В воскресенье встретил Пилю, и он повел меня в одно место. Дошли мы до окраины городской и оказались в какой-то хреновине: темно, сыровато и грязь. Компания там только мужицкая, сразу видно: не притон никакой, что женщин там вообще не бывает. Понял сразу: сегодня не пито, хотя время к обеду. Сидят угрюмые, один — молодой — картошку чистит. Пиля мне шепнул, что это, мол, сын хозяина, Петька-склонник, в армии не дослужил, спрыгнул с ума немного, но так ничего, смирный, картошку вот чистить любит.
— Так ты заявил? — спросил Петька у отца, который вернулся откуда-то озабоченный.
— Шум будет. Сам явится.
— Думаешь, явится гад?!
— Куда ему деться-то.
Я спросил:
— Что случилось?
— Да вон!
Смотрю: ребенок сидит в углу, играет бутылками. Года три-четыре. Иногда недоверчиво поглядывает на нас с Пилей — потому как новые.
— Сухаревского знаете, в пятом цехе раньше работал? — спросил хозяин.
— Он же бросил пить! Завязал давно, женился.
— Вчера шел мимо, на минутку заскочил — просто посидели, и перед закрытием уже нашли два рубля, вот его отправили добывать. Не вернулся паразит! И про пацана забыл.
Пиля закричал:
— Что?! С нашими деньгами! Да убить его мало! Ешкин-плошкин... — закончил он невинным ругательством и покосился на мальчугана.
Ребенок захныкал. Решили кормить.
— Чем детей-то кормят, Саша? У тебя мать в садике ведь!
Я подумал.
— Ну... молочное все. Котлеты можно в столовой взять — свежие если и не свиные.
— Почему это не свиные?
— Потому что печень у ребенка не то, что у тебя! Ты вон политуры банку можешь выпить и ни... и ничего!
— Ничего, — гордо повторил Пиля, считая копейки. Всего набралось чуть более двух рублей.
— Конфеты ему купи! "Золотой ключик" или что! — крикнул нам вдогонку Петька-склонник.
— На бутылку не хва...
— Молчи! Пацан есть пацан!
Пошли в столовую. Пиля спрашивает у раздатчицы про котлеты: можно ли детям. Та ему не верит, что у него кто-то может быть.
— А Сонька-то, сестра! — убедительно стал доказывать свое Пиля. — Она ведь замужем, и мужик непьющий попался, вот приехала в гости с сыном. Его оставила, а сама... а сама... в деревню укатила, к матери!
Раздатчица сказала, что котлеты хорошие, можно брать.
Когда мы вернулись, все было по-старому, только один мужик — Вася Бас (Бас — это фамилия такая) домывает пол. Мальчик сидел на коленях у Петьки и смотрел на его ловкую работу:
— Дядь-Петь! А картошке больно, когда ее чистят? — Ишь ты: молодой да ранний! — и Петька обнял мальчика, стараясь не запачкать его красную рубашку. — Конфеты-то купили?
— Нет... Вот что: накормите его и сдайте! — сказал я.
— Он вот сейчас грязными руками за котлеты — заболеет не дай бог еще!
— Нельзя! — отрезал хозяин. — Не поверят нам. Начнется знаешь что! Вы специально, мол, напоили, то да се. Нельзя!
— Ну, давайте, я отведу, скажу: на улице нашел. Ешкин-мошкин...
— Не-ет, придет же этот гад, должен прийти!
Я понял: есть тайная мысль с отца побольше содрать за все — мол, не пили, не ели, все на ребенка ушло.
— Слушайте, а если не он, если жена его придет да в волосы кому-нибудь вцепится!
Но жена не пришла. Пришел сам отец, пьяный, да еще принес много всего с собой, потому как вину чувствовал. Ребенок сразу повеселел. Сидели недолго. Мужики все корили Сухаревского: ладно вот, на порядочных оставил, конечно, не бросили, не заморили, а мало ли что бывает, вот говорят, на Блошихе тараканы ядовитые появились, одного ребенка искусали. Дуст, что ли, внутри у них, даже, мол, раздавишь, так не мокрые, а порошок выскакивает. Одно слово — ядовитые. До смерти могут. А мы вот пол вымыли. Могли бы сдать бутылки, нет, не пошли на это — оставили на игрушки...
Сухаревский разжалобился, дал еще пятерку. Пиля пошел.
— И не пели на ночь-то вчера! Вон гитара висела и висит, не пели.
Сухаревский прослезился, всех расцеловал, но сидеть дальше не стал, ушел, не дождавшись Пили.
Сразу же вослед понеслось:
— Отец называется, туда его растуда, подальше и за тридевять земель, и конец на холодец... Вот мы уж пьем, так хоть детей не заводим, потому что понимать нужно.
— Отец называется, откупился пятеркой и все!...
— А заметили, как дети меня любят! — похвалялся Петька. — Он все "дядь-Петь" да "дядь-Петь"!
— Любят! — передразнил его Вася Бас. — Ты бы хоть раз в месяц пол тут мыл! А то я скреб-скреб, едва до досок не промыл!
Пиля вернулся и первым делом спросил:
— А где эта... красная рубашонка?
Оказалось: купил-таки "Золотой ключик".
— Племяннику унесешь, — сказал я.
— Кому-кому? — обиделся он.
— Ну, сестра-то Сонька у тебя ведь, не у меня.
— Нет у меня никакой сестры, откуда ей быть — я в общаге живу, сам знаешь, Ешкин-разматрешкин! — он огляделся, сообразил, что ребятенка уже нет, и употребил выражение покруче.
Пустили эти конфеты на закуску. Так себе закуска из них, но все равно. Вообще, хорошо в тот раз посидели, а когда уже все было пусто, и Петька спал, а его отец и Вася Бас еще соображали, шаря по своим карманам и считая мелочь, Пиля пытался вернуть меня к обсуждению происшествия:
— А кто мне сказал: печень-то у ребенка слабая, не то, что у тебя — из цемента...
На другой день Петька всех убеждал, что ребенок так полюбил его, что с родным отцом не хотел уходить.
Об этом говорили каждый день, все прибавляя и прибавляя срок пребывания ребенка: он стал жить не день, а неделю, потом — две, наконец остановились на месяце. И все не пили, не ели, только кормили да водились...
Потом другие истории затмили эту, но до конца уничтожить так и не смогли:
— Помнишь, как гуляли в Караганде, в командировке, и Вася упал в костер?
— А помнишь, Сухарь оставил ребенка, и все ходили вагоны разгружать, потому что кормить нужно, а печень-то у детей...