...Я накинула халатик и пошла открывать. Была не ночь и не утро, примерно половина дня. Но я лежала в постели: меня знобило, я задыхалась, одолевая очередной сердечный приступ. Ждала медсестру из поликлиники: она примерно в это время приходила делать мне укол.

Открыла дверь. Моя крохотная, полтора метра на полтора, передняя мгновенно заполняется людьми. Входят четверо: женщина и мужчина постарше и двое совсем юных-парень и девушка студенческого типа.

Я еще ничего не понимаю.

- Товарищи,- говорю я, запахивая халатик,- вы ко мне? Поговорить? Может быть, отложим разговор? Я очень плохо себя чувствую...

- Нет, нет,- возражает женщина постарше,- мы вам сейчас все объясним.

И, запирая дверь (вот тут меня что-то кольнуло), объявляет:

- Обыск!

Ах, обыск!

От входной двери до моей тахты - четыре шага. Я поворачиваюсь, иду в комнату, сажусь на постель и говорю:

- Предъявите ордер!

Женщина протягивает ордер и одновременно каким-то даже чуть щеголеватым, вызывающим движением раскрывает предо мной свое служебное удостоверение. Читаю: "Старший следователь Мосгорпрокуратуры Корнакова". Корнакова, Корнакова?.. Почему такая знакомая фамилия? Ах да, первый советский цветной фильм назывался "Груня Корнакова"... Неуместная эта ассоциация мелькает в мозгу, пока я отвечаю, что у меня нет "заведомо ложных клеветнических материалов", которые мне предлагается добровольно выдать.

Ритуал закончен. Я снова ложусь под одеяло, они приступают к делу. Перед этим мужчина постарше изысканно-вежливо спрашивает:

- Разрешите раздеться? Сухо отвечаю:

- Я здесь сегодня ничего ни разрешать, ни запрещать не могу.

Снимают пальто. Попутно осведомляются:

- Вы больны, Раиса Борисовна?

- Как видите.

- К вам должен прийти врач?

- Нет, только медсестра.

Корнакова подходит к письменному столу, расчищает место и раскладывает письменные принадлежности (все пять часов она занималась исключительно канцелярской, секретарской деятельностью). Мужчина постарше (он так и остался безымянным) проходит к комодику и начинает рыться в белье. Двое юных (как я поняла, привезенные с собой "понятые" - какие-то ихние кагэбэшные студенты или курсанты) остаются посреди комнаты в статуарных позах. Парень за все пять часов так и не произнес ни слова; девица же (видимо, отличница) проявила больше активности.

...Звонок. Появляется пятый - тоже безымянный. Вот если бы он вошел вместе со всеми, я бы сразу догадалась. Почему? Не знаю. Какой-то явственный профессиональный отпечаток: холеная толстая морда, пустые глаза, неуловимое хамство в интонациях (хотя внешне все в нормах вежливости).

Толстомордый начинает "шмонать" стоящие за дверью книжные полки. Это - в ногах моей постели. Лежу, смотрю. Читать не могу. Изредка отпиваю воду.

Девушке "понятой" не сидится на месте. То ли ей впрямь чуточку неловко (не привыкла еще), то ли просто молодая энергия не дает покоя...

- Раиса Борисовна, может быть, вам что-нибудь нужно? Может быть, вам чайник вскипятить?

- Благодарю вас,-отвечаю я ледяным тоном, из которого не выхожу в тех редких случаях, когда раскрываю рот.- Мне от вас ничего не нужно.

Молчание. Они "работают", принося все, что находят нужным "изъять", к письменному столу, где следовательница в поте лица трудится над составлением описи. Даже мне, неопытной, ясно, что ее роль тут ничтожна, что ордер Мосгорпрокуратуры - чистая "липа", ширма для КГБ.

...Молчание. Нарушает его первый безымянный, изысканно вежливый:

- Разрешите курить на кухне?

Тем же тоном повторяю: не могу ничего ни разрешать, ни запрещать. Они по очереди ходят на кухню.

...Молчание. И телефон, стоящий у моей постели, обычно беспрерывно трезвонящий, почему-то молчит. Странно, они его даже не отодвигают. Техника у них, что ли, такая, что позволяет отводить звонки?

...Молчание. На этот раз нарушает его "толстомордый". На книжных полках он кроме старых "самиздатских" произведений обнаружил неизвестную толстую рукопись в двух папках. Не помню, как она называется - не читала. Что-то социологическое. Просили меня прочесть, а я все уклонялась: уж очень солидный "кирпич", а мне неохота тратить время - я не специалист...

"Толстомордый" тоже явно не специалист в социологии, но в своем деле понимает: перелистав несколько страниц, что-то учуял. С издевкой спрашивает:

- Диссертация?

- Возможно,- равнодушно отвечаю я. Издевка в тоне усиливается:

- Ну и где же эту диссертацию собирались защищать?

- Понятия не имею,- следует столь же равнодушный (и вполне правдивый) ответ.

- Как она к вам попала?

- Мало ли как! Ко мне многие обращаются с просьбами-отрецензировать, отредактировать...

- И вы все это делаете за "спасибо"?

- А вы не способны представить, что можно что-нибудь делать за "спасибо"? - осведомляюсь я.

Замолчал - и понес толстые папки к следовательнице. Около нее неуклонно растет гора.

"Изысканно-любезный", покончив с моим бельевым комодиком, дергает дверцу письменного стола. Заперто. Он обращается ко мне:

- Раиса Борисовна, вы дадите нам ключи?

Дать? Не дать? Ну, допустим, не дам. Они взломают. Но и подавать им я не стану...

Не меняя позы, говорю:

- В связке ключей на входной двери находится и ключ от письменного стола.

"Любезный" находит ключ, открывает дверцу и погружается в содержимое ящиков. Вот где главный улов! Три ящика, набиты до отказа, их даже трудно открывать. Он что, ищет определенное что-нибудь? Попытается разобраться? Ничего подобного. Все, что напечатано на машинке или написано от руки (а в моем литературном архиве все либо напечатано, либо написано от руки), без разбора летит к ногам следовательницы. Груда папок около нее растет - ящики катастрофически пустеют.

Не вставая, я говорю:

- Среди этих папок есть одна, на которой написано "Мои работы". Это действительно мои авторские работы, подписанные моей фамилией. Я настаиваю, чтобы вы их не забирали. Согласно авторскому праву.

- Да,- отвечает "любезный",- вот эта папка, она у меня в руках, но мы возьмем все, что найдем нужным...- И, листая содержимое папки: - А-а... скажите, Раиса Борисовна, ваши статьи, напечатанные в "Поисках", здесь есть?

Ах, вот оно что!

- Все, что я когда-либо написала, подписано моей фамилией. В остальном разбирайтесь сами.

...Молчание. Папки громоздятся на папки. Я хочу пить. Встаю, выхожу на кухню, возвращаюсь с чашкой воды. Девица вскидывается:

- Ну, зачем вы, Раиса Борисовна? Я бы вам принесла...

(Интересно, ей, в самом деле, в глубине души немножко стыдно? Или ее там где-то на ихних курсах учат "политесу"? И объявляют, в каких случаях "политес" применять, а в каких нет?!)

Укладываюсь снова в постель. В это время "толстомордый", откопав на моих полках какие-то два листочка, несет их следовательнице. По дороге бросает мне:

- Заверить надо!

- Что-заверить?-не понимаю я.

- Ваше завещание...

Тут я выхожу из состояния замороженности.

- Мое завещание? - Я сажусь на постель.- А ну, подайте его немедленно сюда!

Пораженный моим тоном, он невольно останавливается.

- Мое завещание,- подымаю я голос,- этой мой личный, интимный документ. Он распространению не подлежит. Его даже мои близкие могут прочитать только после моей смерти. Немедленно отдайте!

Он колеблется, но "любезный" делает ему какой-то неуловимый знак глазами (видно, он рангом повыше) - "толстомордый" с неохотой отдает мне листочки. Однако не может удержаться от замечания:

- Обиделись на партию?

- Послушайте, вы...- говорю я медленно и раздельно (девица и юноша жадно слушают).-Я в этой партии много больше лет, чем вы существуете на свете. И мои взаимоотношения с этой партией ва-шей компетенции не под-ле-жат. Запомнили? Делайте вашу грязную работу - и молчите...

Теперь все молчат. "Толстомордый" продолжает "шмонать" на полках, "любезный" продолжает очищать ящики. Следовательница усердно пишет.

-...Звонок. К двери бросаются сразу "толстомордый" и девица. На пороге - медсестра. "Толстомордый" выпаливает:

- Кто вы такая?

Медсестра удивлена и испугана. Она уже вторую неделю ходит делать мне внутривенные сердечные вливания и знает, что я живу одна. А тут - полная квартира людей, явно посторонних и явно недоброжелательных...

- Я... из поликлиники,- робко говорит она. Мне жаль ее. Ну, зачем ей это? Она тут при чем?

- Валя,- говорю я,- может, не будем сегодня делать укол? Пропустим?

Она ничего не понимает, она инстинктивно боится, но, природное добросердечие и профессиональная добросовестность берут верх над страхом.

- Как это не будем? - энергично протестует она и начинает раздеваться.- Вон вы какая бледная... И задыхаетесь! Обязательно будем!

Вмешивается "любезный":

- Пожалуйста, пожалуйста... Мы выйдем...

В этом нет необходимости, но я не возражаю. Впрочем, они очень быстро исправляют свою оплошность. Пока Валя, пробравшись между папками, отламывает головки ампул и готовит шприц, дверь беззвучно отворяется и чуть ли не на цыпочках входит девица-отличница. Медовым голосом она говорит:

- Я постою у окна... Я отвернусь... Я не буду смотреть...

Валя собирает свой чемоданчик, прощается и идет одеваться. Когда она уже готова, перед дверью вырастает "толстомордый".

- Ваши документы!

Тут медсестра не выдерживает:

- Почему я должна предъявлять вам свои документы? Кто вы такой? И что здесь происходит?

- Обыск! - значительным тоном произносит "толстомордый".

- 0-обыск??!

Она поворачивается ко мне (я лежу напротив открытой двери). На лице ее-безграничное изумление, глаза становятся совсем круглыми. Конечно, она меня совсем не знает... Но уж больно не похожа эта худенькая старушка на преступницу... 0-быск?! Мне становится смешно. И опять - жаль ее.

- Не пугайтесь, Валя, я не уголовница.

"Любезный" снова делает неуловимый знак- и "толстомордый" выпускает медсестру, так и не поглядев на ее удостоверение (ограничился только тем, что узнал номер поликлиники).

Они возвращаются к прерванной "работе". "Толстомордый" теперь "шмонает" мой книжный шкаф. Не очень тщательно "шмонает": видно, они знают, что главная "крамола" у меня в письменном столе и на полках. Вынул два-три тома Ленина, удостоверился, что за ними стоит Маркс,- и не стал дальше смотреть. Толстого, Достоевского, Чехова тоже обошел вниманием. Зато в тонких книжках стихов (а их много) рылся долго и усердно. Во многие книжки были вложены стихи, не вошедшие в сборники и перепечатанные на машинке,- это все он забрал. Забрал и сброшюрованный машинописный сборник "Образ Анны Ахматовой" (стихи, ей посвященные,- большая часть их опубликована в советских изданиях). Забрал и первый том американского издания произведений самой Ахматовой (второго не было дома) и небольшой сборник прозы Цветаевой "Световой ливень", и "Охранную грамоту" Пастернака, и, конечно, первую книгу "Записок" Лидии Чуковской об Анне Ахматовой. Вообще забрано все, что издано за границей, в том числе и ряд книг с авторскими надписями.

- Почему вы забираете Ахматову, Цветаеву, Пастернака? Ведь все эти произведения печатались в советских изданиях.

- Разберемся, Раиса Борисовна,- следует успокоительный ответ.- Разберемся - и, что можно, вам возвратят...

Посмотрим. И посмотрим, что - "можно".

Дальше следует молчаливая консультация "толстомордого" с "любезным". Тут я не могу сдержать улыбку. Первый обнаружил в моем книжном шкафу два старых номера "Нового мира" и пошел показывать их второму. Тот махнул рукой, и "Новый мир" возвратился в книжный шкаф. После того как они ушли, я просмотрела оглавление этих номеров (я о них забыла). Журналы-за 1966 год. Напечатаны в двух номерах повесть Василия Быкова "Мертвым не больно" и рассказ А. И. Солженицына-самый, к сожалению, слабый - "Захар Калита"...

"Любезный" кончил опустошать мой письменный стол. Опустошать в точном смысле слова: в ящиках теперь просто нет ничего. Ничего, кроме нескольких поздравительных открыток и моей трудовой книжки.

Взгляд "любезного" падает на стоящий за моим письменным столом рюкзак.

- Это ваш рюкзак?

- Нет.

- Чей же?

- Одной моей приятельницы.

- Как фамилия этой приятельницы?

- Я не обязана сообщать вам фамилии моих друзей.

- Что в рюкзаке?

- У меня нет обыкновения заглядывать в чужие вещи.

Они развязывают рюкзак - и кроме домашних вещей находят в нем совсем неожиданный для себя "подарок". Моя неосторожная приятельница (теперь можно назвать ее имя - что уж тут! - Мальва Ланда) вместе со своими бумагами засунула туда же пенсионное удостоверение и сберегательную книжку, в которой была заложена пятирублевка. Пятирублевку мне торжественно вручают, бумаги "изымают", заодно "приобщают к делу" и пенсионное удостоверение, и сберкнижку со сторублевым вкладом (деньги небольшие, но для пенсионера существенные). Хотя, насколько я понимаю, ни пенсионную, ни сберегательную книжку нельзя считать "заведомо ложными, клеветническими" документами...

Кажется, все?

Нет, не все.

- Теперь мы, с вашего разрешения, посмотрим на кухне...

Да, "политесу" их, видимо, и впрямь обучают. Впрочем, применяют они его отнюдь не всегда (вспомним хотя бы избиения вокруг Пушкинской площади 10 декабря 1978 года и аналогичные избиения в Ленинграде). Почему они так вежливы со мной? Значит, "с моего разрешения"?

- А если я не разрешу?

"Любезный" улыбается.

- Мы все равно посмотрим.

- Разумеется,- говорю я.- Только зачем тогда эти ужимки?

Ответа нет, да я его и не жду. Они идут на кухню. Я не сопровождаю их - к чему? За ними пятью я все равно не услежу, и сил у меня нет стоять над ними. Да и нет ничего на кухне, кроме пишущей машинки.

Именно с машинкой они возвращаются в комнату.

- Вы хотите забрать машинку? - спрашиваю я.

- Да.

- Зачем? Ведь чтобы определить; печатались ли на ней "заведомо ложные, клеветнические..." и так далее, вам достаточно снять образец шрифта?

- Нет,- наставительным тоном отвечает "любезный",- машинка останется у нас!

- До каких пор? - осведомляюсь я.

- До суда,- усмехаясь, выпаливает "толстомордый".

- Суда? - спокойно удивляюсь я.- Над кем? Надо мной?

"Любезный", досадливо морщась (то ли у них распределены роли, то ли просто разница характеров?), поправляет:

- До окончания следствия.

Так. А теперь что? Беглый просмотр подоконников, столика около постели, заваленного книгами и лекарствами. И наконец, обращение ко мне:

- Вам, Раиса Борисовна, придется встать. Всего на несколько минут... Посидите пока в кресле...

Встать? Не встать? Противно думать, что они будут тащить меня насильно...

Встаю и пересаживаюсь в кресло. Они сразу хватаются за стопку книг, лежащих слева от подушки (я отобрала их, чтобы лишний раз не вставать с постели). Подбор, что и говорить, разнообразный:

"Война и мир" Л. Толстого, двухтомник Эдмона Ростана, "Алиса в стране чудес" Льюиса Кэрролла, 17-й номер "Континента" и "Светлое будущее" А. Зиновьева. Последние две книги, естественно, переходят к следовательнице, а над книгой Льюиса Кэрролла, новинкой, недавно изданной в серии "Литературные памятники", "любезный" задерживается. Нет, не по служебной обязанности, из библиофильского интереса. Перелистывает, закатывает глаза, прищелкивает языком:

- Прекрасная книжка!

- Да?-невинно спрашиваю я.-Правда, жаль, что ее нельзя включить в опись?

Проглатывает - и снова начинает заниматься своим делом. Они поднимают подушки, перетряхивают одеяло. Находят мою сумочку и знакомятся с ее содержимым. Как будто никакой крамолы больше нет? Впрочем... "Любезный" перелистывает мою телефонную книжечку и задумывается... Да, задача у него нелегкая: в моей телефонной книжке сам черт ногу сломит - я и то в ней с трудом разбираюсь...

Спрашиваю, намеревается ли он забрать книжечку. Да, намеревается. Пожимаю плечами: забирайте, хотя вы в ней все равно ничего не поймете...

- А вы нам не расшифруете? - искательно заглядывает мне в глаза "любезный".

(Дурак - хоть и Кэрроллом интересуется!)

- Нет, не расшифрую. Но вы берите, не сомневайтесь! Что с того, что она вам не пригодится? Зато меня вы лишите телефонов поликлиники, аптеки, "Скорой помощи", близких людей... Что ж вы? Берите, не стесняйтесь!

Он в затруднении. Что выгоднее: наказать меня, отобрав книжку, или проявить "гуманизм" -тем более дешевый, что от противоположной акции толку явно не будет. Решает в пользу "гуманизма": телефонную книжечку мне оставляет (у всех моих коллег на обысках такие книжки отбирали).

- Под диваном есть, ящик? - спрашивает "толстомордый".

Ящика нет: я сплю на обычном пружинном матрасе, к которому приделаны ножки. Но я отвечаю:

- Нагнитесь и посмотрите.

Посмотрел. Нет ящика. Приставил к книжной полке стул, влез, заглянул наверх: ничего, кроме пыли.

...Притащили мешки, веревки, сургуч. Запаковывают добычу. Получается четыре мешка.

...Время уже около шести. "Толстомордый" звонит куда-то по начальству и жизнерадостно кричит в трубку:

- Кончаем... Да, порядочно... На полгода хватит читать! Тут еще "подарочек" от Мальвы Ланда... Да, присылайте машину...

Все уже засургучено, зашито. Следовательница подносит мне протокол. Читаю. Но нельзя ни понять, ни проверить, что они записали, а что нет. Папки, в которых много различных, с разными названиями материалов, записаны так: "начиная со слов...", "кончая словами..." - а что там посредине, на трехстах - четырехстах страницах, бог весть. Можно вложить туда и вынуть оттуда что угодно. Уже потом я обнаружила исчезновение ряда личных писем, не занесенных в протокол. Изъятое из рюкзака Ланды записано так: "Восемь целлофановых мешков с различными печатными и рукописными материалами, фотографиями, книгами..." Что теперь можно запихать в эти мешки? Как я узнала впоследствии, в рюкзаке находился также подарок - иконка-сувенир, в опись вообще не попавшая. Может быть, кто-нибудь из моих непрошеных гостей питает слабость не только к редким книгам, но и к миниатюрным иконам?

А это что такое? "28. Грифельная доска". В жизни не видала грифельной доски иначе, как в кино. Это, оказывается, дощечка, с которой мгновенно стирается запись. Ну ладно. А вот запись-шедевр: "68. В комнате также обнаружено и изъято 34 папки (тридцать четыре!) с различными рукописными и печатными текстами..." Какими текстами? Секрет следствия... Тридцать четыре папки - и ни одного названия. Что же изъято? А как теперь требовать возвращения непоименованных материалов?

Сразу обращаю внимание на то, что в протоколе нет даже упоминания о тех двух, кто фактически проводил обыск. Фамилия следователя есть, фамилии понятых ¹ с именами-отчествами и даже адресами есть (один живет на улице Уссурийской, другая привезена аж из подмосковного городка Железнодорожный). А вот "любезного" и "толстомордого" нет. Испарились.

Я поднимаю глаза на следовательницу.

- Почему в протоколе нет фамилий и должностей вот этих двух граждан, производивших обыск?

- Я проводила обыск,- вызывающим тоном говорит Корнакова.- Я имею право брать себе помощников...

- Прекрасно,- говорю я.- Берите себе хоть десять помощников. Но и я имею право знать, кто рылся в моих бумагах и моем белье, кто унес мои книги, архивы, машинку...

- Я,- повторяет Корнакова.

- Не клевещите на себя. Вы всего только технический секретарь вот этих двоих...

Бесполезно. Дочитываю протокол. Вижу, что на последней странице остается место всего для двух-трех строчек. Требую добавить лист. Пишу. Первый экземпляр протокола забирает Корнакова, второй, еле поддающийся прочтению (нарочно они, что ли, употребляют такую бледную копирку?), вручается мне. Ну а теперь-то уж, наконец, все?

Нет. "Любезный" и юноша-понятой куда-то исчезают, но Корнакова, девица и "толстомордый" остаются. Я продолжаю сидеть в кресле, куда меня "перевели" с постели. Сил после пятичасовой процедуры совсем не осталось.

- Вы ложитесь, Раиса Борисовна,- проникновенным голосом обращается ко мне девица.-Ложитесь, вам будет легче...

- Мне будет легче, когда вы уйдете. Почему вы не уходите? Вы ведь уже кончили?

- Ждем машину,- откликается "толстомордый".

- Ну, это как будто меня уже не касается? Вытаскивайте свою добычу и ждите внизу...

- Машина скоро будет,- успокаивает

Далее...