Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»
ВТОРАЯ ГЛАВА
С девятого класса, с минувшего лета,
у тебя была книжечка серого цвета.
Её ты в отдельном кармане носила
и в месяц по двадцать копеек вносила.
Мы жили настолько свободно и вольно,
не помня о том, что бывает иначе,
что иногда забывали невольно,
что мы комсомольцы и что это значит.
Всё праздником было весёлым и дерзким,
жилось нам на свете светло и просторно.
Развеялось детство костром пионерским,
растаяло утренней песенкой горна.
Вы в мирное время успели родиться
и горьких препятствий не знали вначале,
но ритмом былых комсомольских традиций
сердца возмужавшие застучали.
И в знойные ночи военного лета
вы всей своей кровью почуяли это.
Ещё тебе игр недоигранных жалко,
и книг непрочитанных жаль, и ещё ты
припрячешь, — авось пригодится, — шпаргалку,
А вдруг ещё будут какие зачёты!
Ещё вспоминаешь в тоске неминучей
любимых товарищей, старую парту...
Ты всё это помнишь и любишь? Тем лучше.
Всё это поставлено нынче на карту.
Настала пора, и теперь мы в ответе
за каждый свой взнос в комсомольском билете.
И родина нынче с нас спрашивать вправе
за каждую буковку в нашем уставе.
Тревожное небо клубится над нами.
Подходит война к твоему изголовью.
И больше нам взносы платить не рублями,
а может быть, собственной жизнью и кровью.
Притоптанным житом, листвою опалой,
сожжённая солнцем, от пыли седая,
советская армия,
ты отступала,
на ноги истёртые припадая.
Искрились волокна сухой паутины,
летели на юг неизменные гуси,
ты шла, покидая поля Украины,
ты шла, оставляя леса Беларуси.
А люди?
А дети?
Не буду, не буду.
Ты помнишь сама каждой жизнью своею
Но кровь свою ты оставляла повсюду,
наверно затем, чтоб вернуться за нею,
О, запах шинельного чёрного пота!
О, шарканье ног по кровавому следу!
А где-то уже подхихикивал кто-то,
трусливо и жалко пиная победу.
Как страшно и горько подумать, что где-то
уже суетились, шипя и ругая,
О чём ты?
Не вздрагивай, девочка, это
не те, за кого ты стоишь, дорогая.
Нет, это не те, чьи любимые люди
в окопах лежат у переднего края.
Что в лад громыханью советских орудий
и дышат и верят.
Не те, дорогая.
Нет, это не те, что в казённом конверте,
в бессильных, неточных словах извещенья,
услышали тихое сердце бессмертья,
увидели дальнее зарево мщенья.
Нет, это не те, что вставали за Пресню,
Владимирским трактом в Сибирь уходили,
что плакали, слушая русскую, песню,
и пушкинский стих, как молитву, твердили.
Они — это нелюди, копоть и плесень,
мышиные шумы, ухмылки косые.
И нет у них родины, нет у них песен,
и нет у них Пушкина и России.
Но Зоя дрожит и не знает покоя,
от гнева бледнея,
от силы темнея:
«Мне хочется что-нибудь сделать такое,
чтоб стала победа слышней и виднее».
Стояло начало учебного года.
Был утренний воздух прохладен и сладок.
Кленовая, злая, сухая погода,
шуршание листьев и шорох тетрадок.
Но в этом учебном году по-другому.
Зенитки, взведённые в сквериках рыжих.
В девятом часу ты выходишь из дому,
совсем налегке,
без тетрадок и книжек.
Мне эта дорога твоя незнакома.
В другой стороне двести первая школа.
Осенней Москвою,
по путёвке райкома,
идёт комсомолка в МК комсомола.
Осенней Москвою,
октябрьской Москвою.
Мне видится взгляд твой бессонный и жёсткий.
Я только глаза от волненья закрою
и сразу увижу твои перекрёстки.
Душе не забыть тебя,
сердцу не бросить,
Как женщину в горе,
без маски, без позы.
Морщинки у глаз,
промелькнувшая проседь,
на горьких ресницах повисшие слёзы.
Все запахи жизни, проведенной вместе,
опять набежали, опять налетели,—
обрызганной дождиком кровельной жести
и острой листвы, отметённой к панели.
Всё двигалось,
шло,
продолжалась работа,
и каждая улица мимо бежала.
Но тихая, тайная, тонкая нота
в осенних твоих переулках дрожала.
Звенели твои подожжённые клёны,
Но ты утешала их тёплой рукою.
Какой же была ты тогда? Оскорблённой?
Страдающей?
Плачущей?
Нет, не такою.
Ты за ночь одну на глазах возмужала,
собралась,
ремни подтянула потуже.
Как просто ты лишних людей провожала
и между бойцами делила оружье.
Какою ты сделалась вдруг деловитой.
Рассчитаны, взвешаны жесты и взгляды.
Вколочены рельсы,
и улицы взрыты,
и в переулках стоят баррикады.
Как будто с картины о битвах на Пресне,
которая стала живой и горячей.
И нету похожих стихов или песен.
Была ты
Москвой, — и не скажешь иначе.
И те, кто родились на улицах этих,
кто здесь, на глазах у Москвы, подрастали
о ком говорили вчера, как о детях,
сегодня негаданно взрослыми стали.
Они не могли допустить, чтоб чужая
железная спесь их судьбу затоптала.
А там,
у Звенигорода,
у Можая,
шла грозная битва людей и металла.
В твоих переулках росли баррикады,
железом и рвами Москву окружали.
В МК
отбирали людей в отряды,
В больших коридорах
толпились, жужжали
вчерашние мальчики, девочки, дети,
встревоженный рой золотого народа,
Сидел молодой человек в кабинете,
москвич октября сорок первого года.
Пред ним проходили повадки и лица.
Должно было стать ему сразу понятно,
который из них безусловно годится,
которого надо отправить обратно.
И каждого он оглядывал сразу,
едва появлялся тот у порога,
улавливал еле заметные глазу
смущенье,
случайного взгляда тревогу.
Он с разных сторон их старался увидеть,
от гнева в глазах до невольной улыбки,
смутить,
ободрить,
никого не обидеть,
любою ценою не сделать ошибки.
Сначала встречая, потом провожая,
иных презирал он,
гордился другими.
Вопросы жестокие им задавая,
он сам себя тоже спрашивал с ними.
И если ответить им было нечем,
и если они начинали теряться,
он всем своим юным чутьём человечьим
до сути другого старался добраться.
В октябрьском деньке,
невысоком и мглистом,
в Москве, окружённой немецкой подковой,
товарищ Шелепин,
ты был коммунистом
со всей справедливостью нашей суровой.
Она отвечала сначала стоя,
сдвигая брови при каждом ответе:
— Фамилия?
— Космодемьянская. — Имя? — Зоя.
— Год рождения? — Двадцать третий.
Потом она села на стул. А дальше
следил он, не кроется ли волненье, и нет ли рисовки,
и нет ли фальши, и нет ли хоть крошечного сомненья.
Она отвечала на той же ноте:
— Нет, не заблудится.
— Нет, не боится. И
он, наконец, записал в блокноте
последнее слово своё:
«Годится».
Заметил ли он на её лице
играющий отблеск далёкого света?
Ты
не ошибся
в этом бойце,
секретарь Московского Комитета.
Отгорели жаркие леса,
под дождём погасли листья клёна,
осень поднимает в небеса
отсыревшие свои знамёна.
Но они и мокрые горят,
занимаясь с западного края.
Это полыхает не закат, это длится бой, не угасая.
Осень, осень.
Ввек не позабудь
тихий запах сырости и тленья,
выбитый, размытый, ржавый путь,
мокрые дороги отступленья,
и любимый город без огня
и безлюдных улочек морщины...
Ничего, мы дожили до дня
самой долгожданной годовщины.
И возник из ветра и дождя
смутного дымящегося века
гордый голос нашего вождя,
утомлённый голос человека.
Длинный фронт — живая полоса
человечьих судеб и металла.
Сквозь твоих орудий голоса
слово невредимым пролетало.
И разноязыкий пёстрый тыл,
дождь и звёзды, солнце и позёмка.
И повсюду Сталин говорил,
медленно, устало и негромко.
Как бы мне надёжнее сберечь
сталинскую гордую усталость?
Как бы мне запомнить эту речь,
чтоб она в крови моей осталась?
Я запомню неотступный взгляд
вставшей в строй московской молодёжи
и мешки нехитрых баррикад, —
это, в сущности, одно и то же.
И на фронт идущею бойца,
ставшего задумчивей и строже,
и сухой огонь его лица — это, в сущности, одно и то же.
Он сказал:
— Победа!
Будет так.
Я запомню, как мой город ожил,
сразу став и старше и моложе,
первый выстрел наших контратак, —
это, в сущности, одно и то же.
Это полновесные слова
невесомым схвачены эфиром.
Это осаждённая Москва
гордо разговаривает с миром.
Дети командиров и бойцов,
бурей разлучённые с отцами,
будто голос собственных отцов
этот голос слушали сердцами.
Женщины, отдавшие мужей,
цепенеющие в ожиданье,
в одинокой тишине своей
слушали его, как обещанье.
Севастополь.
Трудная пора.
Артобстрел, недальний грохот боя,
длинный гул осеннего прибоя.
Только вдруг взорвались рупора.
Это Сталин говорит с тобою.
Ленинград, безлюдный и седой.
Не ищи слезы в бессонном взгляде.
Встретившись лицом к лицу с бедой,
Ленинград не молит о пощаде.
Доживёшь?
Дотерпишь?
Достоишь?
Достою, не сдамся.
Раскололась
чистая, отчётливая тишь,
и в неё ворвался тот же голос.
Между ленинградскими домами
о фанеру, мрамор и гранит
бился голос сильными крылами.
Это Сталин с нами говорит:
— Предстоит ещё страданий много,
но твоя отчизна победит. —
Кто сказал:
«Воздушная тревога?»
Мы спокойны — Сталин говорит.
Что такое радиоволна?
Это колебания эфира.
Это значит — речь его слышна в
самых разных уголочках мира.
Прижимают к уху эбонит
коммунисты в харьковском подполье,
клонится берёзка в чистом поле, —
это Сталин с нами говорит.
Что такое радиоволна?
Я не очень это понимаю.
Прячется за облако луна.
Ты бежишь, кустарники ломая.
Всё свершилось. Всё совсем всерьёз.
Ты волочишь хвороста вязанку.
Между расступившихся берёз
ветер настигает партизанку.
И она, вступая в лунный круг,
ветром захлебнётся на минуту.
Что со мною приключилось вдруг?
Мне легко и славно почему-то.
Что такое радиоволна?
Ветер то московский, —
ты и рада.
И внезапной радостью полна,
Зоя добежала до отряда.
Как у нас в лесу сегодня сыро!
Хоть умри, а не горит костёр.
Ветер пальцы тонкие простёр.
Может быть, в нём та же дрожь эфира?
Только вдруг как вспыхнула берёста!
Это кто сказал, что не разжечь?
Вот мы и согрелись!
Это просто
к вам домчалась сталинская речь.
Будет день большого торжества.
Как тебе ни туго — верь в победу!
И летит осенняя листва
по её невидимому следу.
За остановившейся рекою
партизаны жили на снегу.
Сами, отрешившись от покоя,
не дали покоя и врагу.
Ко всему привыкнешь понемногу.
Жизнь прекрасна! Горе — не беда!
Аккуратно портили дорогу,
резали связные провода.
Начались декабрьские метели,
дули беспощадные ветра.
Под открытом небом три недели,
греясь у недолгого костра,
спит отряд, и звёзды над отрядом...
Как бы близко пуля ни была,
если даже смерть почти что рядом,
люди помнят про свои дела,
думают о том, что завтра будет,
что-то собираются решить.
Это правильно.
На то мы люди.
Это нас спасает, может быть.
И во мраке полночи вороньей
Зоя вспоминает в свой черёд:
«Что там в Тимирязевском районе?
Как там мама без неё живёт?
Хлеб, наверно, ей берёт соседка.
Как у ней с дровами?
Холода!
Если дров не хватит, что тогда?»
А на утро донесла разведка,
что в селе Петрищеве стоят,
отдыхают вражеские части.
— Срок нам вышел, можно и назад.
Можно задержаться... В нашей власти.
— Три недели мы на холоду.
Отогреться бы маленько надо.
Смотрит в землю командир отряда.
И сказала Зоя:
— Я пойду.
Я ещё не очень-то устала.
Я ещё успею отдохнуть.
Как она негаданно настала,
жданная минута.
Добрый путь!
Узкая ладошка холодна —
от мороза или от тревоги?
И уходит девочка одна
по своей безжалостной дороге.
Тишина, ах, какая стоит тишина!
Даже шорохи ветра не часты и глухи.
Тихо так, будто в мире осталась одна
эта девочка в ватных штанах и треухе.
«Значит, я ничего не боюсь и смогу
сделать всё, что приказано...»
Завтра не близко.
Догорает костёр, разожжённый в снегу,
и последний дымок его стелется низко.
Погоди ещё чуточку, не потухай.
Мне с тобой веселей. Я согрелась немного.
Над Петрищевым — три огневых петуха.
Там, наверное, шум, суета и тревога.
Это я подожгла!
Это я!
Это я!
Всё исполню, верна боевому приказу.
И сильнее противника воля моя,
и сама я невидима вражьему глазу.
Засмеяться?
Запеть?
Погоди, погоди!...
Вот когда я с ребятами встречусь,
когда я...
Сердце весело прыгает в жаркой груди,
и счастливей колотится кровь молодая.
Ах, какая большая стоит тишина!
Приглушённые ёлочки к шороху чутки".
Как досадно, что я ещё крыл лишена!
Я бы к маме слетала хоть на две минутки.
Мама, мама,
какой я была до сих пор?
Может быть, недостаточно мягкой и нежной?
Я другою вернусь.
Догорает костёр.
Я одна остаюсь в этой полночи снежной.
Я вернусь,
я найду себе верных подруг,
Стану сразу доверчивей и откровенней...
Тишина, тишина нарастает вокруг.
Ты сидишь, обхвативши руками колени.
Ты одна.
Ах, какая стоит тишина!
Но не верь ей, прислушайся к ней, дорогая.
Тихо так, что отчётливо станет слышна
вся страна,
вся война,
до переднего края.
Ты услышишь всё то, что не слышно врагу.
Под защитным крылом этой ночи вороньей
заскрипели полозья на крепком снегу,
тащат трудную тягу разумные кони.
Мимо сосенок чётких и лунных берёз,
через линию фронта, огонь и блокаду
нагружённый продуктами красный обоз
осторожно и верно ползёт к Ленинграду.
Люди, может быть, месяц в пути, и назад
не вернёт их ни страх, ни железная сила.
Это наша тоска по тебе, Ленинград,
наша русская боль из немецкого тыла.
Чем мы можем тебе хоть немного помочь?
Мы пошлём тебе хлеба, и мяса, и сала.
Он стоит,
погружённый в осадную ночь,
этот город,
которого ты не видала.
Он стоит под обстрелом чужих батарей.
Рассказать тебе, как он на холоде дышит?
Про его матерей,
потерявших детей
и тащивших к спасенью чужих ребятишек.
Люди поняли цену того, что зовут
немудрёным таинственным именем жизни,
и они иступлённо её берегут,
потому что — а вдруг? — пригодится отчизне
Это проще — усталое тело сложить,
никогда и не выйдя к переднему краю.
Слава тем, кто решил до победы дожить.
Понимаешь ли, Зоя?
— Я всё понимаю.
Понимаю.
Я завтра проникну к врагу, и меня не заметят,
не схватят,
не свяжут. Ленинград, Ленинград!
Я тебе помогу.
Прикажи мне!
Я сделаю всё, что прикажут,
И как будто в ответ тебе,
будто бы в лад
застучавшему сердцу
услышь канонаду.
На высоких басах начинает Кронштадт,
и Малахов курган отвечает Кронштадту!
Проплывают больших облаков паруса
через тысячи вёрст человечьего горя.
Артиллерии русской гремят голоса
от Балтийского моря до Чёрного моря.
Севастополь.
Но как рассказать мне о нём?
На светящемся гребне девятого вала
он причалил к земле боевым кораблём, этот город,
которого ты не видала.
Сходят на берег люди.
Вздыхает вода.
Что такое геройство?
Я так и не знаю,
Севастополь,.
Давай помолчим!
Но тогда,
понимаешь, он был ещё жив.
— Понимаю.
Понимаю.
Я завтра пойду и зажгу
и конюшни, и склады, согласно приказу.
Севастополь, я завтра тебе помогу!
Я ловка и невидима вражьему глазу.
Ты невидима вражьему глазу?
А вдруг...
Как тогда?
Что тогда?
Ты готова на это?
Тишина, тишина нарастает вокруг.
Подымается девочка вместо ответа.
Далеко-далеко умирает боец...
Задыхается мать, исступлённо рыдая.
Страшной глыбой заваленный стонет отец,
и сирот обнимает вдова молодая.
Тихо так, что ты всё ещё слышишь в ту ночь,
потрясённой планеты взволнованный житель:
— Дорогие мои, я хочу вам помочь!
Я готова.
Я выдержу всё.
Прикажите.
Л кругом тишина, тишина, тишина,
и мороз
не дрожит,
не слабеет,
не тает...
И судьба твоя завтрашним днём решена,
И дыханья
и голоса
мне не хватает.
Маргарита АЛИГЕР. ЗОЯ. М., Издательство "Правда". 1946
Публикация i81_1002
