Случалось ли вам делать аборт от человека, который безразличен? Когда бесстыдство этого предприятия обессмысливает и горечь, и страх, и обиду. Когда сюжет практически лишён и змия, и яблока, а убийство происходит недискуссионно, потому что если вы позволите себе один сомнительный вздох, то инстинкт разнесёт в клочья всю вашу жизнь. Потому, что вам 35, ваши дети выросли, и всё маленькое и тёплое вызывает истерическое желание взять на руки и накормить с ложки. Потому, что вы недавно похоронили брак, который был для вас 16 лет тюрьмою, и в угаре освобождения упали в объятия молодого человека, который вам не нужен. Который имеет на счету своем обаяние и такт, но всё, что он делает вне постели, вызывает в вас устойчивую скуку, которую не всегда хватает сил скрывать.

И вы платите беременностью за его поруганные чувства, потому, что он подозревает маркесовское "узы более прочные, чем любовь - общие угрызения совести". И вы ещё не вполне уверены, что это необратимо, но он-то знает точно, что сделал всё, чтобы вы, холодея, пересчитывали календарные дни и в ужасе просыпались по ночам. Он знает точно. И это не мешает ему ежедневно закатывать сцены по поводу того, что он "любовник по вызову на фестиваль". А вы и не спорите. Это жестоко, но после 16-летнего вранья вокруг комплексов мужа вы решили: правду, только правду, ничего кроме правды. Не нравится? Не ешь!

А дело происходит на фестивале нового искусства в декоративном центре прелестного русского города, где падают импрессионистские листья, из памятника Глинке каждые полчаса вырывается музыка со старомодным шипом, в гостинице до утра дебоширят пьяные поэты-авангардисты, а импортные музыканты дудят в стеклянные концептуальные дуделки, и целый этаж забит гастролирующей китайской оперой, щебечущей словами нежными и лопающимися как мыльные пузыри, и кавказской мафией, хватающей женщин в лифте независимо от их желания и вклада в отечественную культуру. И между утренним придумыванием лица с помощью косметики и заглядывания в еженедельник и блаженством ночного стояния под душем стиснуты мероприятия фестиваля: суета по оргвопросам; плутанье по городу с бессмысленным выяснением отношений, которых нет; постельные мизансцены с привкусом тех же выяснений; звонки домой, где дети прогуливают лицей по идеологическим соображениям; кретинские походы выпить кофе именно по-турецки в претенциозном общепите, где спутник чувствует себя мужчиной, а не растворимого кофе в номере моих друзей, где для того, чтобы кем-то себя чувствовать, полагается кем-то быть.

Вокруг десятки людей, с которыми необходимо сделать дела или хочется поболтать, но уже не хватает воздуха; и город, город, где с витиеватой простотой живут вежливые люди без столичного замота на лицах. И ещё - появление человека, присутствие которого ощущаешь спиной, боком, через несколько столиков в ресторане, с первого машинального рукопожатия, как детский восторг перед роскошной игрушкой "хочу это! только это!". Начинаешь ощущать потому, что и он хочет тебя так сильно, что вынимает из фестивальной ткани, в которой машинален флирт и его результаты, в которой строгое построение войск нового искусства и чёткие игры с дивидендами.

Он что-то пишет. На фестивале - случайно, впрочем, как и везде. Почему-то всё время улыбается при грустных глазах. И эта карнавальная бородка? И такая мальчишеская прыгучесть в пластике и фразе?

Он зачем-то живёт в Париже. Кольцо на левой руке. То ли разведен по-русски, то ли женат по-европейски. Скорее всего и то, и другое.

Мужчина, позволивший себе роскошь и смелость быть ребёнком. За чей-то счёт - или за свой?

Ещё не хватало думать об этом, когда один из сыновей обещает бросить лицей и пойти в ансамбль играть на гитаре; когда заваливается театральный раздел фестиваля, потому что актёров Пушкинского и МХАТа не отпустили из Москвы; когда надо успеть купить стеклянные кофейные чашки, ведь они такие милые; отвести журналистов к местному гениальному художнику, живущему в безвестности; и хорошо бы выспаться, и нельзя среди дня ни глотка шампанского; и эта слабость по утрам... И что ты будешь делать, если это, действительно, беременность?... Раздражённая тетка с железной ложкой, как в юности? Взгляд и текст которой вынести не многим легче, чем саму процедуру, потому что закись азота из маски, оставляющая ощущение проехавшей по лицу автомобильной шины, не обесцвечивает пытки, а только не даёт возможности сопротивляться. И потом депрессия, гулкая и глубокая, как пропасть, потому что её не оборвать, пока не долетишь до конца...

А в Москве уже холодно. Падает неуверенный в себе снег. И надо что-то делать.

- Завтра с утра в Доме литераторов мы принимаем американский феминистский центр, - говорит подруга, - Они привезли новые технологии аборта. Ты должна выступить на пресс-конференции.

- Только при условии, что они сделают мне аборт прямо в Доме литераторов.

* * *

В малом зале Дома литераторов показывают слайды, и экспансивная госпожа Хофман, хозяйка центра, экспансивно комментирует их:

- На этом слайде вы видите церковных фундаменталистов, которые встречают женщин, идущих на аборт, проклятиями и криками "убийцы!!!" Вы видите в их руках плакаты с изображением детских скелетов. Они доводят бедных женщин до истерик! Но ведь им нельзя этого запретить, ведь Америка - свободная страна! А на этом слайде вы видите волонтёров в оранжевых жилетах. Они защищают женщин от выступлений фундаменталистов, и этого тоже нельзя запретить, ведь Америка - свободная страна. В наш штат приезжают из разных городов - ведь вы знаете, что в половине штатов аборты запрещены и женщина рассматривается как детородная машина без права выбора! Ведь Америка - свободная страна! Ха-ха-ха!

Вспыхивает свет, и пожилые писатели толпятся вместе с молодыми врачами возле улыбчивой мулатки, раздающей футболки с надписями "Феминистское правительство в изгнании" и "Сделайте мне аборт!"

Подруга подводит меня к заведующему гинекологией, в которой будут демонстрироваться новые технологии.

- Перед вами Президент феминистского клуба, - хихикает она.

- Очень приятно, - говорит заведующий, -Вы, вероятно, хотите посмотреть, как американцы будут работать в нашей больнице.

- Нет, - говорю я, - Я бы хотела сделать аборт. И, если можно, не у американского врача.

- О, - улыбается он, - Оказывается, деятельницы феминизма тоже беременеют. Когда же они в таком случае борются за права женщин?

- В промежутках, - жалобно сознаюсь я, и мы обмениваемся визитками.

* * *

Хорошо бы попасть к мужику. Нет ничего унизительней услуг женщины-гинеколога, когда приходом своим заставляешь её делать сверхъестественные для нормального человека вещи: лезть в гениталии однополого. И при этом подвергаешь сомнению собственное право быть женщиной и беременеть и чуть ли не начинаешь оправдываться за то, что... Да какое, собственно, её собачье дело? И, вообще, может ли женщина без патологии прийти в эту профессию, чтобы целый день копаться в том, в чем инстинктивно не должна копаться?

Мужчина придумал и создал гинекологию как науку и индустрию в мужском государстве. До этого она была искусством. Мужчина начертил и построил кресло, в котором комфортно чувствуешь себя только под наркозом. Мужчина поработил тебя логикой расплаты за твою беременность в одиночестве, его противозачаточные модели привели к тому, что убийцей становишься ты и только ты. И всё это он сделал, потому что он маленький, слабый и должен держать тебя в своей власти обманом.

Потому что даже когда ты в сюрреалистической позе в придуманном им кресле, а он подле тебя, измученный десятком сегодняшних абортов, ты всё равно можешь одним взглядом установить отношения раба и господина, потому что инстинкт - он ведь и есть инстинкт, иначе где бы мы были как вид! И врач, только что валившийся с ног от усталости, вдруг облокотившись о кресло, пока ты натягиваешь колготки, с нулевой игривостью проводит ладонью по твоему бедру, на котором, увы, никак не спрячешь явные следы зубов, и заботливо говорит:

- По-моему, надо делать что-нибудь одно: или не оставлять следов, или соблюдать противозачаточную этику. Одновременно - это нонсенс.

- Зубы и беременность относятся к разным персонажам, -вздыхаешь ты.

- Я вижу, что проблем у вас ещё больше, чем на вид, - говорит он, - Я сделаю всё, чтобы вы ничего не почувствовали. Только, ради бога, ничего не предпринимайте сами.

- Спасибо, - говоришь ты (этот красавчик - лучший врач после завотделением ) и идешь предпринимать всё.

А кстати, следы зубов... Собственно, следы зубов уже есть в сюжете, ведь уже был телефонный звонок, с нудным разговором про рукописи. Эти вечные рукописи, которые надо передать друг другу... Заходите завтра... Будет приятельница из Парижа, замечательная художница... Я вас познакомлю... Знакомы? Тем более... Париж такой маленький. Сколько? 10 километров? Всего? Впрочем, география - наука для извозчиков, как говаривал персонаж с отечественным менталитетом. Да, и рукописи тоже. Всего доброго...

И что же ты будешь с ним делать при своем токсикозе? Он уедет раньше, чем ты оклемаешься. А по утрам уже тошнит, и дикая слабость всё время. И это надо скрывать от домашних, легендами: "Вчера пришлось много выпить; видимо, я устала; кажется, начинается грипп".

Ведь уже был звонок в какой-то там кооператив, который ставит женщинам какие-то там пластмассовые колпачки, якобы помогающие в 99 случаях. Ты знаешь, что твой случай в этом вопросе всегда сотый, но...

Оказывается, сегодня последний день, врач выезжает на дом, но дома это невозможно. В таком случае тебя встретит в 11 вечера молодой человек в фиолетовой куртке. Станция метро... Какая? Разве такая есть? Уже месяц как открыли. И, пожалуйста, без провожатых! Это неудобно. И ты звонишь подруге и просишь:

- Запиши-ка телефончик этого кооператива. Скорее всего, они там меня шлепнут, но может быть, это лучший вариант решения проблемы.

И, сделав вид, что идёшь на свидание, пилишь на эту, месяц как открытую станцию метро, и ждешь молодого человека в фиолетовой куртке; но человек оказывается таким молодым, что ты 30 секунд размышляешь, обнаруживать себя или нет.

- Скажите, а у вас есть диплом? - стыдливо спрашиваешь ты уже на эскалаторе.

-У меня есть не только диплом, у меня даже есть жена и дочь, - отвечает он с таким вызовом, что ты понимаешь, что если диплом и есть, то с позавчерашнего дня.

Метро окружено мрачной стройкой, и на шоссе надо пробираться по досточкам, романтично держась за руки. Потом долго ловится машина.

- Я бы парень с тобой махнулся, - говорит шофер с сальными глазками, - Крути всю ночь баранку, делай капусту, пока другие с девушками? Где справедливость?

Мы тяжело вздыхаем в ответ.

- Я предупреждал, что у вас это сделать удобнее, - говорит молодой человек, волнуясь, когда открывает дверь ключом, - Квартира коммунальная.

В коридоре на одной из калошниц сидят два унылых алкаша.

- Витюха опять с бабой пришел, - говорит один из них, оживляясь, - Витюха, давай к нам, мы ещё не допили.

- Первая дверь направо, - шипит он мне в ухо и отрывает от себя цепкие соседские пальцы. Я вхожу в первую дверь направо. Небольшая комната освещена вспышками огня из "видика", в котором пылает стильный американский особняк, выплевывая из окон вопящих детей и женщин. Вплотную к "видику" придвинута детская кроватка, в которой спит малыш, и швейная машинка, за которой трудится девушка. Как можно спать в таком шуме и шить в такой темноте, остается для меня загадкой.

- Ложитесь на диван, - предлагает молодой человек, сбрасывая с дивана детские игрушки, ворохи одежды, газеты и сладострастно чешущуюся кошку.

- Сюда? - малодушно спрашиваю я.

- Другого дивана нет, - злобно отвечает он и обращается к жене, - Дай чистую пелёнку.

- Пелёнку? - девушка оборачивается и ест меня глазами.

- Извините, что так поздно, - зачем-то говорю я этой сопливке, не удостоившей меня даже кивком. Я ей не нравлюсь. Это классовое.

- Пеленку? - повторяет она ехидно, - А ты постирал?

- Я зарабатываю деньги, - отвечает он дрожащим голосом, потому что ему очень хочется дать ей в зубы, а при мне неудобно.

- Деньги он зарабатывает! За тысячу рублей в пизду лазиет! - говорит она и всхлипывает.

- Пожалуй, я пойду, - говорю я, потому что кредит моего самообладания исчерпан.

- Нет! - хором кричат они и кидаются к вороху детского белья. В результате я ложусь на расстеленные ползунки, девушка садится спиной ко мне и лицом к "видику", в котором уже сгорел дом и двое на пляже занимаются любовью.

- Вы извините, она так устает. Одна с ребенком и ещё соседи, - лепечет он, пробираясь в мои внутренности.

- Да-да, я понимаю, - устало отвечаю я. На экране пара почти в той же позе, что и мы, только с противоположной задачей.

- Ну, скоро там? - дернув плечом, спрашивает хозяйка. И я ловлю себя на том, что, несмотря на феминистскую концепцию мира, буду не сильно огорчена, если молодой человек даст своей жене в зубы прямо сейчас.

Просыпается ребенок и вопит голодным голосом. Слава богу, я уже отсчитываю деньги тут же, на швейной машине. Пока девушка греет смесь, молодой человек носит ребенка по комнате, на экране начинается стрельба, кошка царапает видавшие виды обои, а соседи яростно затягивают "По диким степям Забайкалья..."

- Я провожу. Здесь опасно одной ночью, - настаивает он. И мы долго бредем по гололёду к метро, потому что ни одной машины. И он рассказывает биографию, хотя она и так написана на его усталом лице. И даже нулевой процент действия магнитофорного колпачка оправдывает его желание растить ребёнка в будущей отдельной квартире.

А на следующий день приходит тот, с рукописями. Он бродит по квартире с подростковым любопытством, всюду заглядывает, разливает банку пива на диване, тискает собаку, обсуждает с моей приятельницей парижскую туссовку. Мы нарочито не разговариваем друг с другом, потому что роли ещё не разобраны. И вроде бы ничего ещё нет, кроме нескольких неаккуратных взглядов так глубоко в глаза, что после этого трудно достроить до конца фразу... И вкус необратимости... Даже если он улетает сегодня ночью. Впрочем, он страшно застенчив, и парижские бордели, которые он, как всякий русский писатель, изучал прилежней, чем парижские музеи, тут ничего не изменили. Да собственно, что они могут изменить? Это только Эллочка-людоедка полагала, что где-то есть немыслимый разврат. Он уходит, веселый и прыгучий, как фигурка из мультфильма. Он уходит, потому что я выталкиваю его провожать приятельницу, чему они, развращенные европейским феминизмом, сопротивляются, как черт ладану. Он уходит, потому что я инстинктивно притормаживаю сюжет, в котором мы летим навстречу друг другу с болезненным азартом людей, изголодавшихся по пониманию.

И я вспоминаю трогательную дискуссию на всё том же фестивале. Речь идет о книге француженки, получившей Нобелевскую премию, в которой кроме прочего обсуждается традиционная для чернокожих мусульманок операция по иссечению клитора у девочек.

- Этого не может быть! Какая жестокость! - потрясённо кричит молоденькая журналистка.

- Видите ли, - говорит он, тряхнув длинными волосами, - негритянская женщина - это стихия. Мужчина не может ни удовлетворить, ни поработить её. Чтобы она была удобна и управляема, её можно только изуродовать, лишив возможности получать наслаждение. Это самый простой выход. Многие девочки истекают после этого кровью.

- Какой ужас! - лепечет журналистка.

- Но ведь мусульманским и иудейским мужчинам тоже обрезают крайнюю плоть, и это никому не кажется варварством, - вступает соавтор моей беременности, ещё состоящий подле меня в чине возлюбленного. Я молчу, хотя плохо себе представляю, как обрезание рубцуется в психике ребенка: чужой дядька страшной железякой отдирает от тебя кусок!

- Эта акция менее зомбирующего характера, - отвечает тот, - Дело в самой посылке - отнять ощущения у женщины. Отнять у неё право быть субъектом любви, сделать её только объектом потребления, - говорит тот.

- Но если думать о детях, то, наверное, излишне чувственная мать - не самая лучшая мать в мире, - предполагает соавтор.

- А кто сказал, что инстинкт материнства и чувственность питаются из разных источников и должны быть противопоставлены друг другу? - спрашивает тот, - И кто сказал, что рабыня может воспитать свободного человека? Нормальный человек инстинктивно должен быть на стороне дискриминированного. Не дискуссионно, а инстинктивно, - золотые искры пляшут вокруг его зрачков, и он говорит мне:

- Вы мало похожи на радикальную феминистку.

- Я надеюсь, - отвечаю я нежнейшим из голосов.

А радикальные, они смешнее любых мужиков.

- Я тебя не понимаю, ты же неглупый человек, зачем тебе мужчины? - возмущалась красавица Катрин из Чикаго на некой конференции, - Они вполне годятся для эротики, но строить с ними человеческие отношения - утопия. За эмоциональные отношения с ними женщина платит слишком дорого. Практически все лесбиянки - жертвы мужских обид.

- А гомосексуалисты?

- Гомосексуалисты - существа более моральные, чем мужчины. Их система ценностей ближе к женской.

- И как ты себе представляешь идеальное общество? - провокационно спрашиваю я.

- Женское правительство, приоритеты детства, культуры и экологии над войной, технократией и жестокой государственностью. И как средство достижения этой цели - дискриминация мужчин, - с удовольствием прокалывает Катрин.

- Чисто женское правление и дискриминация мужчин? А как же права человека? - упираюсь я.

- Разве они люди? - хохочет красавица Катрин. В каждом деле есть своё общество "Память", но расплату за свои тезисы Катрин должна нести с теми, кто довёл её до этих тезисов. И мужчины оказываются не такими, как женщины, потому что они растут и социализируются с другой нравственной шкалой.

Оленихи, на которых экспериментировали обезболивание при родах, тут же бросали своё потомство. Женщина повязана с мирозданием болью и кровью, мужчина - только спермой. Чтобы чувствовать себя эмоционально полноценным, он изобретает бессмысленные поводы для боли и крови. Но они привязывают его к бессмыслице, а не к мирозданию. Трогательно глупый мужчина со своими вечными детскими кубиками...

...Я обнаруживаю себя у двери с глумливой надписью "Шейпинг". В большом зале под музыку терпеливо задирают ноги невостребованные женщины, а в маленьком кабинете испуганно лежат утыканные иголками востребованные, в коридоре те и другие обмениваются взорами, полными презрительного недоумения. Маленький бойкий восточный тип носится среди пяти кушеток, втыкая и покручивая очередные иглы. Я вхожу в кабинет последней, поэтому перед иглой в меня вонзаются 4 стона. Всё перепуганное женское пушечное мясо, в рядах которого я состою, безмолвно розовеет среди простыней.

- Женщину, мешающую мне вопросами, я немедленно удаляю! Достоинства нашего метода безусловны! Сразу после его действия вы можете заняться половой жизнью! Мы не даём полной гарантии, однако, вы можете прийти за деньгами, если принесёте справку, что после наших услуг сделали аборт!

Достоинство метода очевидно: 5 женщин - это 5 тысяч рублей. Отсутствие ширм и психологическое напряжение по теории вероятности спровоцируют выкидыш хоть у одной. Увы, это буду не я. Некоторые просто не смогут прийти потом сюда за деньгами, потому что... невозможно ещё раз прийти , если не умираешь от голода. Парень - не иглотерапевт, а психолог. И все-таки шанс, жмурки с единственным шансом, при том, что прекрасно знаешь, что завязавший тебе глаза вышел из комнаты...

Из двери с табличкой "Шейпинг" выхожу в состоянии депрессивной прострации с ощущением публичного бесчестья. Я иду несколько остановок метро пешком в надежде, что ветер сдует и счистит с меня прикосновения этого типа. Кажется, что иголки ещё торчат в ушах, на ногах и внизу живота, комаринно позванивая на ветру.

Я больше не пойду ни по одному рекламному объявлению. Я выдохлась... Я покупаю у лотошника новые правила дорожного движения. Я покупаю правила каждый год, и очередной возлюбленный пытается растолковать их мне. Я никак не могу сдать на права. Собственно, у меня нет машины, это просто болезненное желание иметь хоть какие-то права.

Мне очень хреново, и я звоню ему, хотя идет дождь, и говорю, что мы можем встретиться. Мы бредём через чёрный мокрый Центр и азартно говорим о необязательном. Собственно, необязательно всё, кроме стекла между нами. Да, собственно, и стекла-то нет. Просто надо делать вид, что оно есть, потому что мы оба - эмоциональные наркоманы.

...В Доме литераторов - а куда ещё можно деться вечером, чтобы вокруг не хамили и не стреляли - вечер молодых дарований, и мы устраиваемся на галёрке, на каком-то столе. Он наклоняется, что-то шепчет, его волосы падают мне на щеку, я не могу ответить, потому что синтаксис уходит из-под ног... и мы находимся в таком плотном силовом поле, что пространство скручивается на нас, как горящая с краев бумага к середине. И я не знаю, как управиться со всей центробежной и центростремительной энергией влечения, и вспоминаю про свой литературный мундир, и набрасываю его на одно плечо, хотя шит он для ношения в совсем другие места. И зачем-то начинаю комментировать вечер с цеховым остроумием человека из обоймы, совершенно не сообразив, что Париж - такая же провинциальная литературная туссовка, как, например, Саратов, с той же местечковой этикой убиванья новичков и совковой вседозволенностью паханов.

Я забываю, потому что романтический образ парижской богемы вбит в нас с детства, и та же самая доверчивость, с которой мой спутник стремился к Эйфелевой башне, делает мой тон бестактным и не позволяет увидеть, как холодеют его глаза. А потом разговор сжимается петлями, и вся архитектура отношений лопается как хлопушка, и рассыпается глуповатым конфетти, и надо что-то отвечать на вопрос, который не может быть задан - или прощаться. И я говорю без пролога:

- Мне предстоит аборт.

Далее...