главная страница
		поиск       помощь

Она как солнечный удар

— Сколько времечка? — спросил кто-то сбоку от Федора. Он оглянулся и увидел маленькую бабенку, одетую несуразно, не по сезону тепло, хотя и чисто. Взглянуть на свои новенькие часы — брат из Японии привез — всегда было приятно:

— Двенадцать, без пяти, — ответил Федор, вежливо приостановившись.

— Ох ты! Ух ты! — затараторила она, загораживая ему дорогу, — Вот эти очереди-то! До обеда простояла! Нынче в больницу-то идти — надо пустырника напиться наперед.

— Для чего? — не понял Федор, что-то знакомое находя во всей торопливо-ласковой манере разговора ее. — Для чего пустырник?

— Успокаивает нервную систему, — объяснила она, поправляя съехавшую шаль.

По тому, как она старалась закрыть ею свой шрам на лбу, Федор скорее его заметил и сразу вспомнил: автобус, пьяная баба пристает к Лине со сватовством: мол, сын хороший. Да и не баба, а бабенка: маленькая, серенькая, бойконькая. Не развязная, а наоборот — такая скромная, и очень простодушная с виду. Сразу поняла, что Лина не отвернется и сообщила доверительно:

— Три месяца в больнице провалялась, вот видите шрам — "скорая помощь" на мне ехала 20 метров. Не я на ней, а она на мне.

Таким образом она преследовала Лину своими рассказами чуть ли не до университета, пока не получила из рук Федора десятку (мельче ничего не было) — "на опохмел души". И все на виду у его студентов!... Вспомнив все это, Федор тотчас резко отвернулся и быстро зашагал к остановке, надеясь оторваться от незваной собеседницы.

— Подожди, сынок! — догнала она его и взяла за рукав.

— Что вам нужно?!

— Слушай, я ведь тебя знаю, ты человек красивый, такие всегда добрее бывают, на что им обижаться-то?! Только пойми меня, — и она принялась объяснять, что заболела серьезной болезнью, а сын не верит письмам и домой не едет, и вот совсем одна.

Федор разглядывал ее лицо, на котором не было никаких следов болезни, наоборот, оно казалось много более здоровым по сравнению с тем, которое он видел в прошлый раз. И одежда была лучше, приличнее, хотя не по сезону и велика для ее маленькой фигурки. Он сказал:

— Вы совсем неплохо выглядите.

— Пить бросила, прибарахлилась.

— Извините, но я опаздываю на работу! — как можно решительнее закончил он весь разговор.

Она согласно закивала:

— Да, да, в нуверситете! Это я понимаю, у меня у самой там учится сын соседки — Костя Митрофанов. Знаешь его?

Понимая невозможность объяснить про огромность студенческой массы, он соврал для простоты:

— Знаю, модный такой.

— Он самый, он саменькой и есть.

— Извините, но я пошел, — уже совсем неуверенно сказал Федор.

— Ой, что это я — загниголовая! Иди, иди, миленький, не опаздывай, — и она легонько подтолкнула его в сторону трамвайной остановки.

Он успел заскочить в отъезжающий вагон и уже проехал в нем несколько остановок, но ощущение, что привязчивая старушенция рядом и вот-вот чем-нибудь скомпрометирует его, неприятное, в общем, ощущение, не покидало его. Раздражился.

С другой стороны, под влиянием Лины он уже научился ценить яркое народное слово и сейчас с приятностью обдумывал, кому он из кафедралов, занимающихся городским просторечием, подарит в статью это словечко: "загниголовая".

На другой день он зашел на кафедру после лекции — уточнить насчет сроков научной конференции. Лаборантка, незамужняя студентка — вечерница, вообще любящая его забалтывать до одурения, на этот раз поглядела как-то странно, но ничего не сказала. А уж могла бы заметить его новый портфель — настоящий, из "Ядрана" прямо. Эта мысль вела за собой воспоминание о вчерашней шуточной перебранке с Линой, вздумавшей ревновать его, Федора, к этому портфелю. "Но где-то она права, я могу влюбляться в вазы, портфели, часы и дня по два жить этим, как бы подзаряжаясь энергией от превосходного качества выработки", — подумал он. — "А что делать? Нужны положительные эмоции, и они всегда дорого стоят".

— Федор Ин-ич! — съела от волнения его отчество лаборантка, обретшая наконец дар речи. — Вас тут одна... спрашивала. Э-э...

Почувствовал недоброе.

— Кто именно, Светлана Борисовна? — уточнил как можно спокойнее.

— Не знаю. Называет вас "сынок", а когда услышала, что родители у вас в Москве и вы здесь один, в общежитии, так уж очень огорчилась. Странная какая-то.

Быстро подумал, как объяснить: записал ради научного интереса слово одно, а она что-то не то подумала, вот и преследует.

Светлана Борисовна облегченно вздохнула, когда мир опять вернулся на стезю добродетели, потом спросила шепотом:

— Проститьюшен?

— Нет-нет! Не думаю, едва ли...

После чего Светлана Борисовна затараторила с обычной для нее скоростью — скоростью пишущей машинки:

— Да, речь колоритная. Про свои болезни рассказывала, про уколы: "Гармонь какую-то колют", мол.

— Вообще-то гормоны колют, когда положение уже серьезное, — вдруг сказал Федор, вспомнив умершую два года назад тетю.

— При...? — спросила Светлана Борисовна, не называя из суеверия страшную болезнь.

— Да-да.

Предположение такого диагноза заставило Федора смягчиться. Но уже на другой день, по пути на работу, он опять ее встретил и снова раздражился. Притворился, что не заметил, но когда благополучно добрался до своего корпуса и принял тот строгий занятой вид, который помогал ему держать студентов на расстоянии, вдруг услышал возле самого уха знакомый голос:

— Сыно-ок!

Он развернулся и... взорвался:

— Опять! Что вам нужно?! Точнее — сколько? Говорите быстро?

— Да я... кефир. Кефир тебе. И булочки тут. Просто по-матерински, не обессудь.

Он секунду поколебался, но понял, что проще будет взять, а то в ближайшие минуты не отвязаться от нее, студенты увидят. И действительно, как только он взял авоську из ее рук, она подтолкнула его, как в прошлый раз, легонько к дверям, а сама осталась на улице. Но ощущение ее присутствия снова досадно засело в нем и на целый день испортило настроение.

Дальше пошло хуже. Каким-то чутьем его новая знакомая поняла всю тщетность подарков съедобных и устремилась искать подарки иного рода. Устроилась уборщицей в центральный книжный магазин и стала пачками приносить ему "дюдективы", а также "рамки" и "стрелки", потому что именно эта литература пользовались спросом в среде любителей книги.

Федор морщился, но брал примерно половину из того, что она приносила, причем за все педантично расплачивался. Заказывать ей нужные книги он не хотел, чтобы не упрочивать отношений, да к тому же их в изобилии дарила ему Лина. Так он почитывал зарубежные детективы и полагал, что легче держать свою "матушку" на расстоянии — вне университетских разговоров и сплетен, чем поссориться резко и потом избегать ее преследования. Знал: разорвать решительно — толкнуть и ее на решительные какие-то поступки, ведь она слепо любила "сына", словно вся невостребованная любовь в ее душе сейчас нашла себе применение. Федор надеялся, что болезнь ее со временем скажет сама свое резкое слово, но скандал все-таки состоялся.

На отчетной конференции кафедры он выступал с докладом по психолингвистике. Были интересные данные анкетирования, смелые выводы, и Лина говорила, что есть даже одно открытие. Он прочел уже всю теоретическую часть и начал приводить примеры, как дверь аудитории широко распахнулась. В проеме ее остановилась непонятная фигура, словно вся вывалянная в грязном снегу. Федор даже не сразу угадал, кто это — настолько был ошарашен розовой полоской рейтузов, торчащих из-под плаща. А когда наконец узнал, то со свойственной ему уже опытностью понял: лучше сейчас промолчать, избежать перепалки, дочитать доклад, он важнее всяких сплетен, а потом — потом уж покончить раз и навсегда со всей этой надоевшей ему историей. Он не знал еще точно, как именно это сделает, надеясь придумать конкретный ход после. Но увы — доклад слушали вполуха, оглядывались на пришедшую, и она всем ласково улыбалась, кланялась, кивала на Федора, потом присела рядом со Светланой Борисовной и громко прошептала:

— Сынок мой, пришла послушать, конечно, выпила для смелости, не обращайте внимания.

Лина поспешно пересела со своего места к "матери" Федора, и та просияла, уселась поудобнее и стала расспрашивать обо всех сидящих вокруг:

— Кто этот лысый-то — лицом к нам сидит? — показывала она пальцем на зав. кафедрой.

Федор читал доклад.

— Профессор Шишкин, — ответила Лина.

— А рядом с нами кто?

Федор приближался к концу.

— Доцент наш, Василий Алексеевич.

— Он что: пьет или выпивает часто?

— Да вы что! Совсем нет... растерялась Лина.

— Слышно же — меня не проведешь!

— Одеколоном пахнет, — горячо прошептала Лина.

— Одеколон пьет! Вот оно что... А этот-то, кривой, кто такой?

Федор вот-вот закончит.

— Тоже наш сотрудник, без пяти минут доктор наук, — уважительно заявила Лина, чтобы "мать" Федора опять не заподозрила какого-нибудь греха. Но та и не заподозрила, она наоборот — пожалела его:

— Ой ты, батюшки, кривой-кривой! Кто это глаз-то тебе, а? — потом обвела глазами аудиторию и громко сказала: — А что это я Кости Митрофанова не вижу?

В этот момент профессор Шишкин объявил перерыв, и все начали подниматься, выходить в коридор, на ходу угощаясь сигаретами от услужливой Светланы Борисовны. В сторону "матери" никто не глядел. Народ пришел в себя и являл университетскою деликатность. Зато Федор решил действовать без оной и сразу направился к Лине и "своей" горе-матери. Но — та истолковала все по-своему, сделала понимающее лицо и мгновенно удалилась с таким видом, словно в жизни не мешала личным отношениям, и теперь не будет.

Лина рассмеялась.

— Смеешься! — выпалил Федор, — А ведь все из-за тебя!

— При чем тут я! — обиделась Лина на намек Федора — тот разговор в автобусе был так давно. — В конце концов это твоя мать, а не моя.

— Моя?! — захлебнулся он возмущенно. — Что ты говоришь!

— Что не та мать, которая родила, в конце концов, а та...

Линина враждебность была новостью, он ничего не мог понять, кроме одного: нужно скорее уезжать из этого чужого города — все силы приложить и вырваться к себе, в Москву. На этой мысли его отпустило, он встряхнул головой, возвращаясь к действительности, тем более, что все уже заходили в аудиторию. Зав. кафедрой занял свое председательское место и призвал продолжить заседание. Доцент Василий Алексеевич приступил к восхвалению доклада Федора. "Задержать хотят меня здесь — не выйдет!" — мелькнуло у Федора. В этот миг в аудитории стало серо, он метнулся взглядом к окну, а там струи настоящего дождя закрыли стекла. Комната потонула во мраке и поплыла. "Оттепель... Все равно уеду!" — подумал он, встал и включил свет. Вдруг дверь отворилась, он вздрогнул. Но это пришла опоздавшая Светлана Борисовна. Она присела к Лине и принялась возбужденно шептать ей на ухо:

— Кое-как спровадила... Выбрала, говорит, наконец сына, о котором мечтала. По-моему, надо было Федору милицию вызвать...

— Не надо, сегодня эта история закончилась, — ответила Лина.

Но она ошиблась. История продолжалась, и самым неожиданным образом в центре ее оказалась сама Лина. Дело в том, что "мать" Федора завинила себя в ссоре "сынка" со своей "милушкой" и надумала помогать ему в примирении. Помогать-то помогать, но как? Первая мысль — достать книгу какую-нибудь, для подарка Лине. Она не знала, какие бывают хорошие книги и решила посоветоваться с зав. складом:

— Мне бы хорошую книжечку для подарка — подскажите, пожалуйста!

— Вот хорошая: как ему ноги оторвало в шахте, а он...

— Чего ж тут хорошего: ноги потерял! Если бы нашел!... Мне уж лучше про любовь.

— Ну, жди про любовь, — пожала плечами заведующая.

На следующий день на склад поступили подходящие стихи, и все продавцы брали их, в завернутом виде вручали своим знакомым. И вот она тоже взяла один экземпляр для Федора, но тут пришел участковый милиционер и вызвал ее. Дело в том, что у нее уже образовалась своя клиентура: Костя Митрофанов, его друзья, участковый врач и милиционер этот. Сегодня он просил как раз эти стихи, и конечно, отказать ему она не смогла. Потом убирала на складе и думала-думала все об одном — плане примирения Федора с Линой. Пришли звать на лекцию о современной гитаре, устроенную месткомом.

— Вся работа так важна!

Гитара эта мне нужна? — ответила она, размахивая шваброй (недаром считалась лучшей уборщицей из всех, какие были и есть в этом магазине). Потом добавила неожиданно для себя:

Она мне совсем не пара —
Современная гитара!

Девчонки продавщицы посмеялись и ушли на лекцию, а она убирала дальше. Мелькали наклейки на пачках, иногда она успевала прочитать короткое название книг "В целом свете", "А любовь была", "Что делать". С этих заглавий слова как бы перескакивали в душу и как-то сами собой получились стихи:

Ничего мне на свете не мило
Без твоих утомительных глаз!
Ой, напрасно любви столько было,
И что же мне делать сейчас?

Потом показала это кассирше, и та похвалила. Даже карандаш дала, чтобы записать четверостишье. И на "поэтессу" нахлынуло воспоминание о своем первом, из детства, стихотворении. Мать уходила на работу и наказала: "Сегодня, дочка, по дому ничего не делай — праздник". Кажется еще добавила: "Сегодня — птица гнезда не вьет, а девица косу не плетет". Мать ушла, а дочь с непривычки заскучала и решила: "Раз делать руками ничего нельзя, можно головой!". И написала стихотворение о себе:

Не помню дни от моего рожденья
Примерно годиков до двух...

Длинное было такое, а все позабылось. Помнилась радость от умения сложить слова складно, как в книжке. Она могла руку дать на отсечение, что это умеют немногие. Теперь уже никогда не вспомнить самого стихотворения, но радость эта, настроение само вспоминалось иногда.

Между тем Федор, решив уехать, уже никого не боялся, и к стихам, принесенным "матушкой", отнесся снисходительно — в конце концов в Москве он сможет развлекать своих знакомых. А когда стихи стали поступать в больших количествах, он выбирал и оставлял на память лишь самые смешные, остальные выбрасывал. Мать Федора так полюбила сам процесс сочинения, что каждый день шла на работу с радостью — именно на складе, среди пачек с книгами, она легко слагала четверостишья, потому что всегда под рукой и перед глазами разные сочетания слов, которые можно переиначить и использовать.

Ты над душой моей комсоргом.
Я люблю тебя с восторгом.
Я люблю тебя сердечно,
Тебя любить я буду вечно.

Скоро у Федора собралась целая коллекция любовной лирики, написанная для Лины как бы от его имени. Однако иногда сочинительница забывалась и писала от себя:

Ни одного ответа — что за чудеса.
Проходит уже лето — седеют волоса.

Или:

Сама смотрю я на часы
И шлю тебе привет.
Такой задумчивой Красы
Нигде на свете нет.

В иных стихах все вообще было перепутано: от имени женщины и к женщине же обращено:

Сгубила вами свою жизнь,
Теперь я вижу, что напрасно.
Вы не любите меня.
Как это, милая, ужасно.

Больше всего Федора озадачило вот что:

Вот для слова "рано" рифмы не найду я,
и куда за рифмой, милая, пойду я?
Если бы вся рифма валялась на дороге —
я для этой рифмы не жалела б ноги!

Это что же, для нее уже стали важными проблемы творчества, как для настоящего какого-нибудь поэта?!

В конце концов Федор принес все эти сочинения Лине, чтобы помириться. Так получилось, что он уезжал на несколько дней в Москву, удалось вырваться перед зачетной неделей, втайне рассчитывал не вернуться и заранее был благодарен за этот прожитый вместе год Лине. В общем, как знать, выжил бы он здесь без нее, сумевшей по достоинству оценить его с первой встречи, когда сидели на кафедре, Светлана Борисовна писала какое-то объявление и напевала: — Сердце мое, сердце-е...

— Печень моя, печень! — сказали бы древние греки! — заметил он. Светлана Борисовна посмотрела с недоумением, а Лина ей объяснила:

— Да, они думали, что печень — самая главная.

Федор сейчас напомнил ей об этой ситуации, комментируя стихи "матушки", в которых сердце то и дело разбивалось, дрожало, болело:

— Теперь даже самые необразованные знают, что не печень...

Лина ничего не ответила. Прочла вслух, как бы пробуя на звучность одно четверостишье:

Разбила мое сердце,
Словно как гроза.
Как тебе не стыдно,
Смотреть в мои глаза.

На этот раз промолчал Федор. В конце концов вся эта история закончилась для него и для всех не так уж и плохо.

Так рассудил он, не узнав никогда, чем все кончилось на самом деле. Потому что после его отъезда "мать" искала сына и в университете, и в общежитии, нашла наконец Лину и спросила, правда ли об отъезде Федора...

Лина не только подтвердила отъезд Федора, но сказала про тщательно собранные и взятые с собой вещи — значит, не вернется. Она еще немного надеялась на его возвращение, но боялась сглазить свою надежду. Поэтому разбила чужую.

Через две недели после этого "мать" оказалась среди баптистов, повторяла их проклятия иконам, цитаты из "Евангелия" и уволилась с работы, чтобы не пропускать моления. В магазине ее удерживали, обещали отпускать в нужные дни и так, но она все-таки ушла. Написала несколько "божественных" стихов. Но тут болезнь сразу выскочила из всех уголков ее маленького тела, а сердце набухло — вот-вот лопнет. На баптистов она махнула рукой и стала проводить время с прежней компанией в магазинах, подъездах и подвалах. Несмотря на все перемены в ее жизни и продажу пальто (зачем оно летом), при ней появился новый детский портфель, где почти каждый день появлялись листки со стихами. Однажды решила прочитать собутыльникам про бога:

Славлю, славлю я Христа,
Славлю все его места...

— Га-га-га! — загалдели мужики. — Это какие места у него ты прославляешь?

— Да ну вас, тут рифма богатая, а вы не понимаете... Ну ладно, прочту другое. Называется "Такое уж одиночество". Оно такое хорошее, тревожное:

Ехидно улыбнешься, "Здравствуй" скажешь мне,
А я потом сгораю, будто как во сне.
В голове закружится точно от вина.
Не владеют руки, заболит спина.

Слушали внимательно, но потом один сказал:

— Это же Лермонтов!

— Никаких подробностей! Я сама сочинила! — пыталась оправдаться она.

Но безуспешно. Выпили-то все-таки за здоровье Лермонтова.

В эту ночь сидели чуть не до утра. Потом ей стало совсем плохо, тяжело, захотелось на свежий воздух. Когда вышла на улицу, сразу показалось, что следом кто-то идет и идет, а повернешься — ускользает, не хочет показываться, да и сердце болит, не дает резко двигаться, так и не разглядела ничего. Потом схватило окончательно, она кинулась к дороге и проголосовала "Скорой помощи". Но "Скорая" укатила спасать других, тех, о которых кто-то беспокоился, звонил по телефону.

От того, что рухнула сразу вслед колесам "Скорой", кто-то из ранних прохожих подумал: дорожное происшествие. Приехала милиция, и вскоре — вызванный автоинспектор. На дороге тут и там валялись листики, исписанные каракулями. Автоинспектор некоторые собрал и затолкал в раскрытый портфель, а один листок прочитал:

Любовь есть в жизни высший дар!
Она как солнечный удар!