|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
В ту весну многие сошли с ума.
Например, сошел с ума мой любимый.
У него дома начали размножаться телефонные трубки. Это, между прочим, не смешно. Это даже страшно, если вдуматься. У меня был знакомый, который держал у себя в квартире змей. Они жили в стеклянных ящиках, особо прочное стекло. Весной змеи начали размножаться. Они начали размножаться прямо на глазах. То не было ни одной — лишь яйца лежали, хоть глазунью из них делай — под специальными лампами, подогревались, — а то стало много-много, целый клубок. Клубок, будто бабушка вяжет. А из клубка на бабушку смотрят глазки. Много-много змеиных глазок. Это клубок из маленьких змеек. Они раззевают маленькие рты, как котята — они шипят! Я нарочно рассказываю длинно и не страшно. Но представьте, что вы вошли и глянули...
Так вот. А теперь представьте: у другого-то размножаются телефонные трубки. Совместите две картины.
Итак: рассказываю.
Звоню любимому и говорю: "Я тебя люблю".
А он мне говорит: "Тише, она услышит".
— Кто услышит? — говорю я.
— Трубка, — говорит, — вторая услышит.
— Кто? — говорю. — Говори громче: почему тише?
А он испуганно говорит мне: у меня их две, — шепотом.
Так началась его болезнь.
Он жил в коммуналке и боялся, что его все подслушивают. А теперь еще эта трубка, лишняя, неизвестно каким образом возникшая.
На другой день я звоню, говорю:
— Алле... Мой лю...
— У меня их три.
— Я тебя люблю, — говорю я.
— Тише, они нас слышат...
— Да кто они? Кто?
— Они. Они расползаются по соседям...
— Мой милый, мой бедный, мой...
— Они размножаются...
— Кто?
— Трубки. Телефонные трубки!!!
— Но как?
— Как змеи.
Я положила трубку и со страхом посмотрела на нее, пластмассовую. Она не шевелилась. И тут, вот тут я вспомнила своего знакомого, у которого жили змеи, и испугалась.
Я пыталась звонить ему, моему любимому. Он сдавленно отвечал: трубки в каждой комнате многоквартирного дома, у каждого жильца. Они, эти трубки, заползают под подушки, в ванны и унитазы. И пока я объясняюсь в любви — каждый жилец, от младенца до седовласого кагебешника слышит меня, подслушивает и смеется, да, смеется!
— Любимый...
— Смеется, смеется, да, смеется!!! Ты стала посмешищем нашего дома! Они, жильцы, стали как одна дружная семья и обсуждают тебя на кухнях, варя кисель!
— Ну и пусть!
— Нет не пусть, не пусть, не пусть! — кричал мой безумный возлюбленный, беснуясь.
Я робко попросилась в гости. Он захохотал, как та дружная семья, обсуждая меня. И тогда я поняла вдруг.
Я поняла, что он разлюбил меня. И что полюбил другую. И та, другая, смеется громко и хохочет раскатисто, когда я звоню и лепечу свои жалкие робкие "люблю".
И я заболела. Я лежала и плакала, я могла плакать часами. Мой единственный телефон молчал. Он молчал вообще — будто вся большая Москва вымерла. Я выглядывала в окно и удивлялась тому, что там ходят живые люди.
Особенно тяжело было ночью. Я не могла спать, плакала все и плакала, вглядываясь через окно в длинную черную ночь — она не кончалась, будто была вечной — черным огромным животным была эта ночь и смотрела на меня оттуда, с улицы через окно желтым фонарем одного глаза — он то вспыхивал, то потухал, то разгорался вдруг добела — и мне хотелось повеситься — именно на нем, на этом фонаре, и с его серой бетонной шеи, свешиваясь, висеть. Я не повесилась тогда только потому, что боялась холода. Что когда я умру, то мне будет очень холодно. Я всего этого боялась: этих холодильников специальных, и что раздевать будут, и мыть... Я боялась, что и душе тоже будет холодно — там в космосе, — смертельно холодно. Мне казалось, что это очень жестоко — заставлять ее лететь по такому адскому холоду — все равно, что выпускать зимой детей на улицу без пальтишек, голышом в холодрыгу. Мне казалось это бесчеловечным.
И это останавливало меня.
Но однажды ночью я нашла в столе давнишнее нераспечатанное письмо. Письмо было написано другом детства: он любил меня, и я его тоже. Я читала. В письме он писал о своей любви ко мне, и он так писал, он так меня любил, что я вспомнила все: он вдруг ворвался ко мне весь, живой, счастливый, мокрый от дождя, — и как мы ходили с ним по Москве, и он читал мне стихи, и милиционеры оглядывались на нас, — началась гроза, мы целовались, грохотал, будто вокруг нас разрываются бомбы, гром, и молния, словно гигантская фотовспышка осветила на мгновение и небо, и землю, и нас, целующихся между небом и землей, осветила его темно-оливковые сияющие глаза, его золотые кудри, его горячие руки, жадные губы — он сам был в то мгновение, как гроза и молния..., — и как я смеялась, когда он сказал вдруг, что умрет через пять лет /он умер ровно через пять лет, от болезни почек/. Я перечитала еще раз, и еще.
И мне вдруг страстно, жадно захотелось умереть, это было сильнейшее желание, похожее на желание плоти, — и все, чего я так боялась — темноты, холода, мертвечины — вдруг все это стало совсем не так, а стало — дождем, счастьем, юностью, стало освобождением от муки и боли, предательства и нелюбви; ТАМ — жизнь, ТАМ — счастье, а здесь — смерть и подлость, грязь и бесстыдство, — все перевернулось. Я встала, искушение было велико, надо было только найти дверь — туда, и способ — как попасть в мир счастья и света, туда, где меня любят и ждут...
Он зазвонил так, как никогда не звонил. Он звонил, как колокол — телефон. Я взяла трубку. В трубке дышали, и не решались сказать, все дышали, будто дышит море, если к уху поднести морскую раковину, и прижать ее и слушать.
Я узнала его по дыханию: мой милый, мой бедный, мой возлюбленный... Как ты Там? Я предала тебя, и нет мне прощенья... Я говорила, а он молчал, не прерывал, только дышал:
Я любовью больна ибо любовь как смерть сильна ревность как ад тяжела жаром жжет божье пламя она мой милый прекрасен отличен от тысяч лиц его чистое золото кудри его пальмовые гроздья черные как ворон очи его как голуби купаются в молоке губы его красные лилии капающие медом янтарным руки его золотые жезлы живот его слоновья кость ноги его мраморные столбы поставленные в золотые опоры небо его сладость и весь он отрада...
Он слушал и слушал, дышал и дышал. Прижав морские раковины к ушам, мы слушали друг друга, и никто не подслушивал, нет, он один меня слышал, мы одни были на этом и том свете.