¹ Эти фамилии я, кстати сказать, через некоторое время прочла в протоколе другого обыска, произведенного у человека, никакого отношения к нашему журналу не имеющего. "Понятые"-то, оказывается, профессионалы. Любопытно, как им платят - помесячно или за визит?

"толстомордый".- Сейчас конец рабочего дня, самый разъезд...

- Какое мне до этого дело? Возьмите такси.

- Мы не поместимся в одно такси.

- Возьмите два.

- Вы оплатите? - иронически осведомляется "толстомордый".

- Разве Комитет государственной безопасности так беден? - в свою очередь, осведомляюсь я.- Ведь хватило у него средств, чтобы потратить рабочий день пяти человек на одну старую больную женщину. Должны найтись средства и на то, чтобы избавить эту женщину от своего присутствия. Когда оно уже не вызывается государственной необходимостью...

...Звонок. На пороге- мой сын, пришедший с работы навестить меня. За ним виднеются фигуры вернувшихся "любезного" и понятого. К сыну бросаются с двух сторон:

- Ваши документы!

...Не буду детально описывать, как они требовали документы у него, а он-безрезультатно!-у них. Не буду вообще больше излагать подробности - в концовке их еще немало, но это уже для моих мемуаров. Хватит и написанного. Это не "художественное исследование", а почти точная фотография.

...Они, наконец, вытаскивают мешки с награбленным (чтобы не было "заведомо ложных, клеветнических измышлений", поправляюсь,- с "изъятым") добром - и уходят.

Все. Точка .

Но это была не точка, а всего лишь многозначительное многоточие. В тот же день я узнала, что одновременно обыски были проведены еще у трех членов редакции "Поисков" и у трех сотрудников. И что у них так же выгребали до дна все из письменных столов и забирали пишущие машинки, и личные письма, и семейные архивы, и собственные литературные работы.

Но в отличие от меня, их еще таскали на допросы в Мосгорпрокуратуру. И сразу после обысков, и потом и еще, и еще. Кто знает, может быть, "любезный" в последнюю минуту, когда все было уже готово и увязано, для того отлучился, чтобы позвонить по автомату и получить указания: тащить ли меня, больную, в прокуратуру или нет?

Решили-не тащить. Почему такой гуманизм? Только из-за моей болезни и старости?

Я думаю - не только. Известны случаи, когда и с восьмидесятилетними не стесняются. Но это все-таки столица, здесь полно корреспондентов, я - человек пишущий и, как можно было убедиться, языкастый: молчать не буду. И потом у них еще была надежда, что меня, напуганную и измученную обыском, еще можно будет отколоть от остальных, довести до "раскаяния", в крайнем случае - уговорить отойти, прекратить деятельность... Для этого надо пустить в ход иные средства, чем допрос в прокуратуре (они догадывались, что такой допрос будет безрезультатным). Надо воззвать к моей более чем пятидесятилетней партийности и допрашивать меня не в прокуратуре, а в партийных органах.

Так, по-моему, был задуман акт второй. Он оказался куда более растянутым и куда менее детективным, чем первый.

...Я продолжала болеть. Сначала стало даже хуже: пятичасовой "шмон", несмотря на видимое спокойствие, обошелся мне недешево.

Потом полегчало.

Недели через полторы после обыска появились первые признаки того, что события начинают развиваться в предполагаемом мной направлении. Мне позвонили из Гагаринского райкома КПСС и начали проверять мои биографические данные. На вопрос, зачем это, ведь в райкоме есть моя учетная карточка, ответили: данные могли измениться, а секретарю райкома для составления справки обо мне требуются последние данные.

- Вот в проекте справки, лежащей передо мной, сказано, что вы - персональный пенсионер местного значения, а в вашей учетной карточке, что вы - обычный трудовой пенсионер...

Я ответила, что правильно в учетной карточке: я - обычный трудовой пенсионер. Награды? Наград у меня только две: медали "За доблестный труд в Отечественной войне" и "К 800-летию Москвы" (эти медали есть почти у всех людей моего возраста). Последовали, не сказать чтобы умные, вопросы: почему я не персональный пенсионер и почему у меня нет медали "К 60-летию Октябрьской революции" (ее вручали старым членам партии)? Я ответила: вероятно, потому, что я никогда не ходатайствовала ни о назначении мне персональной пенсии, ни о вручении медали.

Разговор закончен. Ясно, что секретарь Гагаринского райкома не по собственной инициативе воспылал интересом к моей особе. Кто-то затребовал у него биографические данные Лерт Раисы Борисовны. Будем ждать дальнейших событий...

События развивались так. Где-то в конце февраля - новый телефонный звонок. На этот раз из парткомиссии при МГК КПСС ¹. Партследователь Иванов приглашает меня приехать для беседы.

(Вот, оказывается, какая я "шишка": сразу в горком. По Уставу провинность члена КПСС полагается разбирать, прежде всего, в первичной парторганизации. Правда, на это уставное требование давно уже махнули рукой: например, коммунистов-"подписантов" 60-х годов еще тогда, минуя партсобрание, исключали из партии в райкомах. Но то райком, а тут даже райкому хода нет: время другое, да и дело больно щекотливое.)

Я не пытаюсь прикидываться удивленной, не понимающей, что к чему. Просто сообщаю товарищу Иванову, что больна и врачи запретили мне выходить из дому. Следует серия вопросов: что со мной, где я лечусь и прочее. Отвечаю: воспаление легких и сердечная недостаточность, лечусь в районной поликлинике. Опять стандартный вопрос: "Вы персональный пенсионер?" - "Нет, не персональный".- "Почему?" Опять терпеливо объясняю: потому, что не просила. Видно, это с трудом укладывается в сознании: как можно отказаться от привилегий, которые тебе "положены"?

- Как же быть? - голос в трубке несколько растерян.- Необходимо с вами побеседовать...

- Что ж,- говорю я,- есть два выхода. Либо подождать моего выздоровления: мне сейчас все-таки лучше, чем тогда, когда ко мне ворвались непрошеные гости (так я даю понять, что знаю, в чем дело), либо пожаловать ко мне...

- Мы подумаем,- обещает голос и добавляет: - И позвоним.

Звонков с приглашением было еще несколько. Я понимаю: они хотят разговаривать со мной на своей территории, в официальной обстановке, а не у меня дома, где я лежу больная и где, что называется, стены помогают. Но ничего не поделаешь - и наступает день, когда они приезжают ко мне.

...Два старых человека: семидесятилетний Иванов (на три года моложе меня по возрасту и на четыре - по партийному стажу) и Пожилова. Пожилова - пожилая, но гораздо моложе нас с Ивановым. Эта уже вполне сталинской формации и выучки и, по-моему, до пенсии (а может быть, и сейчас?) имела отношение к неназываемому ведомству. Она больше молчит и старательно записывает. Говорит, спрашивает, увещевает - Иванов.

Пересказывать всю беседу не стоит. Длилась она два часа и отличалась удивительной бессодержательностью. Бесконечное количество добротных, выдержанных штампов, которыми снабдил меня в ходе этой беседы товарищ Иванов. И похоже, говорил он вполне искренне. Ибо давно, добровольно и чистосердечно отрешился от каких бы то ни было поползновений (если они у него когда-нибудь были) самостоятельно думать. Да он и не помнит, наверное, тех времен, когда в партии самостоятельно думали, о чем-то спорили, что-то друг другу и другим - вне партии - доказывали.

Но кое-что приведу. Особенно - начало беседы.

- Так вот, Раиса Борисовна, нам сообщили, что вы, старый член партии, примерно с 1976 года (эта дата значится в номере нашего "дела".-Р. Л.) связались с чуждыми, враждебными нашему строю людьми, общаетесь с ними, вместе с ними подписываете клеветнические письма и вот теперь принялись за издание антисоветского журнала...

- Кто вам сообщил? - спрашиваю я.

- Органы,- простодушно отвечает Иванов.

- А почему вы им верите?

На лице моего собеседника - безграничное удивление.

- Но... но как же? Ведь это - наши органы!

- По-моему,- замечаю я,- вы одного со мной возраста. Должны помнить, как эти "наши" органы уничтожили миллионы невинных людей, в том числе и лучших людей партии. И обвинения на них возводились похлеще, чем на меня сейчас...

Пожилова молчит и записывает. Иванов пытается возражать.

- Ну что вы, Раиса Борисовна, когда это было? Партия давно покончила с культом личности и вернулась к ленинским нормам. Там и людей этих давно нет...

- Людей, может и нет-традиции остались. И разве это подходящее название для массовых убийств: "культ личности"? Да и какой же это возврат к ленинским нормам? Горком занимается моим делом по голословному доносу органов, минуя партийную организацию... А что до "культа личности", так, по мне, культ одной личности не лучше культа другой...

Не понял? Или не захотел понять? По-моему, просто не понял.

Ну и потом пошел бесконечный поток фраз о наших достижениях, о нашей демократии, о единстве партии и народа - и так далее, и так далее. Я пытаюсь перебить этот поток вопросом: читали ли они журнал "Поиски", и в частности мои статьи? Нет, конечно, не читали. Так о чем же говорить? Спрашиваю, почему не привлекают к ответственности тех, кто снабдил ордером Мосгорпрокуратуры секретных агентов КГБ. Тех, кто ворвался к нам на квартиры и унес наши архивы, машинки, книги. Следует успокоительный ответ: если у вас забрали то, что не должны были забирать, вам вернут ¹.

- А самый налет вы считаете ни во что?

В общем, ни до чего не договорились. Они уходят и предупреждают, что вызовут меня на заседание парткомиссий. Действительно, мне звонят- раз, и два, и три. А я приехать не могу: сердечные приступы все сильнее. Да, по правде говоря, и не хочу: ну о чем я буду с ними говорить?

В четвертый раз это "выкручивание рук" мне надоедает.

- Если вам так не терпится,- сказала я,- решайте без меня, я пришлю вам письменное заявление.

И послала - заказным письмом с уведомлением (заявление это, датированное знаменательным числом 5 марта, печатается в приложении к этому очерку). Послала, получила уведомление о вручении - и успокоилась. Больше мне не звонили, и событий никаких не было - до 3 апреля.

...В этот день ко мне пришли из парторганизации получить партийные взносы. Это уже делалось раньше: я болела четвертый месяц. Только обычно приходил кто-нибудь один, а на этот раз пришли трое - три женщины. Все было обыденно: секретарь парторганизации получила с меня рубль двенадцать копеек за март 1979 года, отметила в партбилете, дала мне расписаться в ведомости. А потом вдруг сказала:

- А партбилет я вам не отдам...

Это было, скажем прямо, неожиданно. Расстаться с партбилетом я была готова давно, но не таким способом. Я точно знала, что моя парторганизация (при жилищной конторе) ровно ничего о моей истории не знает. И не положено ей знать: "органы" ее в известность не ставили. Исключать меня должно было бюро Московского городского комитета КПСС. Но минимум приличий полагалось соблюсти: сообщить, что я исключена из партии тогда-то и за то-то...

- Как это - не отдадите? - переспросила я.

- Так, не отдам. Партбилет вам не нужен. Вам его все равно придется сдать-ведь вы уезжаете в Израиль.

- Что-о?

- В райкоме нам сказали, что вы уезжаете в Израиль и чтобы мы забрали у вас партбилет. Медленно закипая, я говорю:

- Скажите в райкоме, чтобы они не занимались провокациями. Скажите им, что я никуда не уезжаю. И никогда и никуда не уеду! -Я уже почти кричу.- И хоронить меня придется здесь!

- В райкоме лучше знают! - с великолепной убежденностью возражает она и отводит руку с партбилетом за спину.- Все равно партбилет вам я не отдам...

- Отдадите! - с внезапной яростью кричу я, стремительно вскакиваю с постели, подбегаю к ней, сидящей в кресле, и вытаскиваю из-за ее спины партбилет. Это длится секунду. Они не ожидали такого натиска. Они ошарашены, сбиты с толку и, кажется, начинают смутно догадываться, что тут что-то не так. Во всяком случае, они теперь уговаривают меня "не волноваться", а секретарь, выманившая у меня партбилет, неожиданно заявляет: "Ну, если вы не уезжаете в Израиль, надо получить с вас партвзносы за апрель". Не выпуская из рук партбилета, я плачу еще рубль двенадцать копеек - и они уходят.

Возможно, секретарю за это ее последнее распоряжение нагорело: ведь оказалось, что я исключена еще 21 марта. А уж за что исключена, это и для секретаря, и для всей сотни членов КПСС, составляющих парторганизацию, осталось, полагаю, секретом и по сей день. Даже если их ознакомили с формулировкой исключения. Ибо формулировка эта гласит только: "...за действия, несовместимые с высоким званием члена КПСС". А уж за какие "действия" - остается гадать.

...Почему я так сражалась за партбилет, который готова была отдать и который через несколько дней спокойно отдала?

Это была внезапная импульсивная реакция. Меня просто захлестнула волна, если так можно выразиться, брезгливой ярости. В ту минуту, когда я вырвала партбилет из рук выкравшей его у меня женщины, я вовсе не боролась за свою партийность. И не думала о том, что сплетня о моем отъезде в Израиль призвана способствовать антисемитскому толкованию моих действий. Меня просто трясло, мутило от негодования. Ложь, которая меня давно окружала, которую я давно знала, была внезапно, грубо и прямо, как комок грязи, брошена мне в лицо. Вот он, личный опыт!

И посейчас не понимаю, зачем понадобилась эта бессмысленная ложь. Даже если они думали, что я уезжаю. Ведь все уезжающие сдают свои партбилеты добровольно.

Наутро я позвонила в парткомиссию. Пожилова сообщила мне, что решением бюро горкома от 21 марта 1979 года я исключена из партии. С решением могу ознакомиться в Гагаринском райкоме КПСС.

- Почему мне об этом не сообщили?

- Вот теперь вы знаете.

Вопрос исчерпан. Дальше все пошло обычным канцелярским порядком. Взяв такси, я поехала в райком, нашла учетный сектор, ознакомилась с напечатанным на бланке в двух экземплярах решением, расписалась на обоих экземплярах и сдала партбилет. Молодая женщина, заведующая учетным сектором, проводившая эту процедуру, запротестовала было, когда я стала записывать формулировку решения. Перевернув бланк, она показала мне напечатанное нонпарелью примечание: "Запрещается выносить из помещения, снимать копии и разглашать". "Это вам запрещается",- сказала я. Она возразила: "Нет, и вам тоже", но не нашлась, что ответить, когда я напомнила, что партийная дисциплина на меня уже не распространяется. Только предупредила, что, если я собираюсь апеллировать, надо об этом написать на тех же бланках.

Нет, апеллировать я не собираюсь. Она чуть удивлена: "Вы согласны с решением?" -- "Нет, не согласна, но апеллировать не буду".- "Почему же?" - "Потому, что не хочу быть членом организации, способной выносить такие-и многие другие-решения".-"Но мы ведь не знаем сути дела,- и в голосе ее чуть слышна попытка оправдаться.- Мы только сообщили вам решение".- "Вот одна из причин, по которым я не буду апеллировать: что все можно делать помимо воли и сознания людей, которые принимают в этом участие..."

Перед тем как уйти, спрашиваю, кто сообщил моей парторганизации, что я якобы уезжаю в Израиль. Да, она уже знает о сцене, происшедшей у меня дома, она приносит свои извинения: это она сообщила. На каком основании? Видите ли, такие неопределенные формулировки исключения крайне редки и обычно применяются к тем, кто уезжает в Израиль... Вот она и думала...

Я не очень верю ей, что-то она недоговаривает. То есть верю, что такие формулировки применяются по отношению к членам партии, уезжающим в Израиль (так замаскировывается их число), но не верю, что именно она дала директиву выманить у меня партбилет: такие директивы - не в ведении учетного сектора. А без директивы секретарь парторганизации шагу не ступил бы. Указания были даны, видимо, кем-то повыше. Впрочем, я не знаю и, вероятно, уже никогда не узнаю, кто был автором этой короткометражки, которую можно было озаглавить цитатой известной песенки: "Евреи, евреи, кругом одни евреи..."

Так, более чем буднично, завершилась моя пятидесятитрехлетняя партийность.

В начале этого очерка я писала, что ничто не может заменить личный опыт. Это верно, но верно и то, что пережитый опыт уже не повторяется. Нельзя, как утверждал еще древний философ, дважды вступить в одну и ту же реку: и ты другой, и река другая, и другие кругом берега.

...Меня уже исключали однажды из партии - сорок с лишним лет назад, в эпоху "бдительности", наступившей после убийства Кирова. Потом-восстановили. И не было для меня - тогдашней, тридцатилетней - периода в жизни более страшного, чем ощущение недоверия ко мне моей партии. Даже личные беды (а они были велики) блекли и меркли перед этим сознанием отчужденности, вытолкнутости, остракизма.

И вот прошло больше сорока лет. Сижу в своей обысканной квартире, перед опустевшими ящиками и - думаю. Вот я исключена из партии, в которой пробыла пятьдесят три года и пять дней (с 16 марта 1926 года по 21 марта 1979 года), из партии, в которую вступила честно и восторженно, которой отдавала весь жар души, все силы и помыслы. Ищу в себе отзвук той, прежней, более чем сорокалетней давности, боли...

Нет, не нахожу. Нет боли. Нет, правда, и радости. Нечему соболезновать, но не с чем поздравлять. Соболезновать - чему? Я не горюю - и никаких претензий к бюро горкома КПСС у меня нет. Нарушения уставного порядка - пустяки по сравнению с тем, что мои духовные связи с этой партией отмерли давно: они отмирали постепенно, по мере того как умирала и перерождалась сама партия.

Я не собираюсь, как некоторые, оправдываться в своей былой партийности: коммунистом я стала не случайно, никто меня не уговаривал и никто на меня не @309

давил. Я вступила в партию убежденно и радостно, готовая на любые жертвы и тяготы. Но - не в эту партию. Той давно нет в живых, а звание члена этой партии я давно не считаю высоким. И с членством в этой партии мои взгляды действительно несовместимы - что правда, то правда.

Тогда почему нет радости? Почему не с чем поздравить?

Потому что - поздно. Поздно - и не по моей инициативе. Решение принято и осуществлено не мною, а ими-тогда, когда они нашли это удобным.

Почему я не отправила свой партбилет в ЦК, как Алексей Костерин, еще в 1968 году, после оккупации Чехословакии? Ведь мне уже тогда все было ясно...

Ищу в себе ответа на этот вопрос, хочу докопаться "до самой сути". Страх? Может быть, и страх: не буду пытаться выглядеть лучше, чем я есть. Но, мне помнится, главным было что-то другое, чего я не могу назвать иным словом, чем тоска. Память о былой общности еще была жива, еще ныла и болела, хотя самой общности уже давно не было,- так "болят" ампутированные пальцы. Общности уже не было - ни идейной, ни эмоциональной. Я знала: пусть провозгласят свободу мысли и политических объединений - и люди, сидящие со мной на партсобрании, разбегутся не меньше чем по пяти партиям. А большинство вообще ни в какую партию не пойдет, а пойдет домой - сыты по горло. Но фантом, миф, иллюзия держали мою руку, мешали ей обрубить канат и полететь - в пустоту, в одиночество.

И чтобы уж совсем правда: я очень боялась публичного аутодафе. Почти физически я заранее ощущала, как буду стоять под ливнем грязи,- и заранее содрогалась (вероятно, я ошибалась: скрыли бы, как скрыли сейчас). И, подсознательно избегая мучительной процедуры, ухватилась за советы трезвых друзей: не надо, оставаясь в партии, ты сможешь сделать больше. Вечные иллюзии трезвых, вечные оправдания нравственных уступок!

Так или иначе - я этого не сделала. Так с чем же сейчас меня поздравлять? С тем, что они решили за меня? С формальным завершением того краха всей жизни, который наступил давно?

...Река - другая, и берега - другие, и несет течение совсем не к той цели, к которой я стремилась.

Далее...