Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ОТ МОСКВЫ ДО БЕРЛИНА

Институт народного хозяйства имени Г. В. Плеханова. Сессия... Деловая библиотечная тишина шуршала страницами, шелестела шопотом. Горячее июньское солнце, падавшее на книгу, разгоняло мысли в далекие от физики стороны. Тамара села поудобнее, из ладоней сделала козырек от солнца, для верности большими пальцами зажала уши. Дело, кажется, пошло на лад. Законы физики стали беспрепятственно укладываться в голове...

И вдруг... Война! Война? Война!! Это известие пулеметной очередью прокатилось по рядам, разорвало привычную тишину библиотеки.

Коридоры химического факультета гудели. Тамара Кишова с трудом разыскала своих второкурсников.

— Комсорг, ты слышала?

— Так, что будем делать?

— А как же экзамен?

Мальчишки стояли тесной кучкой, уже отрешенные от студенческих забот. Они решили, если сегодня не принесут повестки, завтра пойти в военкомат добровольцами.

— И я тоже на фронт,— неожиданно даже для себя сказала Тамара.

— Ты?! Ведь не возьмут! — засомневались девушки.

— Должны взять. Не зря же я целый год курсы медсестер посещала,— она говорила и чувствовала, как крепнет в сердце уверенность в правильности принятого решения.— А экзамены нужно сдать.

После экзамена сразу побежали в военкомат. Долго и беспокойно ждали своей очереди: вдруг не возьмут. А через час Тамара Кишова, Люся Сагаян, Люся Бродовская, Галя Тарабарина и еще шестеро девушек из плехановского института стали медсестрами 17-й Москворецкой ополченческой дивизии.

Разместили их в школе на Серпуховке. Выдали обмундирование. Тамара пришла в отчаяние: рукава свисали чуть не до пола, гимнастерка вполне могла служить платьем для ее маленькой девичьей фигурки. Но подружки помогли подрезать, подкроить, подшить. Вышло вполне прилично.

Утром девушки получили первое задание: разнести повестки. Они исходили десятки улиц, километры этажей, стучали в сотни квартир. И, наверное, именно тогда они сердцем поняли, какое это несчастье — война. Горе жило в покрасневших от слез глазах женщин, которые выходили на их звонки, металось в испуганных детских сердчишках, оседало суровой решимостью мужчин.

Потом в течение месяца их учили стрелять, бросать гранаты, ползать по-пластунски, разбивать палатки, выносить раненых с поля боя. Уставали до изнеможения. А вечерами шли на дежурство во вторую клиническую больницу, куда доставляли пострадавших во время бомбежек. Сердце разрывалось от горя, что нахлынуло со всех сторон. Тамара все-таки не отступила от своего решения пойти на фронт.

30 июля их отправляли на запад. Перед самым отъездом Тамара забежала на почтамт, чтобы отправить телеграмму домой. Испортила несколько бланков, стараясь написать так, чтобы не испугать маму. Ведь та была уверена, что дочка учится в институте. Тамара ничего не придумала и написала: «Ухожу на фронт. Целую. Тома».

Под деревней Луньково девушки приняли воинскую присягу. Кишова была назначена старшей эвакуационной сестрой. Стали развертывать госпиталь. Девчонки взяли лопаты и принялись рыть ямы для опорных столбов. Рыли как можно глубже, несколько часов, до кровавых мозолей. Натянули палатку и залюбовались делом рук своих. А командир медсанбата пришел в ярость.

— Вы что, в бирюльки играть на фронт приехали? Четыре часа на одну палатку! Куда прикажете раненых класть!?

Девушки стояли по стойке «смирно», даже не решаясь смахнуть предательские слезы.

— Ладно, научитесь,— смягчился военврач.— Ложись, воздух! — вдруг скомандовал он.

Тамара прижалась к земле, сердце, казалось, совсем перестало биться: к бомбежкам никак не могла привыкнуть. С противным завыванием бомбы рвались совсем рядом. Когда она смогла поднять голову, на месте палатки, которую так старательно устанавливали девушки, дымилась огромная воронка. Старший сержант Кишова получила задание доставить в базовый госпиталь четыре машины с тяжелоранеными. Первый рейс в Милятино прошел более или менее удачно, если не считать, что по дороге их обстреляли два «мессершмитта». Вновь нагрузили машины и отправились в путь. Но до Милятина не доехали, там уже были немцы. Что делать? Тамара понимала, что сейчас от ее решительности и мужества зависит жизнь нескольких десятков солдат, лишенных возможности постоять за себя.

Самое разумное было выбираться на Дорогобуж. Так и решили. Но и эту дорогу перерезали гитлеровцы.

Остановились в лесочке у деревни Волково. Разгрузили одну машину и послали в разведку. Через несколько минут стало известно, что там пока фашистов нет, но соседнюю деревню они уже захватили. Санитарные машины вышли в Волково. Серое сумеречное небо зловеще полыхало заревом близкого пожара. Окна, двери домов были распахнуты, воздух стонал от детского плача, причитаний женщин, мычания коров, тоскливого воя собак. Тамара чувствовала, как ужас сковывает ее. Неодолимо захотелось убежать, спрятаться, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать.

— Мамочка, дай мне лимонад! Лимонада...— без конца просил раненый в живот боец. Кишова бережно по правила его голову, сняла соломинку с запекшихся губ, ласково положила ладонь на полыхающий жаром лоб. Солдат затих.

Она спрыгнула с машины, побежала в соседний дом. Пока пыталась втолковать обезумевшей от горя старухе, что нужно напоить и накормить раненых, деревенские женщины уже спешили к машине с крынками и краюхами хлеба.

— Есть еще какая-нибудь дорога? — допытывалась у них медсестра.

— Есть-то есть, но через болота. Если гать не прогнила, можно попытаться проехать,— посоветовал старик.

Три машины прошли, а четвертая засела. Толкали, качали — ничего не получалось. Со стороны Волкова доносилась стрельба. Теперь и там был враг. Кишова приказала быстрее разгружать машину, чтобы легче было вытащить ее из топи. Только бы успеть...

Раненые волновались, они понимали тяжесть, почти безвыходность своего положения. Старший лейтенант, с простреленными ногами, прохрипел:

— Приказываю - оставить нас. Не теряйте времени на разгрузку. Надо спасать остальных!

— Вы не имеете права приказывать! — срывающимся голосом крикнула Кишова.— Здесь я командую! Машину вытащим. А вам, товарищ лейтенант, стыдно так говорить! Стыдно!

Она уже не в силах была остановить потока слов. Кричала и остервенело толкала машину. И, как ни странно, этот почти истерический крик успокоил всех. Машину вытащили. Когда подъехали к Вязьме, последние части оставляли город. Едва успели сдать раненых. Приказ предписывал оставшемуся личному составу 502-го медсанбата выходить к Гжатску. В живых осталось всего несколько человек, и было у них 9 машин. Остальных раздавили прорвавшиеся фашистские танки.

Так получила боевое крещение девятнадцатилетняя Тамара Кишова. С тех пор голова у нее седая,

Шли тяжелые бои под Москвой. После переформирования Тамара стала медсестрой 108-й дивизии, которую бросили на прорыв под Звенигород. Вечером она спешила к командиру полка, чтобы договориться о срочной эвакуации раненых. Наутро полк должен был вступить в бой. Чтобы не петлять по траншейным ходам, решила напрямик перемахнуть полянку. Только появилась на открытом месте, откуда-то ударил немецкий миномет. Мины шлепались вокруг. Взрывная волна яростно швырнула медсестру. Несколько минут она лежала совершенно оглушенная. Потом сквозь тишину проник разъяренный голос:

— Девчонка сопливая! А туда же — храбрость показывает!

— Нахал! — отпарировала окончательно пришедшая в себя Тамара.

Так они познакомились: медсестра Тамара Кишова и старший лейтенант Алексей Пугачев. Сколько огненных верст прошли они потом вместе. Под грохот артналета и в любви объяснились, а в 1944 году расписались. В только что освобожденном Гродно с трудом разыскали работницу загса, но книгу найти не удалось, да и бланков не было. Выдали им временную справку.

Была в то время Пугачева старшей перевязочной сестрой 110-й дивизии Западного фронта. Их медсанбат все время находился на передовой. Бои шли на подступах к Минску. Врачи и сестры не отходили от операционных столов. Вдруг в палатку стремительно вошел ведущий хирург медсанбата Павел Арчилович Чиквиладзе:

— Мы окружены. Операции прекратить. С ранеными останется один человек, все остальные — в окопы. Приготовиться к обороне!

Забыв снять белые халаты, девушки бежали к траншеям. От лесочка с автоматами наперевес шли немцы. Тамара до боли в руках сжала автомат.

— Не стрелять, подпустить ближе! — передали приказ Чиквиладзе.

От волнения стало трудно дышать: только тут заметила, что все еще в хирургической маске. Враг совсем близко. Пугачева поймала на мушку длинного заросшего щетиной фашиста. Огонь! Тамара нажала на пусковой крючок — фриц рухнул на землю. Один за другим гремели выстрелы.

Гитлеровцы отступили к лесу. Цепь их сильно поредела. В течение суток они еще восемь раз поднимались в атаку и каждый раз откатывались назад.

Утром на помощь медсанбату прорвался танк со взводом автоматчиков. Девушки совсем осмелели: пошли в контратаку, захватили в плен больше ста фашистов.

За мужественную оборону медсанбата Тамаре Пугачевой и ее подругам вручили боевые ордена Красной Звезды.

Теперь Тамара была не беспомощной, наивной девчушкой, которая теряла сознание от одного вида крови, панически боялась бомбежки. За плечами у нее три длинных военных года: пережила горечь отступления, узнала радость победы, умела ненавидеть врага и отдавать последние силы, чтобы облегчить страдания своих боевых товарищей. Сутками не отходила Пугачева от операционного стола, помогая врачу. Здесь сама была ранена осколком бомбы.

Эвакуироваться в госпиталь Тамара отказалась. Дня три полежала, а потом, превозмогая боль и слабость, поднялась и стала помогать подругам: то ночью за них подежурит, то больных накормит. Перевязки делать не могла — левая рука была в гипсе. На все уговоры подлечиться, отдохнуть — отшучивалась:

— Только после Берлина, а сейчас вредно для здоровья.

Но до Берлина были еще сотни километров фронтовых дорог. Она участвовала в форсировании Вислы, Одера, освобождении Варшавы. Продвигались стремительно. Вперед, вперед! Люди чуть не валились от усталости, но настроение было преотличное: все яснее виделась победа.

В Цибинген, что у Франкфурта-на-Одере, госпиталь вступил сразу за передовыми частями. Обосновались в полуразрушенном здании школы. Раненых уложили прямо на полу, а новые все поступали и поступали. Тамара не чувствовала под собой ног.

Лишь к вечеру закончили операции и перевязки. Пугачева выбралась на крыльцо и присела на ступеньки. Видно, заснула. Когда открыла глаза, даже испугалась: крыльцо обступила толпа привидений. Изможденные лица, тощие полосатые фигуры... Это были освобожденные из концлагерей. До утра медицинский персонал оказывал помощь полуживым от истощения и истязаний людям. Ненависть к фашистам переполняла сердце Тамары. Ей никак не удавалось привести в чувство молодую полячку. Все тело женщины покрывали незажившие полосы ожогов (наверное, ее били раскаленным металлическим прутом). Военврач осмотрел и сказал:

— Необходимо вливание крови, а у нас нет ни одной ампулы.

— Возьмите у меня,— предложила Пугачева.

— Но ведь у тебя недавно брали для обгоревшего танкиста!

— Ничего. Возьмите еще, — и Тамара закатала рукав Гимнастерки.

Полячку удалось спасти. А вскоре у школы подобрали двух немецких мальчиков. Одному было годика три, другому — лет пять. Тамара привела их на кухню, обмыла, накормила. Мальчишки перестали бояться, доверчиво жались к ней и все повторяли: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Скоро за детьми пришла мать. Она со слезами благодарила и все пыталась поцеловать руку. Через полчаса у медсанбата выстроилась длинная очередь немецких ребятишек. Каждый протягивал миску и заученно повторял: «Гитлер капут!»

Действительно, фашистской Германии приходил конец. Пал Берлин. После дежурства сестрички прикрепили ордена, медали и решили пройти по Берлину. Горящие развалины домов, развороченные танки, разбитые орудия и бесконечные колонны пленных немцев — такой предстала перед ними поверженная столица фашистов.

Но обезумевшие от страха немцы все еще не хотели смириться с поражением. Некоторые пытались с оружием в руках прорваться на запад. Поток раненых в медсанбате не иссякал. Дежурство в ночь на 8 мая было особенно тяжелым. Тамара заснула как убитая. Разбудил ее примчавшийся из штаба муж:

— Малыш, проснись! Победа! Немцы подписали акт о капитуляции. Понимаешь? Победа!

Тамара упала на грудь Алексея и зарыдала. Муж гладил ее волосы, вздрагивающие плечи и не успокаивал. За войну люди разучились плакать, а это были слезы обновления. В них были великая радость победы и бесконечное счастье, что дожили, выстояли, и горькая тоска о погибших товарищах.