Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

НЕЗРИМАЯ АРМИЯ

В начале 1942 года я вернулась в Москву. Однако не долго пришлось мне оставаться в Москве. Последовал приказ о вылете во фронтовой волжский город.

— Просочились через фронт слухи, что на территории врага вспыхнула эпидемия холеры,— сказал мне нарком Митерев.— Поезжайте в Сталинград и примите необходимые профилактические меры...

Придя от наркома домой, быстро собрала все имевшиеся у меня диагностические, лечебные и другие фаги и сыворотки и ранним утром была уже в пути.

В самолете нас шесть человек вместе со мной. Почти все военные, даже один генерал. При приближении к городу самолет нарвался на вражеские бомбардировщики. Один из пилотов вышел к нам и громко спросил:

— Кто умеет стрелять из пулемета?

Все молчали... Кому-то нужно же ответить летчику, пронеслось в голове, и я робко сказала:

— А что делать? За ручку вертеть?

Пилот удостоил меня презрительным взглядом и повернулся, чтобы уйти к себе в кабину. Но его остановил генерал:

— Вы с ума сошли — вступать в бой с такими крыльями! Газу давай! Духу давай!

Самолет набрал скорость, полетел низко, над самой Волгой. Мы все попадали со скамеек...

На аэродроме меня ждали военный эпидемиолог Знаменский и прибывший накануне начальник противоэпидемического управления Наркомздрава Рагозин.

Я бывала и раньше в этом городе, но теперь его трудно было узнать. Часть зданий лежала в развалинах, исчезли тополя, не видно было ровных газонов.

В два часа ночи собрались на заседание чрезвычайной комиссии. Заседание вел заместитель председателя облисполкома Покровский. Присутствовали заместитель наркома Колесников — пунктуальный человек и великолепный организатор, начальник санитарно-эпидемического управления Рагозин, эпидемиолог управления Бершадский, от транспорта — генерал Захарченко.

В комнате душно... Через завешенные плотными синими шторами окна беспрерывно доносится гул канонады. Мне представляется первое слово. Нужно было решить, какие меры принять против опасности, которая могла бы угрожать городу, в то время усиленно готовившемуся к обороне. Он пропускал сотни тысяч бойцов непосредственно к фронту, к излучине Дона, где развернулось невиданное по своему размаху сражение. Госпитали принимали ежедневно тысячи раненых. Из города, переполненного войсками и эвакуированным населением, беспрерывно отходили пароходы и эшелоны в Астрахань, Саратов. Эпидемия, таким образом, могла бы разлиться по многим районам страны.

— Да, товарищи,— твердо сказала я,— необходимо принимать срочные меры.

Почти до утра сидели мы и разрабатывали профилактические мероприятия с тем, чтобы не допустить заболеваемости холерой среди населения. Было решено дать всему населению города, войскам, находящимся в городе, холерный бактериофаг.

Захваченного мной из Москвы бактериофага было недостаточно. Решили просить наркомат срочно прислать нужный препарат. Развернув подготовительные работы, мы узнали, что эшелон, в котором был отправлен препарат, разбомблен гитлеровцами. Что делать? Кто-то предложил организовать производство холерного бактериофага на месте. Нелегко было наладить сложное микробиологическое производство в осажденном городе. Необходимо было выпускать препарат в огромных, с каждым днем все возрастающих количествах. Ведь нам предстояло фагировать не только местное население, но и тысячи людей, уходящих, уезжающих, улетающих из города.

У меня была надежда на товарищей из Харьковского микробиологического института, который в то время находился здесь. Но он начал спешно эвакуироваться дальше...

Наша подземная лаборатория давала нужные количества фага. Мы работали, что называется, не разгибаясь.

Возвращаясь ночью с работы, я каждый раз находила в госпитале, где жила, перемены, от которых беспокойно сжималось сердце. Все теснее сдвигались койки, все больше и больше было раненых во дворе и в саду.

Трудно было сразу уснуть, думая о той огромнейшей задаче, которая стояла перед нами, микробиологами, по профилактике страшного заболевания.

Принимали меры не только микробиологи. В этой борьбе с невидимой армией принимали участие все, кто оставался в городе. У каждой дружинницы Красного креста было под наблюдением десять квартир. Обходили их ежедневно и спрашивали, нет ли больных, которых надо немедленно госпитализировать. Другие хлорировали колодцы, дежурили в булочных, на эвакопунктах. Из города нельзя было уехать без справки о фагировании. Даже в булочных не выдавался хлеб без такой справки. В бомбоубежищах, на пристанях без устали рассказывали о профилактике желудочно-кишечных заболеваний. Включились в эту борьбу и радио, и газеты.

Как-то я набирала в бутылочку воду реки Волги для исследования. Ко мне подбежал мальчишка.

— Тетя, не видишь — всюду написано: «Купаться нельзя, сырую воду пить нельзя»,— сказал он.

Ежедневно принимали бактериофаг 50 тысяч человек. Этого еще никогда не было в истории. Надо было провести обследование еще многих тысяч людей. Работали до поздней ночи...

Окно маленькой комнаты, в которой я жила, подле операционной, выходило на улицу, ведущую к Бекетовке — одному из южных районов города. Каждую ночь много раз просыпалась от глухого топота, тревожного шума. Гнали тощих, измученных коров, овечьи отары. Овцы жалобно блеяли, как бы просили о помощи. Я подолгу стояла у окна, ложилась и снова поднималась. Тревожными были эти ночи...

Профилактические мероприятия по борьбе с возможной эпидемией холеры были закончены. Можно было возвращаться домой, в Москву...

Это оказалось не простым делом. Два самолета, специально посланные за мной Наркоматом здравоохранения, были сбиты гитлеровцами.

Враг уже прорвался к самому городу.

Я с болью смотрела, как от чудесного города оставались только руины. Вражеские самолеты налетали уже не единицами, а сотнями, тысячами. Черная пелена дыма всегда окутывала город. Земля судорожно вздрагивала от разрыва тяжелых бомб

В сентябре вечером я возвращалась в свою маленькую комнату подле операционной. Верхнего этажа дома не стало уже при мне. В операционной были выбиты все стекла, никто в ней не оперировал. Здесь также лежали раненые, и среди них шестеро, которым я вводила раневой фаг, присланный из Москвы. Результаты тревожные: один поправляется, зато умирает другой, третий, четвертый, пятый, — шестой. Фаг давал неясные результаты, точнее, помогал очень мало.

Да, думала я, это не то лекарство, которое должно спасать больных с заражением крови после огнестрельных ранений. Нелегко было смотреть на этих людей, и ничем я не могла им помочь. Надо, думала я, снова проверить все антибактериальные вещества, полученные в нашей лаборатории в Москве, надо во что бы то ни стало найти действительно мощное средство для спасения раненых.

Наша лаборатория в то время изучала лизоцим и препараты, полученные из плесени. Исследования показывали, что некоторые плесени задерживают рост бактерий.

Плесень привлекла наше внимание еще и потому, что директор института Н. И. Гращенков показал мне перед поездкой на Волгу вырезку из английской газеты, в которой скупо сообщалось, что в Англии получен из плесени пенициллин. «Может быть, плесень, выделенная Т. И. Балезиной и мной в бомбоубежище, даст в руки врачей средство для лечения раненых?» — промелькнула мысль, когда я пробиралась как-то в свою маленькую комнатку в госпитале. Однажды ночью ко мне приехали на машине Бершадский и Рагозин.

— Мы за вами,— сказал Бершадский,— случайно пробился самолет У-2, привез холерную вакцину. Полетите на этом самолете в Москву с донесением наркому.

Под бомбежкой и артиллерийским обстрелом мчимся на аэродром. Вот и маленький санитарный самолет У-2. Я моментально очутилась в воздухе.

«Что вы так низко летите? Зацепитесь за верхушки деревьев»,— передаю записочку пилоту.

«Лучше за верхушки деревьев, чем за крыло немецкого самолета»,— получаю ответ.

Через некоторое время снова получаю от пилота записочку: «Чудом пролетели самые опасные места. А теперь, если хотите, спустимся на бахчу».

Прорвались мы действительно чудом. Позже я узнала, что примерно через 15 минут после нашего вылета на Сталинград налетело около тысячи самолетов и от аэродрома ничего не осталось.

... На следующий день благополучно приземлились на аэродроме в Куйбышеве. И удивительное зрелище предстало перед глазами: выстроенные войска, оркестр... Шагаем с пилотом Федотовым мимо почетного караула. Вдруг слышим суровый голос:

— Откуда вы взялись? Почему не запросили разрешения на посадку?

Встречали, конечно, не нас. Минуты через две приземлился громадный самолет с видными английскими и американскими деятелями. Замер почетный караул, оркестр начал исполнять незнакомые нам мелодии государственных гимнов.

Еще день — и мы на аэродроме в Москве. Я моментально была доставлена на машине в Наркомздрав, где доложила наркому Митереву о проведенных профилактических мероприятиях.

— Знаю, знаю,— сказал нарком.— Прекрасно справились с делом. И хотя вы страшно устали, я вынужден просить вас завтра же вылететь в Астрахань для принятия профилактических мер.

— Там будет легче,— успокаивал находившийся в кабинете наркома его заместитель Колесников.

Сергей Алексеевич ошибся. Астрахань не была фронтовым городом, но и ее бомбили по нескольку раз в день. Бомбежки, однако, не помешали нам быстро провести все необходимые санитарно-гигиенические и профилактические мероприятия.

Из Астрахани с трудом удалось улететь на военном самолете. Недалеко от Арзамаса в моторе выкипела вода, и он загорелся. Мы с грохотом свалились на землю. На некоторое время я потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела рядом наш самолет. Он лежал, перевалившись набок, весь изуродованный, без крыла. Пилот и его помощник копались в моторе, словно не видя, что птица-то наша однокрылая и не улететь нам на ней.

Наутро я летела уже на другом самолете, тоже с двумя летчиками. Когда они начали готовиться к приземлению, я уговорила их сделать посадку в Быкове. Оттуда я быстро могла добраться до Наркомздрава. Летчики согласились, но предупредили, что по-настоящему останавливаться не будут. И действительно, они почти па ходу выбросили меня с моим маленьким чемоданчиком, а сами взвились в небо.

Навстречу мне бежали люди, раздавались свистки.

— Откуда вы взялись?

Я даже растерялась от такой встречи. Остановилась и стою, не зная, к какой группе бегущих направиться. Наконец попала в окружение военных людей.

— Мы должны были стрелять!

— Кто эти летчики и куда они улетели?

Не так-то просто было сразу ответить на град вопросов. Пытаясь объяснить, кто я и как оказалась на аэродроме, сказала, что только отсюда я знаю дорогу в Наркомздрав, что это я попросила летчиков приземлиться на этом аэродроме. Но мои доводы на окруживших меня людей не действовали.

Мне объяснили, что в военное время никакой самолет без предварительной заявки не приземляется на аэродроме. По установленному порядку они должны были в меня стрелять.

— Летчики будут строго наказаны. Ведите гражданку: к товарищу Федотову.

Каково было мое удивление и радость, когда я увидела этого Федотова, начальника аэродрома. Это был тот пилот, с которым мне пришлось недавно летать. Разумеется, я быстро уговорила его не наказывать летчиков, напомнив ему о нашем приземлении, тоже без разрешения, в Куйбышеве. После дружеской беседы он отправил меная на своей машине в Наркомздрав.

Несколько дней отдыха в Москве — и снова в путь: полетела в Красноводск, тоже для проверки профилактических мероприятий.

В Красноводске было много людей, эвакуированных из разных городов. На самом берегу моря расположились сотрудники и студенты Краснодарского медицинского института. Научным руководителем института был друг моего детства Володя Попов. Он все пожимал плечами:

— Зачем задерживаемся в этом городе, где мало воды и много мух? Зачем всех поголовно исследуют на носительство холерного вибриона, дают пить фаг?

В нашей бригаде — постоянный мой спутник во время войны Рагозин; начальник лечебного управления Наркомздрава Александровский; веселый и остроумный, всеми уважаемый бывший нарком Туркмении Тимаков. Все мы жили в одном госпитале и поздно вечером, вернее, по ночам подводили итоги дня.

Когда все необходимые профилактические мероприятия были сделаны в Красноводске, мы спокойно вылетели в Москву, где нас ждала увлекательная и такая нужная работа с пенициллином-крустозином.

Полученный в нашей лаборатории первый советский пенициллин-крустозин делал чудеса. Он задерживал рост микробов-стрептококков и стафилококков, вызывающих сепсис (заражение крови), рост пневмококков — возбудителей воспаления легких, задерживал рост возбудителей анаэробных инфекций газовой гангрены. Замечательные результаты были получены Т. И. Балезиной и Н. М. Фурер при стафилококковом и стрептококковом сепсисе у мышей. Все контрольные мыши, зараженные этими микробами, погибли через 48 часов, а вое 100 процентов мышей, которых мы лечили нашим пенициллином, выздоравливали. На свинках удалось показать защитное действие пенициллина и при заражении возбудителем газовой гангрены. Аналогичные данные были получены и на жеребятах.

Экспериментальные данные позволили начать клинические испытания пенициллином-крустозином в клиниках академиков И. Г. Руфанова, Н. И. Гращенкова, В. Я. Шлапоберского и в детской клинике профессора Г. Н. Сперанского. Одновременно в лаборатории продолжалась работа по дальнейшей очистке и получению в сухом виде пенициллина-круетозина М. М. Левитовым, В. А. Севериным, Е. Н. Лазаревой и Ф. Р. Цуриковым.

Каждую неделю по четвергам в моем кабинете собирались профессора, врачи, хирурги и нейрохирурги, кожники, педиатры, терапевты. Спектр действия пенициллина поражал своей широтой. Вое делились результатами первых испытаний. С каким трепетом ждали мы, что скажут врачи о первых больных, которых лечили с помощью нашего пенициллина!...

И вряд ли кто-нибудь из нас забудет первый исторический четверг в конце ноября 1942 года.

— Больной Шамаев,— читает доктор А. М. Маршак,— получил осколочное ранение левой голени с повреждением костей. На четвертый день по поводу выраженной анаэробной инфекции голени и бедра ему была произведена ампутация бедра. Очень тяжелое послеоперационное течение. Серофаготерапия, внутреннее вливание стрептоцида результата не давали. При посеве крови выделен стафилококк. После лечения в течение шести дней пенициллином посевы крови стали стерильными, состояние больного улучшается.

Второй больной — Гордеев,— продолжает доктор,— с ожогами тела третьей степени (горел в танке). При применении пенициллина-крустозина состояние улучшается.

Больной Ш. получил слепое осколочное ранение правой половины грудной клетки. Высокая температура, стафилококковая бактеремия. Произведена резекция восьмого ребра. Через четыре дня после лечения пенициллином-крустозином посевы крови стерильны, через шесть дней нормальная температура. Общее состояние хорошее.

Делится своими впечатлениями В. Я. Шлапоберский, который тоже говорит о хороших результатах, полученных у него в клинике. Он ставит вопрос, в каком количестве и как лучше впрыскивать препарат: внутримышечно или внутривенно.

— Почему в некоторых случаях повышается температура? Не лучше ли, чтобы избежать болезненности, применять пенициллин-крустозин с новокаином?

Василий Яковлевич подробно рассказывает про больного Мальцева, у которого сквозное осколочное ранение левого коленного сустава. Через три дня после ранения произведена первичная обработка раны, еще через две недели под гипсовой повязкой обнаружено гнойное воспаление сустава. Сустав вскрыт, но состояние не улучшается. Воспаление распространяется на голень. Произведена операция — широкий разрез голени. Через несколько дней — воспаление печени и воспаление легких. Температура 40°, пульс 120 в минуту, потрясающий озноб, бессонница. Ярко выраженная картина общего тяжелого заражения. Начато лечение пенициллином-крустозином. Через десять дней температура падает до нормы. Рана заживает. Выздоровление.

Обрадовала нас также доктор Р. А. Рамбург, сияющая, взволнованная.

— Мы испытали ваш препарат на безнадежном случае скарлатины,— быстро говорила она,— и были живыми свидетелями картины, которую смело можно назвать возвращением с того света.

Весть о чудесных свойствах пенициллина-крустозина разнеслась с быстротой молнии. Со всех сторон посыпались письма. Больше всего это были письма солдат и офицеров, мечтавших о скорейшем возвращении в строй и просивших, чтобы мы не теряли ни одной минуты и исцелили их от тяжелых послераиевых осложнений.

Потребность в пенициллине росла с каждым днем, а мы выпускали его еще очень мало. Я поставила вопрос о расширении производственной лаборатории. А пока термостаты ставим где только можно, даже на квартире профессора Фролова, живущего в здании института...

Вскоре нужда в таком доморощенном производстве ценного препарата отпала. Решением правительства нам было разрешено на одном из московских заводов организовать пенициллиновый цех...