При медленности, с какой вообще книги серьезного содержания расходятся в публике, второе издание книги Милля "Подчиненность женщины" служит доказательством живого и глубокого участия, которое возбуждает в нашем обществе так называемый женский вопрос, и доказательствам тем более веским, что этот перевод не единственный. Это участие встречается очень многими с недоверием, и, надо сознаться, недоверием заслуженным, потому что мы искони отличались способностью увлекаться. По нашей широкой славянской натуре мы размахиваемся широко для того, чтобы сделать самый крошечный шаг, и часто, накричавшись досыта о размахе, отступаем самым постыдным образом даже перед этим шагом. Но настоящее увлечение женским вопросом составляет утешительное исключение из великого множества наших увлечений. Оно проводится в жизнь. Наши женщины, несмотря на затруднения и препятствия, сделали первый шаг, пробили себе узенькую тропинку к науке; шаг очень скромный, но он представлял все, что можно было сделать в данную минуту при данных условиях жизни. Этот шаг не должен возбуждать никаких преувеличенных надежд: цель его - свобода и равноправие - еще очень далека, и много труда и борьбы придется вынести нашим женщинам, чтобы достигнуть ее; а в этой-то цели, по словам Милля, и заключается "все то, что делает жизнь дорогой каждому отдельному человеку". Ни один вопрос не бывал встречен таким бессмысленным глумлением и ожесточенной враждой, не бывал так извращен непониманием, тупоумием или злонамеренной клеветой, как женский вопрос, потому что ни один вопрос не идет так вразрез всем предрассудкам и привычкам тех, которые забрали в свои руки власть и силу, не вырывает у них того, что каждый из них, самый последний идиот, самый отъявленный негодяй, привык считать своей неотъемлемой собственностью, - женщину, над которой закон и обычай поставили его бесконтрольным, безапелляционным властелином. Ни один вопрос не колеблет так глубоко веками освященных основ общественного быта. Конт называет его "одним из основных социологических вопросов, вопросов о главном элементарном основании всякой общественной иерархии". Так называемый женский вопрос есть вопрос о правоспособности и освобождении целой половины человечества и, следовательно, вопрос о разумном устройстве жизни всего человечества.

Милль жалуется на трудность бороться с укоренившимися предрассудками, которые не уступают логическим доводам. Эта трудность оказывается еще большей у нас, так как у нас даже почти не существует общества, в том смысле, как понимают в Западной Европе это слово, то есть в смысле самостоятельной силы с признанным влиянием. У нас существуют лишь разные круги, более или менее замкнутые. В Англии день, в который общество убедится в несправедливости и безнравственности законов, лишающих целую половину человечества всего того, чем дорога жизнь, будет днем уничтожения этих законов. Наши отдельные кружки могут поголовно убедиться в несправедливости и безнравственности порабощения женщин, и все-таки день ее освобождения будет далек. Но до дня этого так же далеко у нас, как и везде. Общество веками привыкло видеть в женщине помощницу и подругу мужчины, мать, то есть более или менее смышленую няньку и гувернантку, потому что мать-воспитательница - недостижимый идеал при настоящем положении женщины; а главное, оно привыкло видеть в ней низшее существо, без всяких прав на самостоятельное существование, обреченное всю жизнь, как дочь, как жена, быть собственностью другого. Правда, дух времени сделал свое дело, и многие властелины женщин, хотя крепко стоят за ее порабощение в теории, на практике держатся принципов Милля. Но есть, и не в одних заплесневелых уголках, которыми обильно отечество наше, еще много семей, где глава в отношении жен и дочерей следует принципу Кит Китыча: "Мое детище, моя кровь, хочу с кашей ем, хочу с щами хлебаю" - и требует, чтобы жена понимала, что его сапог хочет. А сверх этого взгляда, в той части общества, которую на иностранных языках зовут почему-то миром (monde, welt, world), а у нас светом большим и малым, существует еще и другой взгляд на женщину, который видит в ней одалиску балов и гостиных. Идеал этой женщины сложился под влиянием французского двора, и по нему образовывали наших теремных затворниц. Малый свет раболепно перенял его от большого. Женщина, для того чтобы отличиться в этом свете, должна руководствоваться известным ироническим советом, данным г-жою Сталь (де Сталь) дочери, которая с прискорбием жаловалась, что она, несмотря на недюжинный ум и замечательную красоту, не имела в обществе успеха, который имели ее недалекие и недурненькие подруги. "Cachez votre esprit et decouvrez vos epaules" - гласил как нельзя более практический совет. О взглядах этой части общества не стоило бы говорить, если бы члены ее по своему положению в общественной иерархии не имели сильного влияния на ход женского вопроса у нас. Но если вообще враждебное влияние господ, для которых женщина должна сасhег son еsргit еt decouvrir ses eраulеs, окажется бессильным, чтобы задавить вопрос в его будущем, зато для женщин, которые в настоящую минуту добиваются своих прав на науку, самостоятельность, это влияние может положить преграду к достижению этих прав на долгое время и даже на всю жизнь.

Общество, то есть мужчины, обрекая женщин на вечную зависимость и подчиненность, выработало свой идеал женщины. Из купленной или захваченной силой рабы оно сделало добровольную невольницу, которая повиновалась бы не из чувства страха, а из сознания долга и любви. Законы всегда скрепляли то, что было укоренено обычаем; религия, которая в свою очередь была отражением миросозерцания народа, освещала то, что было скреплено законом. Так, в древние века, когда отец и муж мог торговать дочерью и женой, в числе священных обрядов была торговля женщинами в храмах. Так, духовная власть первых пап освятила языческие законы о подчиненности женщин, принятые у римлян времен империи. Покорность, беззаветная, все выносящая преданность и нежность стали проповедоваться как первые женские добродетели. Высшим достоинством женщины была верность; полюбив раз, она должна была любить всю жизнь, любить, несмотря ни на что. Надо сознаться, что идеал был придуман очень ловко. От мужчины, для того чтобы сохранить эту любовь и самоотверженную преданность, не требовалось никаких стараний, никакой нравственной обязанности. Муж мог быть пошляком, негодяем, и жена была обязана любить его. Эта обязанность снимала с мужчин всякую заботу о собственном развитии, всякое тревожное раздумье о том, стоит ли он любви. Эта любовь была его неотъемлемой собственностью. И женщины верили в простоте души в этот идеал добровольной рабы. Воспитание, религия, их собственная выгода и естественная потребность любви и счастья - все подкупало их к этой вере. Они считали себя погибшими существами, когда становились хотя невольными изменницами ему. Жена каждого пошляка, каждого подлеца с ужасом осознавала, что ей невозможно любить мужа, и считала долгом своим удержать в себе умершее чувство. С изменой ему для нее закрывалась жизнь. Горе той женщине, которая захотела бы отказать мужу в любви, сбросить невыносимое иго. Он может мстить ей общественным позором; в Англии он может натравить на нее полисменов, во Франции - вернуть к себе жандармами и, во имя закона, подвергнуть ее Постыдному поруганию; он может у нас вернуть ее по этапу, вместе с преступниками, что делалось еще на памяти наших маменек. Но ничто живое не подчиняется насилию без протеста. Задавленные силы женщины прорывались, но не разумной борьбой, не стремлением к здоровой жизни, а мелочным озлобленным сопротивлением или вспышками дикой мести. Женщины, как более слабые и робкие существа, менее способны к нарушению законов, а тем более к насилию. Число убийц-женщин гораздо менее числа убийц-мужчин, а, несмотря на это, число женщин, убивших мужей, гораздо более, чем число мужей, убивших жен. Этот факт встречается в статистиках преступлений всех европейских государств с замечательным постоянством; он не нуждается ни в каких комментариях и как нельзя более красноречиво говорит о необходимости коренной реформы в положении женщин.

Литература наша в своих разнообразных органах с некоторого времени относится к женскому вопросу весьма сочувственно. Лучшие представители русской мысли были постоянно горячими проповедниками идей свободы и равноправия женщин. Женский вопрос был поднят "Современником", по случаю чего один тощий и убогий скончавшийся журналец, возникший в то время, когда лучшие голоса литературы принуждены были замолкнуть, заявил, что этот вопрос уже потому не может считаться вызванным потребностью и подхвачен обществом ради моды, которая пройдет вслед за закрытием неблагонамеренных журналов. Теперь, когда на миг умолкнувшая русская мысль начинает обращаться к исследованию насущных потребностей жизни, другой журнал, наследовавший отчасти традиции убогого журнальца, в свою очередь, обзывает женский вопрос модой, явлением отчасти привозным, отчасти присочиненным, завезенным иностранными книжками и присочиненным петербургскими сочинителями. Стремление женщин к свободе, к равному участию в науке, в общественных делах он считает наваждением лукавого духа властолюбивого Запада, утратившего нравственный идеал женщины, который может дать только русская натура, чуждая всякого властолюбия, не требующая никаких прав и непоколебимо верная духу "могучего смирения", воспеваемого в том же журнале. Не поздоровится от этих похвал русской натуре, а если бы "могучее смирение" было неотъемлемым, навеки привитым свойством русской натуры, а не несчастным свойством, развившимся под влиянием невыгодных условий, в которые она была поставлена, то ни у кого из защитников женского вопроса не поднялась бы рука на такое безнадежное дело, как пропаганда идей властолюбивого Запада обществу, обреченному коснеть в могучем смирении. Далее, этот журнал сравнивает доводы о способности и праве женщин на общественную деятельность с дележом шкуры медведя, который еще не убит. Но на охоту за медведем идут охотники равной силы, которые сумеют отстоять себе свою долю шкуры, и если бы на медведя пошла баба с мужиками, то она, наученная опытом своей жизни, наверное, выговорила бы себе заранее свою долю шкуры в уплату за свое участие в охоте. Следовательно, в этом сравнении была бы доля правды, если бы петербургские сочинители принимали на практике какие-нибудь меры к дележу; но все их "сочинения" не выходят из области теории, а для разъяснения каждого вопроса, тем более вопроса, имеющего такое неизмеримо важное влияние на судьбу человечества, необходимо обсудить все, что было высказано о нем лучшими мыслителями. Обществу, прежде чем приняться за осуществление на практике вопроса, необходимо разъяснить его со всех сторон в теории. Невыясненность этого вопроса в сознании общества была уже однажды причиной, что, когда медведь был убит, в 1792 году, сильные захватили себе всю шкуру, и когда женщины пришли заявить о своих правах на долю, то их, с приличным нравоучением о неприличии их требований, отпустили домой. А между тем для них доля шкуры была столь же и даже более необходима. "Для слабых, - сказал Брайт в своей речи о допущении женщины в парламент, - несравненно важнее существование справедливых законов, чем для сильных". Когда человека давят в тисках, бьют, то он сам собой, без всяких посторонних указаний, почувствует боль тисков и ударов. Никаких идей лукавого Запада не нужно для того, чтобы женщина, задыхающаяся под гнетом деспотизма, чувствовала себя несчастной. Не идеи лукавого Запада заставляют крестьянок наших бродяжничать и уходить в раскольничьи скиты или ссылку, как непомнящих родства, а потребность уйти от постылой жизни, от тяжкой неволи. В архивах судов и отчетах судебных следователей можно найти множество подобных примеров.

Против допущения женщин к научной и общественной деятельности приводят доводы об их неспособности к логическому мышлению, об их слабейшей физической организации, обусловливающей их умственную и нравственную слабость. Но все эти доводы доказывают только собственный недостаток логики мужчин. Чуть дело доходит до вопросов о правах женщин, как люди самых противоположных взглядов выказывают одинаковую непоследовательность и мучительное согласие в гонении идеи свободы и равноправия женщин. Мистики забывают свое учение о духе, который не знает плотских отличий и дышит, где хочет, глас которого слышен всеми. Фанатики религии забывают, что женщины наравне с апостолами шли проповедовать Евангелие во все стороны, совершали те же подвиги, переносили те же мучения. Историки забывают закон развития, управляющий жизнью человечества, и примеры, которые доказывают, что то, что было и есть, еще не ручательство, что будет всегда. Государственные люди не хотят знать, сколько раз в эпохи общественных бедствий и великих переворотов, когда силы мужчин оказывались недостаточными, женщины по собственной инициативе приносили свои труды, свои силы, свою жизнь на общее дело. В эти минуты не было вопроса о способности женщин; им доверяли дипломатические тайны, защиту опасных пунктов от неприятеля, а когда опасность проходила, то на женщин сыпались снова обвинения в неспособности. Примеры этому мы видели в революциях американской и французской. Материалисты и позитивисты забывают, что конечные выводы можно делать только на основании строго проверенных фактов, и ссылаются на меньший объем и вес женского мозга, хотя это факт еще не доказанный, да и вопрос об отношении количества мозга к его деятельности далеко не решен.

Конт в своих письмах к Миллю целым рядом ссылок на животное царство доказывает законность подчинения женщины как существа низшей расы. Но исключительное значение, которое он придает организму, опровергнуто Дарвиновой теорией, которая

доказывает влияние среды на организм и вековой культуры применяемости и наследственности. Чем совершеннее организм, тем он способнее применяться к среде, тем сильнее на него действует культура. Нетрудно доказать, что влияние среды сильнее устойчивости организма. Способность говорить есть отличительное свойство человеческого организма, а между тем большая часть глухонемых немы оттого, что глухи, то есть, лишены органов слуха, а не органов голоса: глухота создала вокруг них искусственно немую среду и их способность говорить не могла развиться. Воля мужчин первоначально создала для женщин искусственную среду нравственной и умственной немоты и потом эту немоту сочла их прирожденным свойством, доказательством их неспособности, и их самих признала, как Конт, низшей расой. Южане-рабовладельцы приводили против освобождения своих рабов тот же довод неспособности их к свободе как низшей расы; но негры, добившись свободы, основали школы, и теперь безграмотность между свободными неграми редкое исключение, чего нельзя сказать даже про многие высшие расы, как, например, наша. И не только школы, но и высшие училища, да, сверх того, издают журнал, редактор и сотрудник которого - члены той же низшей расы и уже дали Америке несколько талантливых адвокатов и профессоров. Затем в доказательство неспособности негров, как и в доказательство неспособности женщин, приводились: быстрое развитие их способностей в первые годы детства и затем - остановка. Но ведь эта остановка происходит оттого, что в первые годы детства система обучения для мальчиков и девочек сходна, а с 14-15-летнего возраста мальчиков начинают готовить к их профессиям, девочку - в невесты; девочке твердят, что знание для нее не цель, и потому она занимается им небрежно, все мысли ее, разумеется, направляются к действительной цели ее жизни - замужеству. Сверх того, с этих лет мужчины из тех, для кого г-жа Сталь дала свой совет, начинают уже доказывать ей, что дальнейшее учение ей вовсе не нужно. Наконец, если в девушке или женщине позже проснется потребность развития, жажда знания, деятельности, то окружающая среда тянет ее назад; ее ждет почти всегда тяжелая борьба со своими привязанностями, с идеей долга и подчиненности, всосанной с молоком матери. Родители, муж, круг родных и знакомых ставят ей преграды на каждом шагу, встречают насмешками или оскорбительным недоверием. Если в родителях вместе с деспотизмом и предрассудками говорит и близорукая нежность, желающая оградить детище от трудовой, непривычной жизни, то в муже говорит постоянно одно мелочное властолюбие и эгоизм. Жена создана для него, следовательно, как же она смеет желать чего-нибудь другого в жизни? "Ты и так хороша для меня, чего же тебе еще нужно", - говорит муж; он понимает, что, развившись, жена уйдет вперед далеко и что поэтому гораздо покойнее насильно держать ее на одной ступени с собой, чем самому идти об руку с ней. Естественно, что при таких условиях только энергетическая и особенно даровитая натура может развиться, да и тут очень нетрудно определить, насколько это развитие было задержано и изуродовано этими условиями; масса же всегда бывает тем, чем ее делает жизнь. Теперь ясно, что то, что О. Конт признает естественным различием полов, оказывается, как говорит Милль, искусственным, "потому что естественными можно признать только те условия, которые не могут быть устранены никаким образом, а постоянно остаются одними и теми же, при всех обстоятельствах". Женщины еще не были поставлены в обстоятельства, благоприятные развитию их способностей, и, пока не будет сделан опыт, все ссылки на их неспособность оказываются голословными отзывами.

Наши благонамеренные писатели, соглашаясь с Миллем, что при настоящем порядке вещей общество может потерять в женщинах многих государственных деятелей или замечательных ученых, утверждают, что польза, принесенная ими, далеко не выкупала бы гибельных последствий искажения их идеала женщины. Но ведь наука и общественная деятельность в настоящее время находятся в руках мужчин; следовательно, только энергическая и даровитая женщина будет в состоянии выдержать с ними конкуренцию. Очень может быть, что первый пример вызовет несколько неудачных попыток, о которые разобьется жизнь более слабых натур, но это общий печальный закон жизни, и все-таки число этих слабых будет несравненно менее, чем число женщин, которые теперь мучают себя разными несбыточными стремлениями, порождениями мечтательности - этого неизбежного следствия жизни праздности и гнета. Пока деятельность невозможна, обольщенному самолюбию легко сказать самому себе: "И ты бы могла, если б была для тебя дорога", - но когда дорога откроется, то будет не так удобно хвастливо говорить: "И я могла", потому что на это скажут: "Попробуй". Наконец, женщины имеют право на общественную деятельность потому, что они несут тяготы, платят налоги наравне с мужчинами и имеют полное право знать, на что употребляется их собственность, часто заработанная трудом, - так говорит Брайт в своей речи. "Как дурные, так и хорошие законы оказывают свое действие на женщин, то их интересы, равно как и интересы мужчин, связаны с прогрессом законодательства и им равно важно иметь голос при составлении законодательства и им равно важно иметь голос при составлении законов". Но это теории властолюбивого Запада, до которых русскому люду с его могучим смирением нет дела, тем более что наши женщины, за исключением гувернанток, не платят ничего; платят только женщины народа свои последние трудовые гроши.

Конт еще приводит то доказательство, что между женщинами не было гениев, ни в науке, и в искусстве; было, правда, создано несколько талантливых произведений, но без всякой оригинальности. Милль приписывает это не отсутствию в женщинах способности к оригинальным, то есть самостоятельным, добытым работой собственного мозга, мыслям, а только недостатками женского воспитания, в силу которого женщины разделяют участь тех самоучек, которые, по французской поговорке, во второй раз открывают Америку. Милль говорит, что много оригинальных мыслей, увеличивших сокровищницу знания, родились в голове женщин и были только переработаны мужчинами, и подтверждает слова примером жены своей и своим собственным. И если бы все ученые и государственные люди были так же честны, как Милль, то предрассудок о неспособности женщин давно бы рассеялся. Мы можем указать на несколько имен: Дашкову, Екатерину II, в древности на Марфу Посадницу и на графиню Ливен, которая вела дела посольства под именем мужа. Доводы Конта, что препятствия, положенные законами и обычаем, не настолько сильны, чтобы помешать проявлению гениальности в женщинах, если бы она была свойственна их природе, потому что гении мужчины пробивались через все препятствия, не выдерживают критики. Нашим женщинам тоже бросают в лицо имя Ломоносова. Правда, много изумительной энергии и гения нужно было мальчику из народа для того, чтобы через все препятствия пробиться к славе ученого. Но препятствия были внешние, препятствия были не в нем самом. Цель была далека и трудна, но не невозможна. Ломоносов уже слыхал, что для мальчиков открываются училища, и знал из своих книжек, что мужчина может быть ученым, если захочет; между тем грамота, эта первая ступень знания, еще и теперь считается в народе не женским делом. "Бабье дело горшок да ухват", - говорит народ. Ломоносов в самом себе не носил врага; в нем была вера в себя - этот главный источник деятельности. Без этой мужественной веры в себя нельзя сделать ничего. А откуда было взяться у женщин этому мужеству, этой бодрой вере в себя, когда все: религия, обычай, законы, весь строй их жизни - учило их, что для них только один путь, а все другие недоступны им.

Остальные обвинения: в слабости, непоследовательности, бесхарактерности, недостатке рассудительности, которые, по уверению Конта, делают их не способными к заведованию торговым домом и управлению имением, до того странны, что невольно спросишь: как может Конт считать такое слабое, жалкое, ничтожное существо способным быть матерью семейства, руководительницей подрастающего поколения? Ведь дело воспитания требует именно рассудительности, последовательности, способности к самообладанию и строго научного образования. За доказательствами справедливости этих слов я отсылаю читателя к статьям Спенсера о воспитании. Ужели следует признать воспитанием только то рутинное нянчанье и нелепую дрессировку, которыми матери уродуют своих детей? Вообще принято думать, что женщина должна жить одним сердцем. Но разве женщина не может положить то, что называется сердцем, на служение великим общественным интересам? Разве можно служить им без горячей любви к делу, без твердой веры в него? Как доказательство справедливости своих слов Конт приводит в пример свою жену, "которая хотя ничего не написала, но превосходит умственной силой большинство наиболее заслуженно прославленных представительниц ее пола и которая, несмотря на это превосходство, выказывала ту же слабую способность к обобщению, наклонность к произвольным выводам и перевес чувства над разумом". Этот перевес чувства над разумом оказался в самом Конте и довел его до измены принципам позитивизма и произвольного создания новой религии с преосвященником в собственной особе; женщина же, не способная к обобщению, осталась верна принципам позитивной философии, основанной на опыте знания и доводах разума.

Далее...