется с жизнью и её правилами. "Мимочка отдаётся этому сладкому забытью; сознание её ослабевает, и она уже ничего не может вспомнить: что было сном, что было действительностью?... Жила она или не жила, любила или не любила, отравилась или не отравилась?..." (Микулич 1898:266). И всё же, несмотря на посредственность Мимочки, на вялость её темперамента, на поверхностность её эмоциональной сферы она — подлинная героиня трилогии, и суть её героической роли в том, что она — типическая жертва. Маскулинная культура, через все контролируемые ею общественные институты диктуя свое понимание женственности, калечит сознание, жизнь и судьбу женщины, навязывая превратные представления о её предназначении, о её роли в семье и обществе. "Женщину от колыбели сковывают цепями приличий, опутывают ужасным "что скажет свет" — и если её надежды на семейное счастье не сбудутся, что остаётся ей вне себя? Её бедное, ограниченное воспитание не позволяет ей даже посвятить себя важным занятиям, и она поневоле должна броситься в омут света или до могилы влачить бесцветное существование!..." (Ган 1992:231). Пронзительно, трагично и безответно звучат, обращённые в никуда, слова Мимочки: "За что, в самом деле, её жизнь изуродовали?... За что?!..." (Микулич 1898:175).

Какой же выход видит писательница из создавшегося положения? Как женщине обрести желанное счастье, свободу? Конечно, повести о Мимочке — не публицистика, не политический трактат. Автор художественного произведения не обязан впрямую отвечать на то, что тогда называлось "проклятыми вопросами". Но Микулич всё же показывает некоторые попытки своих современниц разрушить стереотипы поведения и жить более полнокровной активной жизнью. Один вариант иной жизни воплощает Нетти — молодая женщина, ровесница Мимочки. Для Нетти путь свободы видится через "либерализацию" отношений полов, снятие многочисленных формальностей и препон в отношениях мужчины и женщины. Хотя сегодня это может показаться малозначительным и даже вызвать ироничную реакцию, для культуры конца XIX века проблема общения, социальной коммуникации, ритуала общения различных полов стояла достаточно остро. И главное для женщин заключалось не только в демократизации такого общения, сколько в развитии этого равноправия. Нередко это понималось, как в случае Нетти, только лишь, как право свободно, а главное — открыто вступать в любовные связи, следовать своим чувствам и увлечениям. Но пример Нетти, съездившей в Кисловодск, где она, по словам писательницы, "эмансипировалась", то есть открыто завела обожателя, побудил Мимочку согласиться на поездку на Кавказ в подспудной надежде разомкнуть скучный круг своей жизни.

Иной вариант мы видим в образе двоюродной сестры Мимочки — четырнадцатилетней Вавы. Правда, здесь он только намечен, поскольку не реализован в жизни, а представлен лишь в мечтах девушки. Это — путь труда, самопожертвования, самоотречения во имя других. Отправной точкой таких романтических грёз также является чувство несвободы, ограниченности и серости окружающих её людей. "Ох, уж эти знакомые! Можно ли жить так бессмысленно и тупо! Кажется, если бы жадность, зависть и тщеславие немножко не подталкивали их, они совсем заснули бы, застыли бы" (Микулич 1898:71). Однако здесь дело не только в обычном максимализме молодости. Вава хотя и смутно, но понимает, что унизителен и несправедлив, навязываемый ей семьей и обществом стереотип "женского поведения"."... Такой пустой, бесцельной, бессмысленной и низменной жизнью живёт большинство тех, кого она знает. Так живёт её мать, сестра, тётки... Над ней смеются, её зовут чудачкой и фантазёркой за то, что ей хочется чего-то другого, более благородного и осмысленного" (Микулич 1898:71). Поэтому юной девушке кажется, что где-то есть "простые, честные, трудолюбивые и здоровые люди", что надо только найти их и перед ней откроются новые горизонты, новые возможности. В сущности Вава представляется одним из тех идеалистических женских характеров, того нервного и эмоционального типа женственности, которые так тонко и глубоко были разработаны в творчестве Чехова. Этим женщинам хотелось выбраться из рутины и пошлости жизни через какой-то особый, возвышенный труд, через какую-то неимоверную самоотдачу, через какое-то невиданное самопожертвование. "Ей хотелось обнять весь мир, обнять людей как братьев, дать им света и тепла, хотелось подвига и жертвы, и дела, какого-нибудь хорошего дела, не узкого,... а широкого, безграничного, беспредельного..." (Микулич 1898:77).

Более тщательно и разносторонне разработан образ Ольги — счастливой соперницы Мимочки в борьбе за сердце француза Жюля. Ольга идёт дальше, она не останавливается в поисках свободы ни на романтических грёзах о совершенных людях и подвигах, ни на самостоятельности в любовной сфере. Даже учёба на женских курсах, что само по себе для тех времён было знаком эмансипации, не удовлетворяла Ольгу. Она не только чувствует недовольство своим положением, она пытается и осмыслить глубинные причины такого состояния общества. "Женский вопрос очень интересовал Ольгу. Она много читала, много думала и говорила о нем. Статьи Милля о подчинении женщины, об эмансипации женщины были её настольной книгой" (Микулич 1898:220). Ознакомление с теорией женского вопроса даёт возможность Ольге понять и главный корень зла — агрессивный, насильственный характер маскулинной цивилизации. Причём вину разделяют не только мужчины, создающие и навязывающие законы этой культуры, но и женщины безропотно принимающие правила этой игры. "Они возмущали её более чем коварные Цирцеи, забавляющиеся звериным образом своих поклонников. А первые [мужчины. — Е. Т.] разве не делают того же? Разве власть и безнаказанность не портит мужчин и не делает их хуже диких зверей? И если находятся жалкие существа, которые добровольно дают истязать себя и ругаться над собой, считая это своим долгом, — удивляться ли тому, что мужчины свыкаются со своей ролью палачей и не стыдятся её?..." (Микулич 1898:220). Ведь считает же Анна Васильевна, мать Мимочки, что "свобода — это гибель для женщины" (Микулич 1898:190.). И хотя вся эта внутренняя работа, во всяком случае в рамках повести, имеет результатом знакомство и сближение с бывшим гувернёром мимочкиного сына — французом Жюлем и отъезд с ним на Чикагскую ярмарку, Микулич вкладывает в такую концовку и некий символический смысл. Если для Ольги это — начало действительно новой, более свободной жизни, где могут воплотиться принципы эмансипации, то для Мимочки потеря Жюля, первого мужчину, которого она полюбила глубоко и страстно, это фиаско, поражение, тяжёлая душевная травма, истинная драма. Ведь образованному, развитому Жюлю слишком мало только мимочкиной прелести, ему нужна личность, характер, индивидуальность, то есть те качества, которые он нашёл у Ольги. В. Микулич разделяла иллюзии своих современников, уповая на получение профессионального образования как на радикальное средство эмансипации женщины. На этой мысли и зиждется в основном идеология очерков о Мимочке. Счастье женщины, по мнению писательницы, может быть достигнуто через хорошее образование, профессию и получаемую таким образом экономическую самостоятельность, более высокий статус в обществе, независимость и освобождение от мужской опеки.

Микулич показала жизнь русской женщины конца XIX века в различных ипостасях: девушка на выданье, увлечённая домашним обустройством молодая жена, ветреница, жаждущая любовных приключений и сексуальных радостей, не любящая мужа жена, женщина, желающая обрести покой в семейном кругу и домашнем тихом существовании, женщина любящая и преданная одному-единственному мужчине... Выстраивается понятийный ряд, определяющий так называемую женскую жизнь: семья, дети, любовник, муж, мужчина, о мужчине, с мужчиной, при мужчине... Неразлучны слова "мир женщины" и "мужчина". “Он подобен небосклону, горизонту, верховной власти, которая одновременно и определяет и содержит в себе статус женщины... Мужчина всегда рядом, он всецело объемлет этот женский мир, он — источник его существования” (Барт 1994:65-66). Своеобразие очерков о Мимочке заключается в том, что Микулич почувствовала основную проблему Женщины, а именно — в навязанной ей миром роли, в которой женщина всегда вторична, подчинена, лишена независимой свободной воли. "Кажется, будто мир божий создан для одних мужчин; им открыта вселенная... для них и слова, и искусства, и познания; для них свобода и все таинства жизни" (Ган 1992:231). В контексте эпохи 90-х годов прошлого века, в соответствии с духом времени и идеями, насыщавшими тогда общество и образованные умы, писательница видит разрешение женского вопроса (иначе — обретение женского счастья) через социально-правовые преобразования.

Но спустя и 100 лет мы мучаемся над тем же вопросом: что есть женское счастье? Если исходить из определений личного счастья и личного интереса, то, возможно, что в гареме женщина может быть счастливее, чем на избирательном участке, а домохозяйка будет считать свою жизнь более удавшейся, чем жизнь работающей женщины. Мы не знаем точного определения счастья, трудно перечислить все его реальные ценности, "нельзя измерить счастье ближнего"... Поэтому возможно, важнее задуматься не столько об обретении счастья, сколько свободы, свободного осмысленного выбора и устройства собственной жизни по этому выбору. Думаю, что В. Микулич, упорно подчёркивая роль образования, как широкого, так и профессионального, говоря о необходимости духовного и умственного развития женщины, мыслила в рамках своей эпохи, но была искренна и пыталась приблизиться к решению "женского вопроса". Сегодня мы понимаем, что надо ещё и очертить, определить проблему, начать рассматривать и анализировать её экзистенциальную, латентную сторону. Дискриминация полов накладывает сильный отпечаток на женское мышление и кажется, что образ мыслей, поведение, функционирование женщины в мире обусловлены самой женской природой. Нередко значительность женской дискриминации представляется малосущественной, и многим людям, мужчинам, а часто и женщинам трудно понять и осознать её. Ведь, как пишет Симона де Бовуар, "драма женщины — это конфликт между настоятельной потребностью личности утвердить свою самоценность и её положением, в основе которого лежит представление об её ущербности" (Бовуар 1993:161).

В повестях Микулич более очевиден критический пафос, выраженный полнее и глубже, нежели концепция нового представления о женщине и женственности. Три персонажа, призванные олицетворять перемены в общественном сознании — Нетти, Вава и Ольга — даны достаточно бегло. Это скоре очерки, наброски, нежели проработанные портреты. Микулич писала свои произведения в 80-е годы XIX века, когда черты нового женского идеала лишь начинали проступать, не сложившись еще в общий портрет. Тем не менее, Микулич удалось угадать то, что через несколько лет сформируется и даст представление о женственности уже эпохи Серебряного века. Сексуальная раскрепощённость Нетти, мечтательный идеализм Вавы, энергичность Ольги образуют синтез, где будут сочетаться мистический символизм и эстетизированная эротика, серьезность творческих усилий и легкомысленность эпатажа. Воплощением идеала станет женщина, может быть, такая, как художница Ольга Соловьёва — "порывистая, умная, цельная и необыкновенно талантливая" ^[1] (Гиппиус 1991:7). И идеал этот обретет свою материальную плоть, как в искусстве — вспомним произведения Блока, Чехова, полотна Врубеля, Добужинского, Серова, — так и в жизни, где также появляются яркие носительницы новой женственности — Зинаида Гиппиус, Анна Остроумова-Лебедева, Лариса Рейснер, Александра Коллонтай...

СОЧИНЕНИЯ

В. Микулич. Мимочка: Очерки. — СПб., 1898.

В. Микулич. Встречи с писателями. — Л.: Издательство писателей, 1929.

ЛИТЕРАТУРА

Барт Р. Семиотика. Поэтика. — М.: Прогресс-Универс, 1994.

Бовуар С., де. Второй пол//Иностранная литература. № 3. 1993.

Ган Е. Идеал//Русская романтическая повесть. — М.: Пресса, 1992.

Гиппиус З. Живые лица: Воспоминания. В 2-х томах. — Тбилиси: Мерани, 1991. Т.2.

Жукова М. Барон Рейхман//Русская романтическая повесть. — М.: Пресса, 1992.

Лесков Н. Собр. соч. Т.11. — М.: ГИХЛ, 1958.

Толстой Л. Собр. соч. Т.19. — М.: Худ.лит-ра, 1984.

Dictionary of Russian Women Writers. Westport, Conn. — London, 1994.