В № 32 "Огонька" за 1987 г. было опубликовано письмо Я. Гамаюна, члена КПСС с 1929 г., персонального пенсионера: "...в период коллективизации большинство крестьян пострадали от репрессий. Но время стерло все, и во время войны только отдельные личности показали себя обиженными Советской властью, а остальные шли в бой за Родину, за Сталина. Когда Сталин умер, плакала вся страна. Так зачем же травить сердца - "о мертвых плохо не говорят"...Гласность должна иметь меру..."

Наш отец, Недобитков Карп Дмитриевич, крестьянин, пробыв на фронте в германскую (1914 г.) три года, вернулся домой в родную деревню. Жена умерла, оставив ему четверых детей.

Вернулся из окопов в одной солдатской шинели. Был у него еще теплый суконный башлык и большая походная эмалированная кружка. Вот и все богатство солдата-крестьянина. Надо было налаживать жизнь. Высватав в своей деревне работящую "соломенную вдовушку" моложе себя на десять лет, правда, тоже с мальчонкой, решил податься в глубь Алтая на вольные и богатые земли. Большой семьей, вместе с отцом (нашим дедом Дмитрием) и двумя братьями, которые тоже уже имели свои семьи, поселились в одной избе, кем-то просто брошенной. Каждый стал думать о постройке своего угла.

Богатейшая алтайская природа, кругом лес, приволье, все давало возможность налаживать жизнь. Строились все, кто только мог, с умом и не лень приложить свое умение и силу.

Тяжело достался этот дом - обыкновенная деревенская изба-пятистенка. Отец сам был мастеровой плотник, а мать наша Арина такая работящая, в любом деле ухватистая и проворная, всем на зависть. Часто вспоминая, мать плакала: "Господи! Не видала я свету белого! Смолоду у тятеньки жили - тоже все нужда одолевала. Семьища большая, а ни одеть, ни обуть. Бывало только на поденщину и бегали. А дом этот с батькой строили... и плахи без меня не положил. Я, бывало, везде у него на подхвате. А как стали мазать - глину сама месила, как конь, а стены мазала - так чуть без ногтей не осталась. Все казанки стирали до костей и крови. Вот он мне как достался, домик-то наш, кровавыми слезами да соленым потом".

Кое-как поставили избу, наша семья отделилась. Дяде Архипу тоже помогли поставить домишко. А дядя Николай остался в старом.

Наша семья увеличилась. У отца было четверо, мать с собой привела пятилетнего сына да нас от отца нарожала шестерых. Собралось нас тринадцать человек.

Каково доставалось матери с такой оравой - описать невозможно. Семья наша была работящая. Отец и мать любили водить скот и птицу, умели и не ленились за ними ухаживать. У нас было три коровы, две лошади, штук пять овец, свиньи, куры и гуси. Сами обрабатывали землю, пахали, сеяли, мяли леи, ткали - все вручную. Никаких машинок, самопрях у нас не было, мы в глаза-то их никогда не видели. Носили все сгребное, грубое. Мать сама кроила и шила руками, да зачастую не хватало полотна, чтобы обшить всех рубахами.

Началась революция и перевороты на Алтае. Наш отец и его брат Архип, а также его близкий друг Филипп Иванович Колесников, записались в отряд партизан "Красные горные орлы".

В одной из стычек с белоказаками в тайге был тяжело ранен Филипп Иванович. Остался инвалидом. Пуля навылет прошла через правую щеку, искалечила челюсть и задела язык. Чудом остался жив, кое-как выходили. Филипп Иванович всю жизнь носил густую черную бороду, под которой скрывалось уродство лица. Речь его была тяжелой и будто шипящей. Наша семьи очень дружили, были как родные, любили и уважали друг друга. Отец бывало и за стол не сядет, если рядом друга нет. Мои братья тоже дружили с парнями Филиппа Ивановича. А их у него было девять. Жили они еще беднее нас. Был у них домишко, а там кроме печки, податей, лавок - хоть шаром покати.

А у нас! Всеми любимая широкая русская печь, теплые под потолком просторные полати, где зиму и лето спала наша ребятня. В избе вдоль двух стен широкие лавки, крепко сколоченный стол, две скамейки и три табуретки. Вот и вся мебель. Стелили нам общий потник, скатанный из овечьей шерсти, под голову кидались подушки, которые мама сама делала из пера кур и гусей. В кути - самодельный шкафишко, да несколько деревянных ложек, мисок и чугунков с ухватами и кочергой. На полке перед печкой мама ставила мельницу для муки, а в углу под лавкой стояла большая квашня для теста. Вот и все было наше "кулацкое" хозяйство. Я думаю, настоящие кулаки так не жили. Помню, уже начали мы ходить в школу, а обуви на всех не хватало. Сидишь, ждешь, когда кто-нибудь придет из школы да скинет бутыленки, а ты скорее в них да бегом, чтобы не опоздать к уроку. Помню, отец сшил первые сапоги старшему Ивану только лишь потому, что тот собирался жениться. А то вся семья, бывало, летом ходила только босиком, а зимой перебивались кто как, одна пара обувки на четверых. Вот какие мы были "кулаки".

Так росла и жила наша семья. Тут началась коллективизация. Отец с матерью чуть ли не самые первые вступили в колхоз. Сдали все, что было положено: скот, лошаденок. Начали работать в колхозе.

Отец стал лучшим промысловиком-охотником. Мать - первой ударницей, всем на зависть. В работе за ней никто угнаться не мог. Больше всех трудодней было в нашей семье. Тут-то и появились у нас завистники и лиходеи, вроде Бугарихи, из тех, которые будто бы являлись активистами, а любили больше говорить, но только не работать. Мать часто вспоминала случай, когда они в поле убирали хлеб, торопились, складывали снопы, а тут тучи нависли да ветер сильный поднялся, и снопики наши давай раскидывать. Она и Демонька подскочили и давай их хватать и кричать: "Бабоньки, скорей, ведь все разнесет", а они сложили губы да по домам и направились. А Бугариха-то, самая активная, все в красной косынке ходила, обернулась да чуть ли не через губу не плюет: "Надо тебе, так и собирай. Вам, кулакам, всегда больше всех надо". Ну, остальные бабы тоже потянулись за ней. Ну, мы с сыночком Демушкой одни, пока все не собрали, не ушли с пашни. Им колхозное вроде бы не свое. А не свое - и не горит сердце жалостью к колосочку. А мне жалко это было как свое.

В колхозе мы стали жить неплохо, лучше, чем единолично. Так же держали корову, лошадь, кур, свиней, гусей и овец. Отец хорошо сдавал пушнину, за что часто получал ситец, сахар и все необходимое для семьи. Нас, ребятишек, стали одевать в ситцевые платья и рубахи. Мне даже купили первые в жизни хромовые ботиночки, которые я больше носила на руках, чем на ногах. Помню, я их все гладила и клала с собой в постель.

Меня еще на свете не было, когда в нашей семье случилась беда. Нашего Ивана (большевика) и еще нескольких человек, молодых мужчин, арестовали, судили тройкой и присудили всем расстрел. А было вот что.

Наш Иван, как первый деревенский комсомолец, и его друзья получили указание свыше провести национализацию в деревне. Зашли к одной богатенькой бабке и давай там будто бы шутя, распоряжаться: "А ну, бабка, давай выкладывай, что у тебя есть спрятанного в сундуках? А в загашнике поди золотишко зашила..."

Такая шутка обошлась им дорого. Парни пошарились по дому, описали у бабки какой-то товар да и ушли в сельсовет. А бабка Матюшиха не будь дурой, наученная кем-то, дернула в волость да и нашла кому пожаловаться на обидчиков. Сграбастали наших молодцев, рученьки назад и да и приговорили всех к расстрелу. Шел 1924 год. Иван наш был уже женат, родилась у него дочка Шурка. По селам шла самая заваруха. Не понять, где горит и обо что можно обжечься. Наши все в рев. Анисья, жена Ивана, в голос с причетом: "Тятенька, спаси как-нибудь Ваньку, он же дурак, совсем еще глупый, не знал, что делал".

Тятенька наш в волость, попал к главному прокурору. Им оказался знакомый, из латышских красных стрелков, с которым они еще на германском фронте вместе мерзли в окопах, встречались в казармах в Риге. Обстоятельно выслушав отца, обещал помочь. Ивану заменили расстрел пятью годами тюремного заключения. Так он остался жив.

Вернусь немного назад и опишу, что было в первый год коллективизации и национализации хозяйства у крестьян - не кулаков, а мужиков самых работящих, трудолюбивых и истинных хозяев земли.

По деревне пошли стоны и волнения. К высылке были обречены несколько семей. Высылалась и семья свояка нашего отца по первой жене, Родионова Федосея, который имел только что добротно построенный своими силами дом, также принимал участие в партизанском движении, но попал в число "кулаков". Большая семья из семи человек, все работящие, честные, сроду не ехали на " чужом горбу"...

Плач, крик стоял по деревне. Все близкие вышли прощаться и проводить до околицы своих родных и просто хороших соседей. Выслали самых работящих мужиков. А за что выслали? За то, что своим горбом строили, пахали, сеяли и никого не эксплуатировали. Была наша деревня Покровка большая, и кто не ленился работать и держать хозяйство, жили хорошо. Доверили власть в нашем углу перестраховщикам и перегибщикам, разорили всю деревню, разогнали всех крестьян: кто сам уехал куда глаза глядят, кого сослали, а кого и посадили как врагов народа.

Нашего дядю Архипа тоже хотели сослать. А за что? За то, что новый дом построил, скотину водил, за то, что рубахи от соленого пота не просыхали, за то, работали до седьмого пота, работников никаких не имел? Вот дядя Архип собрал свою ребятню, запряг пару лошадей, взвалил весь скарб на телегу и уехал от беды сам по добру по здоровому. Тем и спасся от ссылки и от этого несправедливого раскулачивания. Звал с собой и нашего отца, а тот ответил: "А меня не за что, браток, кулачить. Я сам за Советскую власть воевал, на то партизанский билет имею, да и ты зря свой родной угол бросаешь, никто нас не тронет, не за что". "Найдут за что, - сказал Архип - вот один человек мне сказал, что если у вас гусей и кур не отбирать, так вы не будете знать, что такое Советская власть."

Дядя Архип прибился где-то в овцеводческий совхоз, там и прижился. Дети его получили образование. Анисья, старшая дочь, стала учительницей. Катя, младшая, - врачом, Евсей - ветеринаром. Семен работал в совхозе, в Отечественную войну погиб. Иван стал заслуженным хлеборобом и Героем Социалистического труда. Вот они, "кулацкие", трудом своим себе славу заработали, а лодыри, завистники так и подохли. Только людей от зависти съедали да врагам народа были подпевалами, а думали, что правильную линию ведут... Началось тяжелое время и для нашей семьи. Мы пухли от голода и ходили босиком по снегу, болели тифом, малярией, слепли от истощения, болели туберкулезом. Никто не получил образования. У нас было отнято и отравлено детство, не было радостной юности и настоящей человеческой жизни. Нас презирали, нам не доверяли. А за что?.. Век это помним, и никогда оно из нашей памяти никаким временем не сотрется... Итак, жили мы в колхозе, работали, старались, были на хорошем счету.

Был у нас председателем колхоза замечательный человек, коммунист, настоящий руководитель - Пьянков. Умел людей ценить по работе и с добрым сердцем относится к труженику. К лодырям и лентяям был требователен и беспощаден. Наладил работу в колхозе. Жили хорошо, всего хватало. В нашем доме всегда были пышные караваи пшеничного хлеба. Было молоко, сметана, масло и свое мясо. Мама почти к каждому празднику шила нам новые ситцевые платья. У меня было даже три новых платья, новые вязанные из овечьей шерсти чулки. Вот только ботинок в семье почти не было. Мы в них вроде даже и не нуждались.

Жили, работали, детишек растили. Последними у нас родились Фрося в 1929 году и Ирочка - в 1932 году. Наступали страшные и тяжелые для нашей семьи времена. Пополз по деревне слух "Пьянкова снимают". И правда, всегда веселый и добрый председатель ходил чернее тучи. Чем-то серьезно озабочен, не смотрел в глаза нашему отцу. Отворачивал взгляд и от мамы. Мы по-прежнему продолжали трудиться, ничего не подозревая.

Позднее выяснилось, что Пьянкову приказали раскулачить семью Недобитковых. Он кулаком по столу стучал и доказывал: "Да только на таких и держится колхоз. Я этого никогда не сделаю, если надо..."- и бросил на стол партийный билет. - "Да вы поглядите, какая это семья, один одного меньше, и выкинуть их из дома? Какие у вас на это причины?" Причины нашли. Вскоре в наш колхоз приехал новый председатель по фамилии Чижик. В деревне будто все притихли, как перед страшной грозой.

В это время у нас в горнице жил старый учитель, бывший донской казак из ненадежных ссыльных с Дона. Был он богатеем, держал прислугу и имел большое состояние. Выслали его в наши края вместе с беременной прислугой, которая по годам годилась ему в дочери. Чтобы скрыть, что она является его прислугой, Данила Андреевич, постарался скорее прижить ей брюхо, вроде как жена. Молодая ходила уже на сносях, как однажды наш отец и Данила Андреевич поехали вместе в район по делам. По дороге о чем-то споря, вернулись лютыми врагами. Данила даже не захотел жить у нас. Оказывается по дороге крепко заспорили о Советской власти - что де дала она крестьянину.

Чижик часто встречался в сельсовете с этим учителем, так как были они земляками. А в области и парткоме крепко и надежно сидел тоже донской казак - Чурик. Вот и заварили они кашу против нас.

Начались придирки и почти открытая ненависть к отцу и матери. Дема был уже подросток и работал на молочном заводе. Однажды он пришел домой очень расстроенный. - "Сыну кулака на заводе работать не доверяем". Потом исключили из колхоза отца и мать. К маме придрались, что она несколько дней не выходила на работу.

А дело было так. Как-то всех колхозников отправили сплавлять лес по реке Чарыш. Мама стояла в ледяной воде и сильно простудилась. У нее по всему телу пошли нарывы, под подмышками - висело сучье вымя. Она ночами выла, не зная, где сесть, где лечь. Топили баню, парили в сухом жару, лечили разными травами. Понемногу ей становилось лучше. В деревне не было никаких врачей, лечились сами, по-деревенски.

Пока мама валялась в постели, партийные активистки тоже забросили работу. "А мы что, двужильные? Карпушиха прохлаждается, симулирует, уже вторую неделю глаз в сельсовет не кажет".

Мама до сих пор, как станет вспоминать, так себя ругает: "Да какая же я была дура. Надо было зипун накинуть да пойти в сельсовет, рубаху задрать да показать им, как сижу и симулирую".

В общем, пошла она в сельсовет, когда ей сказали, что исключили из колхоза. Чижик даже головы от стола не поднял, даже разговаривать не захотел.

Потом отца исключили. Долго, мол, на промысле был, а тут надо было колхозную конюшню строить.

И стала наша семья гонимая и презираемая. Места нам уже в родной деревне не было. Стали брать с нас налоги как с единоличников. Потом пришли описывать имущество, так как платить недоимки было нечем. Начали голодать.

Первый раз описали: старый тятин полушубок, стол, две скамейки, табуретки, чугунки и ухваты. В хлеву - последнюю телку, гусей и кур. Тут мама догадалась завязать в узелок свои девичьи полушалки, полотенца, две юбки и сарафан. Ночью это вынесла за двор и закопала в навоз. А подушки, потник и одеяло - все описали.

На нашей ограде были открытые торги, все пошло с молотка. Разобрали сельчане все наше "богатство". Мы все стояли возле крыльца, всхлипывали и утирали сопли. На Деме были единственные сапоги, которые ему сшил отец, как старшему. Улыбаясь и ухмыляясь, к нему подошел кто-то из сельсовета, сдернул с ног сапоги и пошел продавать. Раскрутив портянку, Дема босиком спустился с крыльца и пошел со двора.

Мы еще несколько дней жили в доме, радуясь, что нас не выгнали. Я сидела на лавке и с голодухи пила подсоленную воду. Вошла заплаканная мама, следом - уполномоченный из сельсовета - пришел описывать дом. Дали на сборы нам 24 часа. Мама в слезы: "Да куда же мы из своего угла на улицу, кто с такой оравой пустит?" Нас действительно никто не пускал, видимо, боялись Чижика.

Это был последний день жизни в нашем родном гнезде. Перевели сельсовет в наш дом, а нам приказано выметаться . На улице - зима, снег покрыл землю. Мама пошла по деревне просить, чтобы кто-нибудь пустил нас. Отца в доме уже не было, его посадили, нашли причину: будто бы угнал колхозных лошадей и продал их.

Мама вернулась домой ни с чем.

Думаете, сельсовету негде было расположиться? Сельсовет был в хорошем, светлом доме бывшего партизана Анисима Зуева. В доме у него было чисто, со временем все заплевали, захаркали и прокурили. И чтобы найти причину нас как-то из дома выжить, решили сельсовет перевести в наш дом.

Мама все жалась к челу, грея руки, а мы тряслись в углу на теплой еще по-родному печке. Старший брат Дема уже не жил дома, он ушел к Колесниковым. Ерема и Троня, забравшись на полати, пригрелись и уснули. Сима убежала к дядьке Николаю, и почти все время там и жила. Мы же трое, я, Фрося и маленькая годовалая Ирочка, сидели на печке. Мама все плакала и уговаривала, чтобы нас не выгоняли. Подходил вечер, стелилась поземка. Работники сельсовета подошли к нам и стали стаскивать нас с печки. Мы заорали, и это, видимо, еще больше их разозлило. Они стали нас выкидывать на крыльцо. Мы были в одних рубашонках и босиком. Мы тряслись на морозе и плакали, пошли к дядьке Николаю - больше идти было некуда. Ему тоже грозили: "Пустишь - тебе несдобровать!" "Делайте со мной что хотите, а свой своему поневоле друг", - говорил дядька.

Мы немного пожили у дяди Николая, а когда стало чуть пригревать солнышко, решили уйти, чтобы не стеснять дядю - у них и своя семья была большая.

Рядом с нашим домом была старая завалюшка, в которой некоторое время жила наша семья, пока строился дом. Теперь она нам снова пригодилась. Там не было печки, крыльца и сильно протекала крыша. Мы решили отремонтировать ее. Вместе с мамой ходили на заводь и продалбливали потемневший и провалившийся лед, доставали оттуда песок и глину, стоя по пояс в ледяной воде. Все это таскали в избушку, где начали сбивать печку. Сбили, печка получилась горячая, хоть пеки на ней лепешки или картошку. Но ни того, ни другого у нас давно не было. Как мы и чем жили, представить себе невозможно. Мама тайно вытащила свой узелок и так же, таясь и прячась, ходила по деревне и меняла на что-нибудь, что можно было поесть. На картошку, на высевки или на краюшку хлеба. Иногда мы ходили по деревне и просили милостыню.

От отца не было ни слуха, ни духа. Подошла весна... Нас опять выгнали на улицу из этой избушки, поселили туда колхозных телят. Начались наши хождения по мукам. Мама нашла приют у одной старушки-калеки, которая жила почти на самом краю деревни. Пустила она нас по доброте своей или с какой выгодой - не знаю. Наши все ей весной вскопали огород, ребятишки пасли ее корову, за что иногда она нам давала по стаканчику молока. Спали в одной комнатке, где и ступить было негде, мы к теплу уже стали стелиться на улице на деревянном настиле рядом с коровой. Тут как-то ночью, с голодухи, мы, ребятишки, все по очереди высосали прямо из титек лежавшую рядом с нами корову. Когда в животе урчит и голова кружится от истощения, разве утерпишь, если рядом лежит корова, а у нее вымя с молоком?..

Прогнала нас старушка. Пустила пожить Дунька по прозвищу Попиха. Спали мы у нее тоже на полу, рядом с ее умирающим братом, а он по ночам, кашляя, выплевывал на пол кровавые клочки своих больных легких. Попиха решила нас обокрасть. Спрятала на своей подызбице наши последние бутыленки и старые сапожишки моих братьев. Это все еще, что у нас было. Мама берегла это как зеницу ока, потому как мы собирались уходить из деревни, нас здесь все сторонились как чумных, с нами никто не заговаривал, нас все опасались, боясь за свою участь.

Далее...