Еще зимой наш Дема вместе со взрослыми мужиками ушел искать себе судьбу на рудник - Риддер. Вот мама и решила тоже с нами туда податься. Дорога была не близкая, пятьсот километров, в окружную, а не через Алтайские горы... После покушения на наше "добро" мы вскоре ушли от Дуньки Попихи в заброшенный дом, в котором давно никто не жил, и стоял он, глядя на свет пустыми и черными глазницами своих незастекленных окон. Мы обмели везде паутину, подмели и вымыли пол, расположились. В первую ночь нас чуть не съели клопы. До того их было много, что мы подскочили среди ночи и стали их разметать веником. Деваться было некуда-мама догадалась на ночь обкладываться полынью. Немного нашествие будто бы прекратилось, но они оказались очень смышлеными. Клопы заползали на потолок и оттуда падали на нас. В общем жили мы в этом доме как дети подземелья.

Мама с ребятишками по ночам уходили на старое гумно и там собирали остатки прошлогодних зерен и колосков. Иногда их ловили и вытряхивали то, что им с таким трудом приходилось наскрести. А наши восемьсот трудодней так и остались в колхозе, а даже за них нам не положено было подобрать этот прошлогодний мусор.

Всякими правдами и неправдами мама насобирала разных зернышек килограмма с три-четыре - не больше, пошла на мельницу и попросила знакомого мельника заменить ей на муку; упросила, насыпал он ей килограмма три-четыре муки самого крупного помола, ну мы и этому были рады... все это мама увязала в узелок и берегла на дальнюю дорогу.

Подходило лето, начинался теплый июнь месяц. Наши часто ходили в горы, где росла всякая съедобная трава: дикий лук, чеснок, батун, колба, ревень. Все это они приносили целыми торбами, траву мы варили-жарили только на воде, и подсолив, ели. И это было все, чем мы питались. Братишки, правда, иногда ловили в речке рыбешку, что чуть-чуть поддерживало наш организм.

Настал день, когда мы ранним ярким утром покинули родную деревню. Никто нас не провожал и никому мы были не нужны. Оглянувшись на родные места и дорогой для нас дом, мы, согнувшись и плача, пошли друг за другом гуськом, один другого меньше. Брату Еремею было тогда двенадцать лет, сестре Симе одиннадцать, Трофиму восемь, мне шесть, Фросе три года, и самой младшей Ирочке был только годик. Мама несла ее на спине, привязав старым платком за плечами. Мы все гуськом шли за ней. Ирочка еще не могла ходить, потому что у нее одна ножка была калекой. Когда мама работала в колхозе, не оберегаясь, ездила на лошадях, таскала большие и тяжелые пудовки на животе, несколько раз, уже будучи с большим животом, падала с лошади. Вот в животе искалечила ребенку ножку. Ирочка родилась с подвернутой внутрь стопой...

Скитаясь по дорогам, без крыши, без крова, без пищи и без приюта, мы ночевали в старых заброшенных овинах, спали в тайге в стогах сена, шли по снегу босые, когда еще в горах шел снег. Мама садилась под стог, заголяла рубаху и мы, как малые гусята с красными лапками, толкали ей под рубаху к теплому телу свои замерзшие ноги и грели. А то иногда писали друг другу на онемевшие от холода ноги, чтобы хоть немного их согреть. Мы спали в чужих банях, а иногда и туда нас не пускали. Мы голодали и были уже с опухшими от голода ногами, хотелось есть, а есть было нечего. Просили под окнами ради Христа кусочек хлеба или какую картошинку. Пока была у нас мучка, мама мешала ее с черемухой или с бояркой. Варили в котелочке иногда жиденькую болтаночку из этой муки и были рады и счастливы, что она у нас еще есть. Все же что-то хлебное... Но вот кончилась наша мучка, и мы стали жить только тем, что нам давали добрые люди, а их в то голодное время было очень мало.

Над нами смеялись злые и бездушные люди, нас травили собаками и гнали из деревень жестокие, нужды не знавшие люди, а мы все шли, шли и шли.

Ирочка кричала: "Хлеба-а! Дай хлеба! И-исть!.." Глядя на нее, мы плакали, как могли уговаривали... потом кто-нибудь из нас шел в деревню и с протянутой рукой просил, чтобы чем-нибудь накормить голодного маленького ребенка.

В общем, пришли мы кое-как в Риддер на тот рудник, где теперь жил у родственников наш Дема. А он сам парнишка, работал еще только учеником на лесопильном заводе. Сидит, спина вся в заплатках, взял на руки маленькую Ирочку и горько заплакал. Нас явилось к нему семь человек, а он сам получал на хлебную карточку каких-то пятьсот-шестьсот граммов. Тогда были хлебные карточки, шел 1933 год.

От отца так ничего и не было слышно. Жить нам и здесь было негде. Где Дема жил - у них у самих была одна комнатушка и пятеро ребятишек, да Дема шестой. Ушли мы в какой-то барак на общие нары. Подходит осень, а там зима. У нас ни одеть, ни обуть, и есть нечего. Куда и кому обратиться за помощью, не знаем. К властям обратиться боимся, скажут: "кулаки" - так, мол, им и надо". А у нас с собой никаких документов, никаких справок, даже нет метрик о рождении. Побились, побились... ребятишки одно просят маму: "Пошли домо-ой, опять назад в свою Покровку. Может, теперь и тятеньку нашего выпустили... Дом, может, нам вернут". А Еремонька: "Я буду зимой зайцев ловить, как-нибудь проживем". А Тронюшка: "Я буду в речке рыбу ловить..."

И так все затосковали о своей родной Покровке, так захотелось вернуться в родные края, и была какая-то уверенная у нас надежда, что отца обязательно выпустят из тюрьмы. Он ведь ни в чем не виноват. Лошадей тогда нашли. Оказывается, они сами прибились к чужому табуну, и алтайцы угнали их в свой совхоз.

Думали-гадали... решили мы обратно идти. А осень уже на дворе. Начались первые заморозки, по утрам на траву падал густой белый иней. В стогах ночевать было холодно. Дошли мы до бабушкиной деревни, где и мама наша когда-то родилась - Малая Убинка. Зашли к бабушке. У них тоже голодно, есть нечего. Недавно похоронили дедушку Назара, умер от голодного кровавого поноса. А тут мы заявились, кто там был нам рад.

Бабушка Аксинья с последним своим сыном Изотом сами бились как рыбы об лед. Ну, пожили мы у них с недельку, своя картошка хоть у них уже была на огороде, немножко поели у них ее, и то не досыта. А сами уже все истощенные и с опухшими, натруженными длинной дорогой ногами. Время не ждет, здесь мы никому не нужны. Собрались, утром раненько котомки на плечи и опять в путь, четыреста километров - обратно, дойдем или нет, будем живы или не будем?..

Дни осенние стояли еще теплые, сухие и солнечные. Было начало сентября 1933 года.

Вышли мы за деревню, отошли так километра два-три. Деревня с увала еще хорошо была видна. Утренний туман тихо колыхался над спящей речкой Убинкой. Идем, а у самих сил нет. Маленькая Ирочка опять заплакала у мамы на плечах, а совсем ослабевшая Фрося кое-как доковыляла на распухших ногах до нас и села в пыль на дорогу: "Больше идти не могу... Не пойду, здесь останусь". Мы в рев, да к ней... Действительно, трехлетний, причем еще и изголодавшийся ребенок, с распухшими от голода маленькими ножонками... сколько она еще может идти? Что делать? Господи-и! Нести ее на руках или на закорках никто из нас также не в силах. Решили отослать ее обратно в деревню к бабушке Аксинье, пока далеко не ушли. А то все равно придется бросить ее в чужой деревне, у чужих людей. Рассказали ей, втолковали, как найти бабушку, отправили назад. Ерема, братишка, взял ее за ручонку и повел ближе к деревне. Идет назад, утирает слезы кулаком, а мы уж тут сами все повалились на дорогу и навзрыд голосим. Пошла наша Фросенька под горочку, идет переваливается, ноженьки не идут, спотыкается... так и скрылась она из глаз наших... Поревели мы тут, поревели, и пошли. "Поди не бросят добрые люди... кто-нибудь да подберет ребенка..."

Идем опять той же дорогой, заходим и просимся ночевать у тех же добрых людей, которые в первый раз нас приютили. Мама рассказывает свое горе, люди советуют: "Да оставь ты вот этих двух младшеньких-то где-нибудь в приюте. Здесь вот на пути у вас будет Змеиногорск - Змеево (так тогда его называли), там есть приют, вот и оставь их там, а иначе сама погибнешь, детей погубишь. Оклемаешься, заберешь назад".

Мама послушалась доброго совета, так и сделала. А я уж сама была бы радешенька, чтобы мама нас с Ирочкой оставила

бы где-нибудь в приюте. Нет сил больше скитаться и голодать. Сама маму прошу: "Сдай нас в приют, сдай!.. не могу больше, помрем все дорогой". Пришли мы в Змеево, где находился людьми подсказанный приют. Здесь нас посадили на крыльцо детприемника. Увидев, что нас куда-то повели, наши ушли дальше, торопились до холодов и снега. Они надеялись, что нас забрали в приют, но ошиблись. Еще целый месяц мы с Ирочкой валялись под стенами какого-то двухэтажного дома, где, видимо, находилось местное руководство. Нас записали, кто мы, откуда и чьи. Я, конечно, соврала: нет родителей, умерли от болезни и голода, а сама назвала какое-то место, которого там и близко не было. В общем, в приют нас не брали, видимо наводили справки, чьи мы дети и действительно ли у нас нет родителей. Мама наказывала мне: "Доченька Марьюшка, ты смотри, батькину фамилию не говори, а то узнают, что мы раскулаченные, так и в приют вас не возьмут. Скажи мою девичью фамилию - Клиновицкие, мол, мы..."

Неграмотная мама, а догадалась, что нам надо было, а то и действительно не взяли бы, так и пропали бы мы с Ирочкой в этом чужом селе под стеной сельсовета.

Не описать, что мы с ней пережили за этот месяц бездомной жизни. Сидели под стеной с утра и до ночи. Кто шел мимо, жалеючи нас, подавали: кто кусочек хлеба, кто картошечку, а кто и копеечку, которую я не знала, куда девать и что с ней делать, денег же у нас в семье почти не было и что-либо на них покупать - этого я совсем не умела. Я иногда, качаясь, ходила по людям и, очень стесняясь, просила милостыньку, чтобы как-то накормить все время голодную Ирочку. Она все еще не ходила, а, ползая, хватала прохожих за ноги, за полы и дико кричала, обливаясь горючими слезами: "Дай хлеба!.. Дай-й хле-е-еб-а!"

В чем был виноват этот только что появившийся на свет невинный младенец? Мне тоже было тогда только шесть лет. От истощения я вовсе вся опухла и уже не могла ходить. Однако было на уме: "Вот я скоро умру... да уж скорее бы... что будет с маленькой Ирочкой? Куда ее денут?" Это все, что тогда волновало меня. Мне уже не хотелось жить, страдать, голодать и быть бездомной собакой. Кругом жили люди, а мы были как неприкасаемые или чумные.

...Он сидел у своего сына Епифана, починял свои старые бутылы, собирался идти следом за нами. А тут наши и - ему навстречу. Было там слез и горя! Мать явилась назад только со старшими ребятами, нас троих с ними не было. Мама все рассказала, как и где растеряла детей.

За заработанные нашей семьей трудодни отец стал просить хлеба в колхозе. Кладовщик Абрам Абрамович повел его в амбары и показал: "Вот, смотри, Митич... ни зернышка в наших колхозных сусеках. Даже семенной весь Чижик отдал на трудодни... Чем весной сеять станем, никто не знает".

В конце концов Чижик развалил наш колхоз, разогнал всю деревню. От сотни хороших изб нашей Покровки осталось изб десять-пятнадцать. Деревни как таковой и колхоза там больше не стало. Наши опять кое-как оклемались, собрались кучкой и пошли в путь уже в третий раз, обратно в Риддер. По дороге забрали у бабушки Фросю, которая сама на себя не была похожа. Дядька Изот, тоже больной и голодный, гонял ее по снегу босиком, один раз так хлестнул по лицу, что потом у нее образовалось бельмо на глазу. Теперь только не хватало нас с Ирочкой. Мама сходила с ума, не надеясь, что мы живые. Все рвалась назад, чтобы забрать и нас. Но отец уговаривал: "Подожди, Арина. Сами маленько оклемаемся, найдем какую квартиру, устроимся на работу, потом и пойдешь за ними. А сейчас куда их? Сами еще не определились. А их раз взяли в приют - поди, даст Бог, живы. Потерпи малость, заберем".

Всю зиму мама с ребятами ходили на пригородное хозяйство перебирать овощи, за что им платили картошкой. Это было большое подспорье. Отец поступил работать на лесопилку, где работал и Дема. Дема жил в общежитии. Симу мама определила в няньки к людям, с нами она больше никогда не жила. Зато окончила в вечерней школе пять классов и за хорошую честную работу была принята в комсомол и выбрана депутатом Городского Совета первого созыва в 1938 году.

Мама сходила с ума за нас. Весной, где-то в начале, не вытерпев, пустилась опять в путь. От Риддера до Змеево было триста километров. За неделю, бегом, мама пришла к нам - и как раз в день моего рождения, седьмого апреля. Плача от радости, все рассказала, забрала нас.

Стали мы все жить у одной хозяйки, которая как могла издевалась над нами, особенно ребятишками - знала, что больше нас никто на квартиру не пустит. То вскопай ей огород, то окопайте вокруг ров шириной чуть ли не полкилометра, чтобы коровы в огород не заходили, то побелите и помажьте ей избу. Все это мама безропотно выполняла - с помощью, конечно, наших ребят. Но как-то уже не хватало терпения и сил тоже, мама отказалась копать этот ров: "Лучше пойдем-ка мы с ребятами да начнем рыть себе свой угол. Никто тогда не будет нас шпынять". Так мы и сделали. Взяли по лопате и пошли рыть себе землянку. Сразу же забрали котомки и больше уж никогда не возвращались к той хозяйке.

Вырыли себе яму приблизительно пять на три квадратных метра, постелили- соломы и на ночь улеглись спать у себя "дома". А ночью пошел дождик. Лежим мы на соломе, а сверху льет. У меня был жар, я болела малярией, и все, кому было холодно, жались ко мне поближе, чтобы согреться.

Вот так мы снова начали свою жизнь. Опять голодали. На хлеб не хватало денег. Вместо хлеба мама покупала на базаре горелые корки, ведро три рубля, вот их-то мы и ели вместо хлебушка.

Лежа в жару, я как-то раз, глядя на маму голодными глазами, попросила: "Мама, купи мне кусочек хлеба, больше я ничего не хочу". Выжила я, понемногу поправилась. Тут нам подвезло. Мама узнала от соседки, что таким многосемейным дают пособие. Радости не было границ, когда выдали нам на семерых детей две тысячи рублей, это еще на старые деньги. Отец сразу купил корову, лошадь (опять стал "кулаком"), а то без молока мы уже все болели "куриной слепотой" и были как испитые, светились насквозь.

Братишки были еще малолетки, на работу их не брали, но, прибавив себе года, они все же устроились на строительство.

Стали работать учениками каменщиков. Тут начало разворачиваться строительство, и нашу землянку надо было сносить. Пришла комиссия, обмерили, записали и выдали нам за нее семьсот (старыми деньгами) рублей. Кое-как, добавив еще две сотни (заняли у дяди Касьяна), купили мы в другом месте маленькую избушечку за девятьсот рублей. Но зато эта избушечка была деревянная. Была оградка, огородик, сарай и даже чистенький дощатый туалет. Как мы были рады и счастливы! Ну, тут мы просто хорошо зажили. Это были 1937-39 годы. Хлеба мы стали есть досыта. Были свои овощи, молочко, чего еще надо?

Тут началась Великая Отечественная война. Я бросила школу и пошла работать на завод. Мне было тогда четырнадцать лет.

На Ивана осенью сорок первого пришла похоронка: "Погиб смертью храбрых на подступах к Ленинграду". А Трофим, будучи дважды раненым, от Сталинграда дошел с боями до Софии. Там, помогая болгарским партизанам, в одной из операций простудился и заболел гнойным плевритом. После лечения в военном санатории в Сочи санитарным поездом его привезли домой, и через три месяца он умер на руках у отца.

Кончилась война. Мы кое-как подстроили еще одну комнатушку. Фрося вышла замуж, родила девочку. Но вскоре опасно заболела: открытый туберкулез легких.

У Симы был чудесный голос и она неплохо рисовала. Но так ее способности и не реализовались. У меня тоже был голос, я даже ненадолго попала в хор имени Пятницкого, но не было нужного образования.

Братьев теперь уже никого нет в живых. Нет и Ирочки, самой младшей из нас. Она выучилась на швею, вышла замуж за инвалида Отечественной войны (у него не было ноги), родила двух мальчиков. Но муж пил, разошлись. Она очень переживала, много плакала, лежала в психиатрической больнице. Потом однажды исчезла, и нашли ее уже мертвой на берегу Иртыша.

Заканчивая свою исповедь, хочу сказать: если есть какая-то справедливость, то она хоть когда-нибудь должна же восторжествовать?.. Или уже не восторжествует? Очень хочется, чтобы мое письмо-повесть было бы опубликовано, хотя бы за все наши страдания и несправедливые мучения. Теперь, я думаю, ясно, какие мы были кулаки и враги народа?

Очень хотелось бы, чтобы мое письмо также прочитал тов. Гамаюн. Еще раз повторюсь: "Время не стирает только у того, у кого стирать нечего".

Пусть мое письмо-повесть будет наглядным и ярким примером жестокого времени перегибов сталинизма.

Публикация Л.П. Фомичевой