|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
Мне было три года.
Я стояла в саду: цвели яблони. Яблони были чуть выше меня — их посадили в день и год моего рождения. Их крепкие смуглые стволы были побелены белой известкой — и мои загорелые ноги были в белых гольфах. Я была в белом шелковом платье, и яблони были легкие, в белом, словно собрались со мной на первомайский парад.
И пока стояла, то с небес на золотую руку мою опустилась белая бабочка.
Чтобы не вспугнуть ее, невесомую, — такую невесомую, будто несуществующую, будто привидевшуюся, нежную жизнь, — я осторожно поднесла руку к лицу.
Безмятежно глядела бабочка мне в лицо, сжимая и разжимая свои легкие, белые, насквозь продуваемые солнцем крылья, — и вдруг удивленно взглянула в самые глаза мои. Она даже как будто ахнула, удивившись. Наверное, я казалась бабочке яблоней, она села на руку, как на ветку, и вдруг заметила, что у яблони есть глаза.
Мы смотрели в глаза друг другу долго-долго.
Замерев, боясь пошевелиться, стояла я — черноглазой яблоней стояла.
И тут содрогнулась земля и небо, и счастье, огромное счастье свалилось сверху, огненным бревном — столпом — ударило меня по голове, — я на всю жизнь запомнила ослепительную силу света и тяжесть — вес счастья, обрушившегося на меня с неба, так что брызнули слезы и в груди забилось от удара сердце: забило впервые, било глухо, горячо, неумело, било громко — на весь цветущий белый мир — било.
Я почувствовала свое сотрясаемое от ударов сердца тело, я чувствовала свою торопливую жаркую кровь, я чувствовала свою раскаленную руку, на которой сидела бабочка.
Я теперь стояла огромная, горячая и видела оттого — далеко: видела серебряную степь, там, за садом, видела серебряные леса и серебряные, стремительные, как моя кровь, реки, видела тяжелые, как удары сердца, серебряные валы моря, видела так ясно, как на ладони, этот раскрывшийся, как цветок, мир. Я стояла одна в пустом мире и чувствовала — всеми своими бантиками, всеми своими косичками, всей своей кожей на голове — чувствовала, как кто-то сверху разглядывает меня огромным внимательным голубым влажным глазом, будто я у того, кто разглядывает, в ладони стою, а он приблизил потную ладонь к лицу, слышно дыхание.
Я стояла такая огромная перед открывшимся миром и такая маленькая под чьим-то взглядом.
И не зная, что делать мне со своей огромностью и своей этой малостью, не зная, куда деть это свалившееся на меня счастье, такое тяжелое, такое невыносимое для меня одной, не зная, куда девать это сердце, так больно бьющее, такое большое для меня одной, — я наклонилась над бабочкой, желая отдать ей эту боль и любовь, поцеловав ей крылья, — но та в ужасе шарахнулась в сторону от моей неуклюжей любви и стала падать: закрыв глаза, кувырком, сломя голову, будто со скалы, проваливаясь в воздушные бездны, слабо взмахивая в черных безднах белыми ломкими крыльями, словно руками, — и выровняла полет — и улетела.
Только на горячих от солнца губах осталась ее легкая горькая пыльца.
Мир сузился враз. Семь маленьких яблонь в маленьком мире стояло. Я с плачем целовала белые цветы яблонь (они были похожи на упорхнувшую бабочку), и те терпеливо сносили мою любовь, не улетая. Но лепестки их были строги и прохладны.