главная страница
		поиск       помощь

Сначала был слух, потом его подтвердила Галина Иосифовна. В семье Пумырзиных забеспокоились не на шутку: значит, появился в городе еще человек, который знал Ленина. Борис Васильевич в 1978 году считал себя уже единственным пермяком, знавшим Ленина, и вдруг позвонил брат и ломким старческим голосом проговорил эту бредовую фразу:

— Значит, отныне не вы будете женой Ленина?

У Бориса Васильевича от волнения синяя полоса пошла перед глазами: на стене синяя полоса, на хлебе синяя полоса, и на лице жены, и на лице сестры жены — все та же полоса. А впрочем, в семьдесят девять лет, когда сосуды становятся ломкими, может быть, стоит к этому привыкнуть? Тем более что по сравнению с братом, хотя они и близнецы, Борис Васильевич просто молодой человек. Конечно, он не был на том лесоповале, где Алексей Васильевич потерял здоровье и приобрел сомнительные, да что сомнительные — бредовые, прямо сказать, знания про сталинские времена. Будто бы однажды, когда Надежда Константиновна попыталась возражать Сталину против его методов руководства, Иосиф Виссарионович резко ответил: "Ну, если не будете молчать, не вы будете женой Ленина — Стасову объявим!" Стасова была соратницей, не больше, и Сталин никогда бы не реши... да нет, бред это все, типичный бред. Но фраза засела в семейных обрядах, и всякий раз, когда Бориса Васильевича оттеснял какой-нибудь другой революционер, видевший Ильича, брат Алеша важно произносил с положенным грузинским властным акцентом эту самую фразу.

Однажды появился какой-то сумасшедший, утверждавший, что он прожектором освещал Ленина на броневике, причем приводились подробности: будто бы в свете прожектора над головой вождя образовался ясно всеми различимый нимб, и это самым натуральным образом ввергло в состояние почти гипнотическое всех, кто был верующим... Самое смешное, что в обкоме этому дураку поверили, он даже один раз выступил перед трудящимися, но потом вдруг стал ходить по улицам Перми и с видом гида объяснять прохожим, в каком доме жил Ильич и в каком — работал. Только тогда его увезли на Банную гору, где он продолжал делиться своими рассказами о встречах с Лениным, его женой, его детьми и даже внуками, одного из которых он собственноручно водил в зоосад. И там его выслушивали вполне доверчиво, как и других. Это был распространенный вид сумасшествия — считать себя близким человеком самому Ильичу.

— Не переживай! Переживая, ты ослабляешь себя как организм! — говорила жена Бориса Васильевича. — Все равно жив еще Петухов, жив и Власенко, так что одним меньше, одним больше...

У жены был склероз, и она забывала временами, что Петухов хотя и видел Ленина, но не разговаривал с ним, как Борис Васильевич, а просто наблюдал вождя на расстоянии десяти метров. Да и что наблюдал-то! Как Владимир Ильич прошел по коридору, сам набрал кипятку в графин и вернулся в свой кабинет. Так можно и Калерию Самойловну включить в число соратников, ведь она тоже видела Ленина, правда, на расстоянии тридцати метров, но зато наблюдала его на том самом субботнике. Но слава богу, здесь это понимали — расстояние между Борисом Васильевичем и этой когортой "вспоминателей". Их даже никогда не приглашали с выступлениями на радио и на телевидение. Правда, выступала еще Таисия Федоровна Пономарева, но она виделась с Крупской (по вопросам пионерского движения), однако в последний раз, когда она выступала перед пионервожатыми и они спросили, видела ли она мужа Надежды Константиновны Крупской, Таисия Федоровна ответила, как в том анекдоте, что товарища Крупского она не знала.

Борис Васильевич никогда не рассказывал анекдоты, а Галина Иосифовна не удержалась, чтобы не вспомнить по этому поводу нечто вроде былички. Две старухи говорили о своем здоровье, и одна пожаловалась на память — забыла, как зовут Карла Маркса. Другая возмутилась, как можно забыть! Его зовут Фридрих Энгельс!...

— Галина Иосифовна, вы понабрались от своего сына! — покачал осуждающе головой Борис Васильевич.

— Осиповна, а не Иосифовна!

Она просила с некоторых пор не звать ее Иосифовной, но к этому было нелегко привыкнуть. Тем более что Борис Васильевич так не любил ее сына... Васеньку?... Ну, который как раз собирал и изучал анекдоты, хотя его об этом никто не просил. Он, видите ли, считал, что, как фольклорист, обязан этим заниматься. Мало ему пословиц, поговорок разных * старинных. И тем более, что в анекдотах современных Владимир Ильич называется иногда просто Вовочкой. А этот... Валентин? Валерий?... утверждает, что все такие анекдоты — проверка "на великость", причем Ленин эту проверку выдерживает. А кое-кто из современных так называемых великих — не выдерживает. И опять же это доказывалось с помощью анекдота.

Армянскому радио задали вопрос: "Что такое развитой социализм?" — "Это когда все во имя человека, все для блага человека! Можем даже фамилию этого человека назвать!" И вдруг тогда Борису Васильевичу показалось, что по улице идут к дому плечистые чужие люди с разрешением на арест... Арест в свое время миновал его, но страхи не миновали, нет. Потому что выступать с воспоминаниями о Владимире Ильиче тогда можно было только в связи с огромной дружбой, которая была между ним и Иосифом Виссарионовичем. А Борис Васильевич о дружбе этой так и не наловчился говорить.

Однажды на одном его выступлении из зала кто-то крикнул возмущенно: "Почему мало про великую дружбу?!" И вскоре взяли Алешу, жена которого потом утверждала, что произошла простая путаница, ведь они были похожи — близнецы. Теперь, когда судьба у одного сложилась так, а у другого — по-другому, их нельзя было назвать даже далекими родственниками — настолько разошлись их черты, некогда почти идентичные. Ломкие волосы, редкие и седые, ломкий голос, да что говорить — брат Алеша разваливался на глазах вот уже двадцать лет...

Борис Васильевич старался — помогал и с продуктами, и в работе. В свое время добился, чтобы брату к шестидесятилетию присвоили звание почетного авиаконструктора (писал письмо в Министерство авиации). Но Алеша словно не замечал этой помощи, всегда с радостью сообщал какие-то смешные случаи из прошлого, как бы намекая на нелепость преданности Бориса Васильевича этому прошлому. Да вот еще на той неделе Алеша позвонил после десяти вечера и спросил, помнит ли Боря Фимку.

— Обвинили в том, что он высказывал бухаринские идеи — а какие идеи он мог высказывать, если все тогда учились по учебнику Бухарина?

У Бориса Васильевича силы были на счету: вдруг позовут выступать с воспоминаниями, а у него давление или сердцебиение — в десять часов нужно обязательно ложиться и отдыхать. Он не мог думать о Фимке, лежа с телефонной трубкой в руке, когда ломкие тени по комнате стлались, как соглядатаи из иного измерения. Он выключил ночник и положил трубку.

Пять лет назад умер главный "вспоминатель" — Павленков Александр Александрович, который пользовался приоритетом в этом вопросе, потому что встречался с Ильичом дважды (Борис Васильевич — один раз). И сразу же позвонил Алеша:

— Ну все, теперь ты будешь придворным революционером!

— Что за бред? Откуда ты взял такую формулировку?

— Разве ты не знал, что Павленкова звали придворным революционером?... Почему ты не хочешь понять, что это уже все реальность?

— Наша чистая советская реальность в твоих грязных антисоветских ощущениях, — начал возмущаться Борис Васильевич, но потом вспомнил, что теперь он — ценность для родной области, народное достояние, и решил беречь здоровье для публичных выступлений.

На одном из таких выступлений (у внука в институте) он и узнал эту новость о приезде нового очевидца Ленина: будто бы он вместе с Владимиром Ильичом приехал из Германии в 1917 году — в одном вагоне. Сюда перевели работать сына этого "попутчика" Ленина, с семьей которого старик не расставался. Галина Иосифовна обещала устроить очную ставку, дала несколько номеров сразу, и Люся, жена Бориса Васильевича, села на телефон, и сидела мертво, как диспетчер, через каждые пятнадцать минут передавая мужу трубку, пока у нее не заболело сердце, и тогда она легла. Так ничего и не добились — знакомство оказалось почти невозможным. А так хотелось узнать, насколько здоров соперник!

— Выступает ли он с воспоминаниями? — размышляла вслух Лидия Яковлевна, сестра жены.

Девочкой на их свадьбе она вручала им подарок — духи и пыталась сказать нечто вроде тоста:

— Поздравляю вас с этим, с этим!...

Когда это было! Теперь она давно похоронила мужа, состарилась и жила с ними, любя их детей и внуков. Она сильно погрузнела за последний год и уже мало выходила, но когда сестра болела, стряпала вместо нее, старалась заменить. Сегодня она напекла гору этих, ну, этих... А газ выключила с трудом, звонила газовикам, чтобы пришли смазать краны, пришел мужчина и сказал, что смазывать нечего: все нормально, даже мягче, чем нужно. Потом он вдруг отозвал Бориса Васильевича и сказал шепотом про слабые руки старушки — тут не он, а врач может помочь, а может быть, и врач уже не сможет...

— Ничего, бывает и хуже, — сказала жена, когда Борис Васильевич пересказал ей о руках.

Это тоже была не простая, а значимая лексическая единица в их семейных обрядах. Когда-то до войны они дружили с председателем горисполкома, у него было курносое приятное лицо (были такие приятные лица у руководящих работников тогда — под Кирова). Он все время повторял в трудных ситуациях: ничего, бывает и хуже. Потом он застрелился, и Люся так мудро сказала: мол, видимо, в то время для него хуже уже быть не могло...

Значит, насчет рук Лидии Яковлевны не стоит горевать — бывает и хуже. Тем более, что это не было такой уж неожиданностью для Бориса Васильевича — кое-что он замечал и раньше. Почерк, например, у нее сильно изменился в последнее время. Когда они все подписывали поздравительные открытки, Лида и писала медленнее всех, и почерк у нее стал такой странный — будто гарцует. А тут еще одна беда — появление нового очевидца Ленина!... Как он их всех выбил из седла: синяя полоса у Бориса Васильевича, сердечные недомогания у жены, и руки отказали окончательно — у Лидии Яковлевны.

Однажды в Питере, когда Борису Васильевичу, а точнее — Боре, было семнадцать, он написал поэму о любви и передал ее Леночке, своей соседке. Она была шестнадцати лет и вместе с ним сходила на несколько собраний. Получив поэму, она два дня не появлялась, а потом вернула листки со словами:

— Что-то я вас знала за более серьезного человека, Боря! — и так посмотрела, что не время, мол, сейчас для чувств.

И он с уважением провожал ее взглядом, а через два дня один знакомый парень рассказал по секрету Боре и Алешке, как он к Лене за пазуху лазил. У Бори тогда ослабли руки, и он потом с неделю ничего не мог делать — не держалось в руках. Вот сейчас вспомнилось это состояние, когда газовик сказал про руки Лидии Яковлевны.

Два года назад, когда случилось быть в Ленинграде (была путевка на пароходе), Борис Васильевич разыскал номер Леночкиного телефона:

— Вам позвонил Боря Пумырзин. Помните его?

— Был такой, — ответили ему.

Борис Васильевич повесил трубку. Был такой. А как еще сказать, если прошло столько лет... Может, я уже мертв — у мертвецов тоже растут волосы и ногти!... Ничего себе, поездочка в Ленинград, город юности!

Если бы Алешку тогда не назначили в Пермь на самолетостроительный завод!... А Борис тогда без него не мог, поехал следом. Близнецы часто так держатся вместе. Да судьба с этим не посчиталась, разлучила на много лет.

У этой соседки Леночки были странные глаза — серые, с вызовом. Он так и писал в своей поэме: серо-смелые глаза! Не сохранил даже карточки Леночки, но, впрочем, если б сохранил, сейчас и нельзя было б смотреть, ведь она окрасилась бы в синий цвет!... Синяя полоса все ширилась и ширилась. Борис Васильевич пошел в спецполиклинику.

И встретил там Власенко!

Борис Васильевич слышал, что месяца три назад у того был инсульт, после чего сильно повредилась память, но не знал, надолго ли это. Власенко был не то чтобы враг, но из тех, кто не раз портил жизнь Борису Васильевичу. Когда-то они дружили, вместе выступали с воспоминаниями о Ленине, потому что Власенко встречался с Владимиром Ильичом в Горках. Он же и предложил Борису разделить функции: сам рассказывал о Ленине-вожде, а Борису достался Ленин-человек с его бытовым аскетизмом и веселым характером. Однажды, когда красавице Инге Власенко должны были делать операцию (рак груди), Власенко пришел к Борису совершенно потерянный, в разных ботинках, но даже не замечал этого. Борис Васильевич понял: надо помочь.

— Ты мне уступи свою часть Ленина, а я тебе сделаю все, что возможно, и даже то, что невозможно! Вместе с воспоминаниями свою часть Ленина, а?...

Власенко только рукой махнул, а Борис Васильевич разбился: в Москве у него жила дочь, и Инге скоро сделали удачную операцию. Но не успела она приехать в Пермь, как обнаружила уплотнение в другой груди, и снова Борис Васильевич просил дочь — устроили консультацию у самого главного онколога, тот дал рекомендации пить валерьянку и калий йодистый — все рассосалось через два месяца. Инга до сих пор моложава и красива, а все он — Борис Васильевич...

Он же тогда и распространил слухи: родители Власенко во время войны были в оккупации. Этого оказалось достаточно, чтобы того перестали приглашать с воспоминаниями, и Борис Васильевич в своей картотеке "ленинцев" заменил у Власенко кличку "Равный" на "Бывший". И теперь эта встреча в поликлинике. Необычно угрюмый Власенко и Инга с ее ярко-синими глазами. Может, они яркие потому, что по ним идет синяя полоса? Борис Васильевич нагнул голову, чтобы полоса искосилась и миновала глаза Инги, но они по-прежнему ярко синели.

— Ночью был приступ, а у врача он сказал, что ничего не беспокоит! — возмущалась Инга иронически-светским голосом, сердито подталкивая мужа в локоть. — Надо было в шестьдесят лет сделать операцию. Все сделали в госуниверситете: проректор сделал, ректор сделал...

— И ректор тоже? — переспросил Борис Васильевич, чтобы подольше участвовать в разговоре и самому убедиться в "беспамятстве" Власенко.

Сам Власенко не смотрел на Бориса и продолжал угрюмо молчать.

— Ну, Гете вообще жил до восьмидесяти лет активной жизнью — любовниц имел...

— Дорогая Инга, давайте не будем понимать активность так узко, — сказал Борис Васильевич.

— Но это не жизнь, а какое-то существование! Борис Васильевич ответил в таком духе, что даже существование лучше несуществования. И вдруг Власенко возразил:

— Вообще-то мы не знаем, что такое несуществование — вдруг оно лучше, и именно поэтому оттуда никто не вернулся!

Борис Васильевич вздрогнул: враки все про инсульт? Нормален он, так же нормален, как этот... этот... И те же манеры старого профессора, историка, дамского угодника. Борис Васильевич кое-чего успел за годы дружбы понабраться, но куда уж угнаться за профессором!... Вот Власенко с утонченнейшей улыбкой обратился к своей Инге:

— Может, ты, дорогая, одна зайдешь в кабинет?

— Я! У меня, что ли, предстательная железа? — ироническим манером воскликнула жена.

Власенко поглядел в глаза Борису Васильевичу, как бы ища понимания: мол, женщины, мой друг, чего с них взять, они неизменно вот такие. Но именно в это время Борис Васильевич поверил в маразм соперника: тот бы никогда с ним так не переглянулся — с тех самых пор, когда пошли слухи о родителях в оккупации...

Тут профессор робко выдвинул из кармана краешек удостоверения участника войны: может, это нужно показать?

— Убери скорее — спрячь! — серьезно потребовала Инга. — А то отправишь туда же, куда отправил недавно пенсию.

— Какую пенсию, куда? — спросил Борис Васильевич, у которого пенсия, между прочим, была точно такая же, как у профессора.

Выяснилось, со слов Инги, что пенсию Власенко нес домой и не донес — куда-то дел. Она все еще продолжала иронически посматривать на своего благоверного, но в голосе уже стояли горестные нотки.

— Вот горе на старости лет — хуже малого ребенка.

— Так я с вами зайду в кабинет и поговорю с врачом, — предложил Борис Васильевич, почувствовав вдруг желание помочь хоть чем-нибудь.

— Карточка нужна, еще и карточка потерялась — он сам в прошлый раз всех запутал: назвал прежний адрес...

"Они по прежнему адресу уже не живут двадцать лет, — подумал Борис Васильевич. — Это уже не он, а тень его". И вечером, дома, он заменил в своей картотеке кличку "Бывший" на "Тень".

— Боря, что тебе сказал врач? — спросила жена, по лицу которой все так же шла широкая синяя полоса, мертвящая лицо.

Ингу она не делала мертвой, а наоборот... И тут Борис Васильевич в свете этой синей полосы увидел свою свадьбу: жена там была восемнадцатилетней, и ничто не портило ее, даже затравленные взгляды Алешки, которому Люся тогда тоже приглянулась... Полоса словно помогала вспоминать. Почему же Алеша не влюбился в сестру Люси — Лиду? Но они такие разные были и лишь сейчас, после стольких лет совместной жизни, стали похожи. В то время как Алеша и Боря были так похожи, но десять лет лагерей любых близнецов сделают чужими... Тот день, девятого ноября, когда он видел Ленина, тоже ясно предстал перед глазами во всей правдивости.

— Мы можем, как вы просите, национализировать ваше предприятие, но знаете ли вы, где будете брать сырье? — Владимир Ильич обратился прямо к Борису Васильевичу. — Знаете ли вы бухгалтерское дело?

— Нет.

— А подумали ли вы, как увеличить выпуск продукции?

Они не подумали, конечно, ни о чем! А Ленин уже тогда говорил о повышении производительности труда! Он предложил рабочим зайти через два месяца, когда они будут готовы ответить на эти вопросы. Делегация рабочих вышла из Смольного, и Борис сразу же забыл о Ленине, о заводе. Тогда было много ярких личностей — не всех же запомнишь. А у Бориса было назначено свидание, дело шло к свадьбе. Алешка мучился ревностью и то напивался, то спал по двое суток и не ходил даже на работу, тем более не принимая никакого участия в событиях...

— Так что тебе сказал врач, Боря? — спросила Лидия Яковлевна, вытирая пыль с портрета "Ленин и Сталин в Горках", — руки ее рванулись вдруг в разные стороны, и изображение Ленина чудом осталось в руках Лидии Яковлевны, а Сталин отвалился, потому что и на самом деле он никогда так идиллически, по-родственному не сидел с Владимиром Ильичем.

— Массаж назначили, — ответил Борис Васильевич. — Власенко там был...

— А-а, любимый враг, — начала Лидия Яковлевна, относившаяся с симпатией к Власенко.

Надцать лет назад, нет, даже дцать лет... Тогда Власенко рылся в местных архивах, статью о местной подпольной организации писал и наткнулся на такие материалы, из которых выходило, что знаменитый местный революционер С., живущий в почете, выступающий перед пионерами, в свое время был талантливым деятелем охранки. Потом это подтвердилось другими документами, но Власенко вызывали в обком и объяснили, что воспитывать можно только на положительных примерах — на отрицательных не воспитывают, мол, если сейчас раскрыть правду, что подумают те пионеры...

Власенко сдался, подчинился, статью выбросил, но у Бориса Васильевича дома начал возмущаться, что на лжи только нельзя воспитывать. А все Лида, Лидия Яковлевна, которая поила всех слишком крепким кофе!... Возбуждающий напиток... Сын Галины Иосифовны, конечно, сразу вспомнил анекдот на эту тему: пионерам рассказывал старый революционер, как дело было, но то ли слишком стар стал, то ли еще чего, только закончил вдруг описанием конкретного боя: "Мы окопались на опушке, а пушки поставили на сопке — как дали, так и покатилась красная сволочь!"

Видимо, это был день рождения Лидии Яковлевны, потому что она симпатизировала всегда и Власенко, и Галине Иосифовне с ее сыном-фольклористом. Она после этого анекдота и сказала: мол, попугая можно научить произносить имя божье, но когда его схватит кошка — он закричит своим голосом. Какая кошка, кто схватил? Тогда Борис Васильевич не понял, что имелась в виду старость. Как она схватила сейчас того же Власенко?... А тогда он и. не думал возражать анекдотчику, хотя Борис Васильевич начал активно возмущаться.

— Боря! Хватит думать, что анекдоты — происки империализма! Из случая с С. ясно, что анекдоты такого типа рождаются из событий такого типа. Высшее проявление типизации...

И сын Галины Иосифовны подхватил: мол, анекдоты — величайшее достижение фольклора, дошедшего до атомарной структуры — ситуации. И дальше совсем уж бредовое понес: может быть, из атомов-анекдотов вырастут более крупные формы фольклора, и он снова пойдет ветвиться, скрещиваясь с бардизмом, который тоже является областью народного творчества (и в этом смысле Высоцкий, может быть, более велик, чем Пушкин)...

— ...заменят официальных сказителей, таких, как вы, Борис Васильевич, а ведь вы в некотором смысле именно сказитель, рапсод, акын, ашуг...

— Пошляк! Вон из моего дома! — властно сказал Борис Васильевич.

И тогда его противник отрезвел, посмотрел на хозяина дома и увидел, что старик побелел весь. Промолчав, Валера решил удалиться, чтобы старика не хватил какой-нибудь удар, но про себя думая: "Это ты сам пошляк, потому что если твои воспоминания о Ленине есть великая часть души, то не надо хапать за это блага в виде пайка и славы..."

Видя, что сын Галины Иосифовны уходит молча (значит, ему нечего возразить!), а сама Галина Иосифовна не знает, как быть ей, Борис Васильевич милостиво повернул разговор: мол, не нужно никому уходить, но и не нужно Пушкина сравнивать с этим... идиотом с гитарой... Власенко тогда еще возразил против "идиота", потому что идиот не может такие виртуозные приемы использовать — петь сонорные согласные, например "л" и "к". А теперь старость схватила его, как та кошка... Что такое сейчас Власенко? Да тело. Такое тело, которое кому-то помогает, а кому-то мешает. Но кому помогает? Ну, как же — Инге, паек, в Перми, говорят, с продуктами неважно... А Власенко вместе с Борисом Васильевичем мечтал дожить до восьмидесятого года, когда обещали коммунизм, — как, интересно, станут объяснять все?... А так же, как с провокатором? Ничего не меняя, похоронили его у вечного огня, назвали его именем улицу. Что это мысли так скачут? Это связано с синей полосой?

Отложив на неопределенное время поиски знакомства с новым "очевидцем" Ленина, Борис Васильевич усердно ходил на массаж. Массажистка, разминая ему спину, шептала про брюки для сына, которые пока не на что купить, потому что близнецам срочно нужны сапоги, а дочери — зеленые глаза для лягушки. Борис Васильевич решил, что один из них все равно нормальный, и спросил:

— Для какой лягушки?

— Для макраме. Макраме она занимается. А близнецы учатся на...

Борис Васильевич вспомнил тех близнецов — себя и Алешку, когда революция все так взвихрила, а ему казалось, что счастье само идет в руки, но Алешка захотел учиться, и, когда на съезде комсомола Владимир Ильич призвал учиться, учиться и еще раз учиться, Борису казалось, что Алешка и Ленин где-то за его спиной договорились между собой — против него, Бориса...

— А я вас по телевизору видела. Правда, вы знали Ленина?

— Да, я знал Владимира Ильича, разговаривал с ним в Смольном.

— Был бы он жив, совсем другое бы было... Давно коммунизм бы понастроили.

Он стал объяснять несчастной женщине, видимо, совсем темной, что — живя бедно — очень легко стать антисоветчиком, ведь никто не заставлял ее рожать четверых детей — мало ли, что в газетах пишут, это же к идеалу призывают, без идеала нельзя, но вы же не маленькие — должны понимать, что он для того и идеал, чтоб к нему стремиться, а вы — раз! — приблизились вплотную. Вот и получили то, что получили...

— Расслабьтесь! — призвала массажистка.

И он перестал увещевать. Время его жизни рывками промелькнуло перед ним: раз! революция, раз! нэп, раз! культ, раз! война... На войну он не попал, была бронь, но у Лидии Яковлевны контузило мужа, помогали выхаживать, но в сорок девятом он умер, и Лида переехала к ним. Вскоре вернулся из лагеря Алеша, была вечеринка, кто-то читал знаменитую тогда эпиграмму:

И было так. Сапожник родом
Влез на высокий пьедестал.
И стал народ врагом народа.
А он один народом стал.

Подвыпивший Алеша стоял на коленях, умоляя повторить, и повторяли. Происходило что-то сумбурное, можно было говорить обо всем, даже Власенко заявил, что Владимир Ильич не мог не влюбиться в Инессу Арманд, что уж совсем... уверило Бориса Васильевича в необходимости убрать застекленную фотографию, где Ленин и Сталин в Горках. Но потом какая-то осторожная черта в характере Бориса Васильевича настояла на том, чтобы ничто не менять в кабинете. Это все тогда... а сейчас синяя полоса перед глазами...

— Расслабьтесь!... Еще! Вот так, хорошо. А если в Москву, написать, что у нас в магазинах нет овощей, что авитаминоз?...

— Что-о? Да если вы напишете, нас из-за авитаминоза занесут в слаборазвитые страны, мы в ООН мало прав будем иметь.

— Расслабьтесь еще!... И вам нужно пояс этот купить: от радикулита, американский. Когда по радио говорят, давление падает — надевайте, когда температура падает — надевайте, когда настроение падает — тоже.

— Спасибо за ценный совет!

— На здоровье! А молоко у нас так разбавлено, что ведь и стакан не марается уже. У первого секретаря, говорят, образование десять классов...

— При чем тут образование! — вскрикнул Борис Васильевич, у которого и десяти классов не было...

Столько дел тогда было, после 9 ноября, не до учебы. В тот день, 9 ноября по новому стилю, Владимир Ильич показался, конечно, умным, но тогда было слишком много умных людей, которые выступали перед народом. А Боря хорошо разглядел желтое, от недосыпания, лицо вождя, с веснушками, проседь в его рыжих усах, глубокие морщины под бровями, на веках не хотелось вскоре стать похожим на этого пожилого, пусть и мудрого, но потрепанного революцией и размышлениями (главное — размышлениями!) человека. Учиться Боря не пошел. Работал в райкоме партии, потом в Перми оказался руководителем небольшого предприятия. Лишь потом, когда Борис Васильевич прочел про Владимира Ильича так много, тот день встречи с Лениным высветлился в жизни Бориса Васильевича, стал вспоминаться как самый счастливый и ключевой день как в жизни страны, так и в жизни его лично.

Дома невестка мыла пол в его кабинете, а это означало, что приходящая убирать тетя Валя опять запила. Борис Васильевич слушал сварливый голос своей невестки, кандидата экономических наук, преподавателя университета, и думал, что в сорок лет у человека еще не должен быть такой сварливый голос. Сын у Бориса Васильевича родился через пятнадцать лет после дочери, в тридцать пятом, да еще женился на молоденькой... А может, она по привычке говорит сварливым голосом, а на самом деле преисполнена добрых чувств? Он замечал, что у преподавателей вузов и учителей обычно с возрастом голоса становятся сварливыми. В то время у Галины Иосифовны, их соседки по площадке, хотя после ухода мужа и сделалось брезгливо-интеллигентным выражение лица, голос оставался участливо-ласковым, как у всех врачей высокого класса. Сколько раз Борис Васильевич просил, чтобы ее перевели в спецполиклинику, но там все по знакомству, вот и получилось, что сплошь заслуженные, но проку от них... Без большой необходимости Борис Васильевич туда и не ходил, пусть и обстановка роскошная, и мебель финская там, а Галина Иосифовна — никуда не торопясь — его осмотрит, выслушает, диагноз поставит, ему уже и легче... Содержание речей невестки было, однако, еще хуже, чем голос.

— Писать новые воспоминания! Сколько нужно усилий, чтобы сохранить то, чего никогда не было!

Борис Васильевич почувствовал, как невестка захлопнула раскрытый им на сорок седьмой странице том "Рассказов о Ленине". Пыль вытирает. Лида, Лидия Яковлевна, защищает его, но как-то нелепо, по-старушечьи:

— Помните, Власенко говорил, что Боречка такой самоотверженный, он умрет не иначе, как во время выступления.

— Потому что более сложное устройство может прогнозировать менее сложное — элементарный закон кибернетики.

У Бориса Васильевича сразу так упало настроение, что он заперся в туалете и надел там пояс, купленный по совету массажистки в киоске спецполиклиники. Вышел на балкон. Солнце словно раздробилось — блестит точками золота в мокрой траве. Трава и листья зеленые. И никакой синей полосы. Откуда такая бездуховность в этом поколении? Как будто нет у них таких родителей, с которых можно брать пример. Впрочем, кто родители-то у невестки! Виктор женился на дочери торговых работников, и она теперь работает над воспитанием своей матери: стучать приучает старушку, когда та к дочери войти желает. Много чего хочет добиться. Борис Васильевич вспомнил отца невестки, его дремучесть: он, например, верил, что шоферские права и сны как-то таинственно связаны. Если приснилась свежая рыба, значит, обязательно в тот же день права проколют. Потом после рыбных снов он вообще не выезжал на своей машине... Теперь давно никуда не выезжает, сидит в параличе, как заспиртованный, двигаются только кисти рук и язык...

Борис Васильевич думал о снах, а сам задремал и увидел сон. Будто бы Власенко предложил ему бороться на руках, они сели, и Борис Васильевич быстро пригвоздил к столу белую, изящную руку соперника. Тут появился Владимир Ильич и, задорно смеясь, предложил Борису Васильевичу сесть с ним — запросто так. Борис Васильевич — упоенный победой над Власенко — стал жать смуглую руку Ильича, но тут же оказался побежденным. А победитель на глазах забронзовел, и тут Борис Васильевич разглядел, что сзади Ленину помогали еще несколько Владимиров Ильичей — каждый следующий был меньше предыдущего. И вот бронзовые Владимиры Ильичи, разных размеров, в то же время оказались как бы живыми — побежали прочь, на площадь, и оттуда донеслись крики: "Мне тоже нужно!" Борис Васильевич выглянул в окно и увидел, что люди из толпы расхватывали наиболее маленькие фигурки из бронзы, прятали их в карманы. Тогда Борис Васильевич тоже выбежал и схватил одну из последних фигурок, положил во внутренний карман пиджака — к сердцу. И сразу же оказался в зале с портретом Ленина на стене, какие-то люди стали выходить на трибуну. Они показывали на ладони маленькие фигурки из бронзы и говорили:

— Когда я встретился с Лениным, он сказал...

И тут Ленин из бронзы на ладони вспоминателя в самом деле говорил своим натуральным, но только как бы уменьшенным голосом, без обертонов:

— Нет, шалишь, никакая власть не в состоянии была отнять этот декрет у крестьян и вернуть земли помещикам...

Борис Васильевич захотел выступить с трибуны и достал из кармана... множество золотистых живых зерен, которые брызнули во все стороны, просочились между пальцами и исчезли из поля зрения. Борис Васильевич не знал, как он отныне будет выступать, еще пытался что-то ловить в воздухе, но пальцы копошились в пустоте. А как после этого жить? И он заплакал, и проснулся, чувствуя, что по щекам струится влага. Как настоящий материалист, он объяснил эти слезы переполненностью мочевого пузыря. Хотел встать, но вошла невестка, увидела его слезы, раздражилась. "Зачем он это делает — утяжеляет мою жизнь? Отец парализован, еще и свекор... такой... Наверно, опять у него свои мелкие проблемы, в которых придется участвовать..." Но тут же она свое раздражение подавила, взяла Бориса Васильевича за рукав:

— Там Инга Власенко звонит... А мне пора уходить.

"Не повезло Виктору с нею, — привычно подумал Борис Васильевич. — Эти дети этих... этих... торговых..."

Он прошел сначала в уборную, потом взял телефонную трубку, не забыв отметить, что невестка навела образцовый порядок. Инга сразу начала то ли кричать, то ли ерничать:

— Как вы, старики, медлите! Как вы тянете! Надо было ему сразу делать операцию, Боренька! Я же говорила. В госуниверситете все сделали: ректор сделал, проректор сделал давно...

Борис Васильевич заметил, что Инга повторяется, хотя она не так стара — на десять с лишним лет моложе мужа, в то время как Борис Васильевич в таком возрасте преодолел синюю полосу! Массаж плюс американский пояс.

— Да ты приезжай, Боря, приезжай скорее! — вдруг расплакалась Инга, и голос ее стал тонким, детским.

Он понял, что это смерть. И хотя Инга выразила эту мысль нелепо, по-стариковски, стараясь не говорить о самой смерти, повторяя одно и то же в разных сочетаниях слов, Борис Васильевич посочувствовал ей, в то же время гордясь своей бодростью. Он знал, что секрет бодрости в его нужности всем, в интеллектуальной работе. Он так много читал о Владимире Ильиче! Сам написал рассказ для детей! И еще напишет... Хорошо, что Власенко вовремя уступил ему свою часть Ленина, иначе сейчас унес бы все в могилу, а так — это останется людям. Борис Васильевич вызвал такси. Когда он вошел, младшая дочь делала Инге укол в руку, какая-то женщина возилась на кухне — Борис Васильевич чувствовал, что лицо знакомое, но как ни силился — не мог вспомнить, кто же это есть. Да что женщина, когда уже надцать лет, как он не мог вспомнить своих бабушек, а были две бабушки, любили его и Алешу. Алеша, наоборот, к старости стал ясно видеть свое детство, у кого, значит, как... Борис Васильевич понял, что боится смотреть в лицо покойного друга, и тут Инга сказала, что его нет — увезли в морг, панихида будет в университете, оттуда и вынос.

— Он ведь в больнице умер, Боря, и я не захотела сюда везти — зачем? Его ведь в том теле уже нет... Нужно отбить телеграмму Пете, — она сунула Борису Васильевичу записную книжку и подвинула кресло поближе к телефону, после чего ушла куда-то, кажется, завешивать зеркала в спальне. Но если нет покойника в доме, то стоит ли это делать?

Борис Васильевич не знал этого, но самое страшное, что он не мог вспомнить, кто такой Петя. Он представлял, что в мозгу зажглась электрическая лампочка, маленькая такая, как точка, и она бегает по всей голове, ищет связь имени Петя и конкретного человека с неповторимыми чертами лица, с особенным голосом, который знаком Борису Васильевичу. Такой методике недавно научил Бориса Васильевича внук, который ходит к ним заниматься на гитаре. Дело в том, что в квартире сына Виктора слишком жаркие батареи и гитара быстро расстраивается, буквально за два дня. Учитель приходит в квартиру Бориса Васильевича, где и висит гитара. Петя приходит, как и учитель, два раза в неделю. Вообще-то он уже учится в мединституте, но все помешаны на этих песнях Высоцкого под гитару... И тут лампочка вспыхнула: Петя был внук Власенко, учился в МГУ, еще удивлялись, что одинаковые имена... Он продиктовал телеграмму по телефону, потом увидел журнал "Семья и школа". Почему он здесь? Кто его читает? Открыл на середине: "Кажется, и бригадир велел — раствору не жалеть, за стенку его — и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и за восемь лет лагерей никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули. Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок! — Кончили, мать твою за ногу! — Сенька кричит. — Айда! Носилки схватили и по трапу. А Шухов, хоть там его конвой сейчас псами трави, отбежал по площадке назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал — и через стенку, слева, справа. Эх, глаз-ватерпас! Ровно! Еще рука не старится... страшно... бить будет конвой". Чего это такое в "Семье и школе" публикуют про культовое время, про лагеря? Борис Васильевич полистал и понял, что это подклеен в обложку журнала номер "Роман-газеты" с Солженицыным. Ничего себе!"Один день Ивана Денисовича". И тут Борис Васильевич впервые в жизни остро понял, что такое смерть. Смерть — это недосягаемость! Теперь хоть говори — заговорись, слухи пускай-запускайся! А Власенко ничего не боится. И как время перестраивает все. Когда-то забрали двенадцатый том Советской энциклопедии, в тридцать четвертом году это было, приходили домой и забирали. Пожилой такой человек приходил и забирал. Нет, это тогда он казался Борису Васильевичу пожилым, а сейчас бы про него надо сказать: молодой человек приходил и говорил: "Этот том будет переиздан. Просим пока вернуть прежний!" Теперь ничего не забирают у людей — что хотят, то и читают. Безобразие...

— Инга, а помнишь, какая у него была фигура, когда он вернулся в красноармейской форме? — крикнула вдруг женщина с кухни.

— Да какая у него фигура — просто я его сильно любила, — Инга начала иронично, а кончила громким плачем, и она пошла, чтобы уткнуться в чье-нибудь плечо: дочери или подруги (родственницы?), но не дошла, села на диван возле пальмы и уткнулась в пальму. — Эту пальму он вырастил из косточки, от финика... Пальма есть, а его нет.

Она выронила из рук тетрадку, раскрытую на середине. Почерк Власенко, с характерными огромными расстояниями между словами, вплоть до того, что два-три слова на строку. "Тень"... Борис Васильевич вздрогнул: это же кличка, новая его кличка в картотеке...

Прочитал:

"Тень отца Гамлета — это совесть Гамлета. Средневековому человеку вполне душевные страдания могли казаться наяву, материализоваться".

Не важно это. Не про то... И вдруг Борис Васильевич увидел родное "Ильич". Стал читать, но от волнения схватывал только отрывки:

"...в Горках снова Ильич в самой маленькой комнате, в которой шесть лет назад оправлялся после ранения. Но и в этой комнате три больших зеркальных окна... доктора запретили читать даже газеты, но Надежда Константиновна иногда читала вслух, и Ленин послал даже статью по поводу... Звонок Сталина, который в своей будущей манере, резко, обвинил... "Не вы будете следить за здоровьем Ленина, если не умеете!" Надежда Константиновна по телефону не нашлась, чего сказать, кроме того, что знает лучше, необходимо ли для здоровья мужа то или это... Потом она говорила, что никогда за годы эмиграции и революции никто из товарищей по партии так с нею не разговаривал... Ленин звонил лично, требовал извинений, и Сталин извинился... Пакали, начальник охраны..."

Здесь страница закончилась, и, хотя Инга задремала после укола, на диване, Борис Васильевич не посмел при ней перевернуть страницу. Кроме того, у него все вспучило внутри от злого колита, который мучил его в иные моменты чрезвычайно. Он встал, попрощался с женщинами, которых почему-то стало много на кухне. Взял такси и не заметил, что назвал адрес своего брата. Когда вышел, то подумал: "Угасаю, что ли? Надо лечь на профилактику. Срочно".

Алексей Васильевич жил в кооперативном доме на другом берегу Камы. Лес окружал кооперативный дом почти со всех сторон, только заасфальтированный тротуар позволил такси подъехать к самым дверям.

— Заметил? Лес цел, и подлесок цел, а он первым погибает — люди ходят понизу. Все вытопчут года через два, но я успею так пожить...

Борис Васильевич уже не раз замечал, что у этих бывших "лагерных" есть поразительная цепкость в смысле выживания: видимо, сказывается привычка — в любых условиях сдерживать развал своего организма. Вот любит лес с некоторых пор, причем с подлеском...

Эту квартиру Алексей "построил" только что, неожиданно для всех женившись на пенсионерке Анне Владимировне, семидесяти шести лет, но еще весьма бодрой как физически, так и в интеллектуальном смысле. Она была настолько бодра, что публиковала в областной прессе статьи о пермском просторечии, кроме того, кормила свою семью (то есть многочисленные семьи своих детей и внуков), каждую субботу выстаивая очередь в гастрономе-универсаме с семи утра.

— Всегда бывает что-нибудь мясное к открытию. Или колбаса, или окорок. Но в восемь двадцать уже все заканчивается. Так по радио и объявляют: закончилось. Хотите: на вас буду занимать? — голос у нее был интеллигентный, но...

— Зачем?

— Как зачем? Вы подъедете к восьми, к открытию...

— Аня, ты забываешь, что Борю отоваривают как старого революционера, он сам нам в прошлом году мясо присылал, помнишь?

— Мон дьё! — всплеснула ручками Анна Владимирова. — Вы ведь Ленина знали. Кстати, знаете, что первую больницу для рабочих в Перми устроил дядя Ленина — Бланк!

— Аня, не дядя, а дедушка по материнской линии, — поправил Алеша.

— Я давно знаю, — ответил Борис Васильевич. — Это была одна из первых в России многопрофильных больниц. Третья, кажется, — блеснул-таки перед ними, хотя и не за тем приехал.

Вдруг Борис Васильевич понял, что приехал сюда не случайно, а чтобы рассказать про запись в тетрадке Власенко, ведь если она как-то адекватна действительной истории, то могла иметь место и вторая фраза, та, которой долгие годы перекидывались братья: "Тогда не вы будете женой Ленина! А объявим Стасову..."

— Мон ами! — воскликнула Анна Владимировна, и Борис Васильевич понял, какое "но" есть в ее интеллигентном голосе: голос словно порос тонким слоем мха, красивого, серого, бархатного, но слоем, но мха. — Я, знаете, сама Ленина видела. В детстве. Когда мы летом снимали дачу в Финляндии, Владимир Ильич две недели гостил у отца, но! Это, знаете, был не какой-то партийный плезир, нет, он все время работал, и каждый день посыльный уносил готовые статьи. Я вдруг вспомнила это недавно.

Борис Васильевич, превозмогая колики в желудке, вспомнил, что Анна Владимировна — дочь профессора, приехавшего в Пермь во время войны и здесь умершего... Семья осталась на Урале... Дочь этого, этого... Значит, точно могла видеть Ленина.

— У вас же недавно был этот...

— Да, инсульт, и вот представьте, все детство вдруг ясно встало предо мной!

Она так и произносила: "предо мной". Ломается? Вредная старушенция — вдруг надумает выступать с воспоминаниями? И откуда только столько их взялось? Напасть какая-то... Лучше бы сыном занималась побольше, а то что: жалуется, будто он променял Баха на Бахуса... воспитывать надо...

— Да не так уж и променял, Аня, — воскликнул Алексей Васильевич. — Что ты наговариваешь, ну, выпил вчера после концерта... Да куда ты, Боря, не посидели еще.

— Колит замучил.

— И меня тоже. Меня он уже домучивает. — Алексей Васильевич этими словами впервые за многие годы как бы признал их "близнечность", их идентичность хотя бы в физиологическом плане.

Борис Васильевич не захотел отсюда уезжать, забыл про больную жену, про Лидию Яковлевну, которая без него не может зажечь газ. Он просидел целый вечер, сетуя на то, что после смерти людей из их поколения уже некому будет присмотреть за порядком в государстве. Речь его была бессвязна, но общение шло, пожалуй, не на уровне слов, а где-то на уровне сердец, и каждый чувствовал, что нити протянулись, упрочиваются, связь эта — навсегда. Анна Владимировна подавала альмагель и отвар из чернослива без сахара, колит того и другого брата постепенно сдавался, наконец Алексей вышел проводить Бориса, который продолжал еще говорить о своих гражданских поступках:

— В книжном магазине увидел: меняют Брежнева, миниатюрное издание, на что ты думаешь? На Дюма! Я вошел прямо к заведующей...

— Аня купила правнуку набор "Юный химик", там инструкция, как сделать гектограф. Я вздрогнул — я сам делал гектограф, когда попал в тыл белых. Помнишь поручика Викентьева — его в контрразведке Врангеля шлепнули?

Только они могли задать друг другу такой вопрос — из самого давнего прошлого, и это сильно сплотило их в этот миг. А чем гектограф был связан с Викентьевым? Оба не смогли вспомнить. Видимо, судьба этого человека была зерном, растертым жерновами истории... Только кажется, что в прошлом все уже устоялось и стало понятным. Иногда вспоминаются такие фамилии, которые не только ничего не проясняют, но все запутывают...

— Я и говорю: это не "Юный химик", это "Юный подпольщик". Главное: можно отпечатать пятьдесят листовок. А против кого эти листовки? Хотелось бы, чтобы правнуки жили спокойно, не так, как мы.

Борис Васильевич поведал, что внук, который учится в "меде", говорил о новой методике воспитания близнецов. Чтобы их не одевали в одинаковые одежды, не водили в одну группу сада, чтобы сознательно формировали две разных личности.

— Поздно, у меня близнецы выросли без меня, — Алексей не хотел говорить на эту тему, потому что близнецы родились перед тем самым арестом в сороковом году — отца забрали и отправили слишком далеко, чтобы он мог руководить их воспитанием. Да и матери этих близнецов уже нет в живых — умерла от инфаркта десять лет тому назад.

Необыкновенная тишина стояла в квартире. Борис Васильевич учуял запах газа, и сердце упало.

— Люся! Лида! — закричал он.

— Где ты был, Боря? Мы звонили Власенкам, Витеньке... — жена лежала на кровати в спальне, с повязкой на лбу.

— А газом почему пахнет? Повязка зачем? — Борис Васильевич был так рад, что с Алешей у него наладилось что-то прежнее, что мог сейчас вынести все: происшествие в семье, знакомство с новым "очевидцем" Ленина и прочее. Оказалось, что Лидия Яковлевна не могла никак повернуть кран газовой плиты, когда чайник уже вскипел и залил огонь. Люся в это время спала, надышалась, встала и упала.

— Так почему вы в подъезде никого не попросили помочь?

— Я попросила Галину Осиповну включить, а потом ее не было дома, когда выключать...

— Но другие-то были! Почему к другим соседям вы не позвонили?

Лида лишь растерянно молчала. Нагляделся Борис Васильевич за этот день маразмов старости, довольно. Он да Алеша — вот два кита, два великана из своего поколения, на которых можно положиться...

Вскоре Галина Иосифовна сдержала свое слово, и они долго ехали на такси, наконец, перед Борисом Васильевичем предстал маленький и весь какой-то хитренький старичок, похожий скорее на домового, чем на очевидца Ленина. Борис Васильевич за долгие годы почета, в последнее время так прочно выпавшего на его долю, научился вести себя соответственно. Он не вошел, а пожаловал, он не сидел, а восседал. Он представлял здесь как бы уважение к идеям Ленина.

Представившись, Борис Васильевич коротко рассказал о том, как он давно искал встречи, этой самой... этой... слово какое-то есть простое...

— Долгожданной? — бодро подсказал старичок и вдруг подмигнул, словно призывая объединиться и единым фронтом выступить против старческого маразма.

Борис Васильевич не хотел объединяться, а то... того и гляди: отберут твоего Ленина... Официальным тоном он спросил:

— Федор Маркович, правда ли, что вы... что вы знали Ленина?

Старичок застеснялся, потом ответил тоненьким, несолидным совсем голосом:

— Да, я знал Ленина, — он посерьезнел и добавил уже без всякого стеснения:

— Но знал ли Ленин меня — вот в чем вопрос!

* * *

В 1980 году в нашей стране вместо коммунизма проводились Олимпийские игры. Борис Васильевич чувствовал себя неплохо, но уже иногда путал себя с Алешей, сокрушаясь насчет неудачной судьбы, напрасно прожитых в лагерях... надцати годах, но потом прозревал, что он — не Алеша, а Борис, что он видел Ленина, выступал с воспоминаниями, значит, жизнь прожита не зря.

Алеша же, видимо, никогда не путал себя с братом, потому что однажды позвонил и спросил: знает ли Боря, что в Институте марксизма-ленинизма зарегистрировано восемьсот человек, которые якобы приняли Ленина на руки, когда он спускался с броневика?!

— Ну и сами виноваты: верят каждому встречному, — ответил Борис Васильевич. — У меня Люсю увезли в больницу, ты извини, надо приготовить бульон, а Лидия Яковлевна не может включить газ.

А сам подумал: как они все-таки упорны, эти бывшие лагерники! Научились там выживать — поистине научились! Не боится скандалить с братом, надеется на свои крепкие нервы. Хорошо, что Борис Васильевич свои нервы научился беречь, не стал вести этого тяжелого разговора — пресек...

Он сберег себя в эту минуту, тем не менее вечером с ним случился удар, и Борис Васильевич умер, а Лидия Яковлевна еще весь следующий день кормила покойного кашей, которую клала серебряной ложкой в его раскрытый рот. Сын Виктор приехал, когда каша уже не вмещалась в раскрытый рот, но Лидия Яковлевна еще уговаривала "милого Боречку" съесть хоть ложечку.

Нам известно, что Бориса Васильевича похоронили с почетом. На похоронах его брат Алексей Васильевич выглядел очень плохо. Было ясно, что оставшийся ему до последнего звонка срок в...надцать лет он протянет на одном упорстве.

Сын Галины Иосифовны, с которым мы давно дружим, устроил нам вспомоществование, в результате которого нам достался матрац Бориса Васильевича и пишущая машинка "Москва" старого образца, с мелким шрифтом.

— Начну я на ней свой рассказ о Борисе Васильевиче, — сказала я.

— Мелким шрифтом? Имей в виду — не принимают, — ответил муж.