Несмотря на малочисленность, задачи ставились действительно масштабные (в том числе в области изменения законодательства, прежде всего семейного до революции, а в первые годы советской власти - трудового). Именно женское освободительное движение начала века подготовило все позитивные начинания эмансипации в советский период. Активно работая с Государственной Думой, русские феминистки - "равноправки" добились смягчения семейного законодательства в пользу женщин и подготовили предложения, которые стали после революции основой трудового законодательства, обеспечившего женщинам оплачиваемые отпуска по беременности и родам, сохранение рабочего места в этот период и другие льготы. Наибольший вклад в подготовку этого законодательства внесла Александра Коллонтай, используя также многие из идей Клары Цеткин.

Таким образом, мы видим как многообразен и сложен исторический опыт российских женщин. Сводить его к Домострою и образу "теремной затворницы", которая во всем подчинялась мужу или отцу и до ассамблей Петра 1 не имела права показываться на людях - это недопустимое упрощение и историческая фальсификация. Тем самым вычеркиваются целые пласты истории: прежде всего, истории киевской и новгородской Руси, истории революционного подполья и женского освободительного движения "равноправок" XIX - начала XX. Узкие представления о русской женщине как о бесправном и униженном существе за гранью анализа оставляют богатейший опыт общественной и политической деятельности женщин, женские традиции гражданственности. Но подобные исторические факты остаются малоизвестными.

Реконструкция роли женщин и женского движения в истории нашей страны сталкивается с серьезными трудностями политического и культурного характера. Необходимо проанализировать, как такие масштабные исторические фальсификации стали не только возможными, но и как бы само собой разумеющимися. "Исчезновение" женщин из истории - это проблема не только нашей страны, феминистки во всем мире приложили значительные усилия, чтобы реконструировать роль женщин в истории (см., например, великолепную работу Риан Айслер, недавно переведенную на русский язык [Айслер]). Однако в России эта проблема имеет свою специфику.

Образно, вопрос можно сформулировать так - "Куда исчезла Лыбедь?" Известно, что истоки древнерусской государственности обычно связывают с именами основателей Киева - Кия, Щека и Хорива. Но ведь в летописях на равных с ними упоминалась и "сестра их Лыбедь".,.

Это вопрос политический. Если в начале перестройки с легкой руки М. Горбачева такие ожидания культировались под лозунгом "нужно в полной мере вернуть женщине ее естественное предназначение", то сегодня аргументация становится изощреннее. "Сколько у русской женщины терпения и самоотверженности! Отними их - пропадет ее очарование, не сбудется самозабвение любви" [Ода русской женщине, 1994]. Самоотверженность, от есть самоотвержение, забвение себя как личности здесь выступает как залог любви, счастья, женской состоятельности; этот "рецепт" считается проверенным тысячелетней русской историей. Тем самым не только сфера жизненных устремлений и самореализации женщин резко ограничивается, но само это ограничение делается необыкновенно привлекательным - кто же не хочет любви?.. Усилившаяся в ходе реформ последнего десятилетия дискриминация по отношению к женщинам как бы "облагораживается" стремлением к любви, освящается традициями. "Культ самоотверженности" несет прямую политическую и экономическую нагрузку: женщины, приняв на себя ответственность за выживание семей в ходе "перехода к рыночной экономике", своими усилиями сдерживают социальное напряжение ниже "уровня взрыва". Это позволяет сохранять антисоциальную структуру экономики и хозяйства с ее ориентацией на милитаризм, не делать вклады в изменения технологии в интересах основных человеческих нужд, здоровья и экологии.

Анализ "культа самоотверженности" помогает ответить на вопрос: почему деяния выдающихся российских женщин почти неизвестны? Даже если мы знаем имена, мы знаем их по отношению к мужьям и деятельности мужей, а не как имена самостоятельных личностей. Деятельность женщин постоянно недооценивается, интерпретируется как личная, семейная, а не как общественно значимая. "Культ самопожертвования" и обязанности перед семьей выступают как движущий мотив их поведения. Это пример "двойного стандарта" для мужчин и женщин: одно и то же действие интерпретируется как героическое и социально значимое, если его совершает мужчина ("горящее сердце Данко") и как жертвенное и личное, если его совершает женщина.

Когда же женщины открыто выступает как самостоятельная личность, ее упрекают в нескромности и даже распущенности. Можно привести примеры из различных исторических эпох.

Княгиня Ольга известна только как жена князя Игоря, отомстившая за убийство своего мужа. Однако, ее по праву можно назвать устроительницей, родоначальницей древнерусской государственности. Ольга ввела в Киевской Руси систему сбора налогов, перепись населения, очертила четкие границы.

Евпраксея - Адельгейда, внучка Ярослава Мудрого и жена немецкого императора Генриха IV, описывается в современной прессе как женщина легкого поведения: Русская "былина определяет ее как "легкомысленную и податливую", а немецкие хроники называют ее "королевской блудницей" [Жиляева и Корчагина, с.4]. Истоки такой характеристики находятся в отношении патриархального общества к независимым женщинам. Евпраксея имела собственные взгляды на политику и в конфликте Генриха IV и его сына Конрада перешла на сторону последнего. Евпраксея дерзнула подать на церковный собор в Пьяченце буллу с жалобой на мужа, обвиняя его в жестокости. Этот поступок требовал огромного мужества. Хотя папский суд признал жалобу справедливой и осудил Генриха IV, и немецкие историки, и православное духовенство в Киеве резко осудили Евпраксею. Независимость женщины, ее право иметь собственную линию поведения и защищать свое достоинство считались недопустимыми. Другая знаменитая женщина в русской истории, княгиня Волконская, известна как жена декабриста, последовавшая за ним в сибирскую бессрочную ссылку после неудачного восстания декабристов в декабре 1825 года. Впервые увидев князя на каторге, Мария Волконская упала на колени и поцеловала его оковы. Этот жест явно читается политически, не только как выражение любви и преданности мужу, но и как символический акт гражданского неповиновения, подтверждающий значимость идеалов и ценностей декабристов. В то время женщины не только не могли открыто выразить свои политические взгляды, они даже не имели "места", где это можно было бы сделать. Культура аристократических семей была жестко сегрегирована по признаку пола. Все социальные события, на которых встречались будущие декабристы и завязывались первые споры, формировались идеи, были исключительно "мужскими" (гусарские вечеринки, клубные обеды и т.д.)

Однако, как показала М. Нечкина (Нечкина, с. 433, 438), некоторые жены и родственницы декабристов разделяли их взгляды. "Видимым" это стало только после поражения восстания, когда русское высшее общество раскололось на два лагеря: вчерашние братья превратились в следователей и подозреваемых, судей и преступников. Ничьи голоса не раздавались в защиту арестованных, кроме голосов женщин, которые дерзали поддерживать связи с родственниками и говорить в салонах о несправедливом характере следствия, несмотря на гнев царя и страх и негодование собственных семей. Царь и Священный Синод дали специальное разрешение на развод с "преступниками", однако многие предпочли вытерпеть полицейские угрозы и уехать в сибирскую ссылку.

Это был акт гражданского неповиновения, который, однако никогда не интерпретировался в терминах "достоинства", "противостояния несправедливости", "свободного выбора личности". Ключевые слова при описании поступков жен-декабристок - это "служение долгу", "жертвование собой", "моральный долг", "религиозные обязанности".

Историки, вслед за Н.Некрасовым и Ф.Достоевским, считали "жертвами долга", "нежными страдалицами", отказавшимися от благополучия, семьи и даже детей во имя морали самопожертвования. В поэме Н.Некрасова "Русские женщины" мотивы декабристок описываются как то, что определяется "извне", не как изъявление воли личности: Марию Волконскую, если она останется в Петербурге, ждет "страшная мука...Все буду я думать о муже моем Да слышать упрек его кроткий. Куда не пойду я, - на лицах людей Я свой приговор прочитаю: В шепоте - повесть измены моей, В улыбке укор угадаю. ...Но если останусь я с ним /сыном/... и потом Он тайну узнает и спросит: "Зачем не пошла ты за бедным отцом?"...И слово укора мне бросит?" (Некрасов, с. 214) "Муж, сын, люди", а не собственные убеждения, собственная воля - так рисуются мотивы княгини Волконской.

Более того, сам рассказ о мотивах поступка княгини Волконской становится в поэме возможным только когда, на сцену выступает активная личность - ее отец. До этого она действует только эмоционально, стихийно, неосознанно. Волконская заявляет "Я еду!", но почему - в поэме не объясняется, упоминаются лишь ее "волнения" и "рыдания", то, что Марии стал "душен родительский дом". Отец объясняет это решение женской взбалмошностью и требует от дочери "подумать": " И вдруг распрямился старик, Глаза его гневом сверкали: "Одно повторяет твой глупый язык: Поеду! Сказать не пора ли, куда и зачем? Ты подумай сперва! Не знаешь сама, что болтаешь! Умеет ли думать твоя голова?" (Некрасов, с. 210). Мария Волконская признается: "Я целую ночь не спала, молилась и плакала много. Я думать училась: отец приказал Подумать... нелегкое дело! Давно ли он думал за нас - и решал, И жизнь наша мирно летела?" (Некрасов, с. 210). Княгиня Мария в интерпретации Некрасова впервые сталкивается с необходимостью размышлять, давать себе отчет в мотивах поступков, фактически - стать взрослой, причем делает это не самостоятельно, не в ходе своего внутреннего развития, а по требованию отца. Несмотря на то, что именно Мария совершает поступок, решившись уехать в сибирскую ссылку, не она, а отец рисуется как активная личность, сохраняя свой статус главы патриархальной семьи, "решающего" за всех членов. Мать княгини Волконской и ее братья выступают в поэме только как "инструменты", с помощью которого осуществляется воля главы семьи: "Была из-под Киева вызвана мать, И братья приехали тоже: Отец "образумить" меня приказал. Они убеждали, просили, Но волю мою сам Господь подкреплял, Их речи ее не сломили! [Некрасов, с.211]. В сцене прощания княгини с семьей: "Мать как-то спокойно сидела, Казалось, не веря еще и теперь, Чтоб дочка уехать посмела". [Некрасов, с.218] .

Поэма посвящена женщинам, которые пошли на открытый конфликт с семьей и государством - двумя самыми сильными социальными институтами. Однако, сама мысль, что у женщины может быть собственная воля, все-таки остается внутренне невозможной для автора. Необходима ссылка на существо высшего порядка, чтобы допустить и объяснить сопротивление женщины существующему порядку и авторитам.

Сцена объяснения княгини Марии с отцом примечательна техникой объявления поступка женщины незначащим, а ее самой - недееспособной: через сближение женственности и инфантилизма, через отождествление женственного с нерациональным, эмоциональным (не имеющим в традиционной культуре такой ценности как разум). Размышление, осознание себя показывается как функция несвойственная женщинам, даже самая сложная и конфликтная жизненная ситуация не в состоянии пробудить мысль у женщины, для этого необходима мужская воля. Таким образом через систему определенных интерпретаций поступок женщины обесценивается, лишается не только гражданского достоинства и общественной значимости, но и вообще личностного, индивидуального начала. Марии Волконской, совершившей гражданский поступок, почти немыслимый в царской России, и способной противостоять авторитету семьи (тоже почти немыслимое событие в культурном плане) отказывается в самостоятельности, в человеческом Я; ее личность растворяется в сети отношений с отцом, мужем, сыном.

Жены декабристов - это вдвойне хрестоматийный пример, изучаемый в базовом школьном курсе и на уроках истории, и на уроках литературы. Подспудный "урок", извлекаемый отсюда: женщина ничего не представляет сама по себе, она не может быть личностью, какие бы поступки не совершала. "Урок" может и не фиксироваться сознательно, что не делает его ни менее ясным, ни менее властным. А ведь поэма "Русские женщины" - это отнюдь не "женоненавистническое" произведение, как, например, "Крейцерова соната". Наоборот, произведение Н.Некрасова считается данью глубокого восхищения и уважения к женщинам... По этому примеру можно судить о том, как глубоко классическая русская литература проникнута стереотипными представлениями о женственности и роли женщин в обществе. Подчеркнем, что в нашей стране классическая литература парадоксально продолжает выступать в функции массовой культуры (наряду с рекламой и кино) и служит материалом для самоидентификации (Либоракина, 1995, с.).

История России изобилует подобными интерпретациями, которые оставляют невидимой общественно значимую деятельность женщин. В благотворительности, например, известны преимущественно имена мужчин - меценатов (Третьякова, Рябушинского, Морозова и других). В книге, например, нет ни одной женской фамилии. На деле же чисто мужская благотворительность (кроме ряда меценатов, действующих самостоятельно) практически не существовала, в отличие от женской. Женщины так или иначе участвовали в деятельности всех 4000 благотворительных организаций, зарегистрированных на начало двадцатого века. 342 организации возглавлялись женщинами или были направлены непосредственно на помощь женщинам (Благотворительные учреждения в России). В смешанных организациях мужчины обычно занимали руководящие посты и были "на виду", а женщины занимались "рутинной" работой - посещением бедных и сбором пожертвований.

Например, в одной из крупнейших московских благотворительных организаций, Обществе попечения нуждающихся детей, женщины составляли одну треть членов, включая четырех из двенадцати основателей Общества, более половины сборщиков средств, но не участвовали в принятии решений: все руководители были мужчинами. (Lindenmeyr, p.597)

"Невидимость" женщин определяла не только традиционная "иерархическая пирамида", но и система интерпретации мотивов и смысла женской благотворительной деятельности. Особую лепту в создание этой системы внес известный историк Василий Ключевский, предложивший в 1890-е годы "двойную" гендерную модель благотворительности на основе мужского и женского архетипических образов. Боярин Ртищев, советник царя Алексея, олицетворял "просвещенную" благотворительность, направленную на искоренение социальных язв.

В отличие от него, вдова Юлия Озорина, "простая, обыкновенная женщина", действовала в узком домашнем кругу и среди своих односельчан. Жалость к бедным и убогим - чувство, с которым по мнению Ключеского, рождалась каждая русская женщина, была исключительно сильной у Юлии Озориной и определяла все ее дела милосердия (Ключевский, с. 30-31).

Мужская благотворительность была обрисована как "просвещенная", рационально обоснованная (а впоследствии и "научная"), ее базовой мотивацией выступал гражданский долг, решимость проводить социальные изменения. Женская благотворительность рассматривалась как результат "врожденной эмоциональности", ее мотивация - милосердие к близким. В этой системе интерпретаций значение женской благотворительности снижалось через сближение мужского с рациональным, просвещенным (ценным), а женского - с иррациональным, эмоциональным (менее ценным). От женщин ожидали скромности: в делах милосердия "женщина должна работать под покровом церкви". Даже выдающиеся благотворительницы не выступали в печати, не делали докладов на съезде русских деятелей по общественному и частному призрению. Соответственно социальный смысл и гражданская направленность приписывались исключительно мужской благотворительности.

Даже общеизвестные факты "растворялись" в этой системе интерпретаций. Как историк, Ключевский не мог не знать, что "просвещенная" благотворительность в каком-то серьезном масштабе появилась в России усилиями именно женщины - императрицы Екатерины Второй.

В годы ее правления в структуру государственного управления были введены Приказы общественного призрения, призванные оказывать помощь бедным. До этого проблему нищенства Петр I пытался решить указом 1726 г.: "милостыню отнюдь не подавать, а буде которые люди, презрев сей указ, станут милостыню подавать, ...имать с них штрафу первый раз по пяти, другой раз - по десяти рублей" (Ковалева, с. 14). Наиболее известными благотворительными учреждениями императрицы были госпитали и Смольный Институт, где готовили девушек, призванных распространять идеи просвещения. Именно Екатерина Великая ввела в общество идею благотворительности как средства социальных изменений, а не только как частного дела милосердия. Впоследствии многие женские благотворительные организации, особенно феминистские (Общество дешевых квартир, Петербургская женская издательская артель, общества поддержки Высших Женских Курсов и другие) прямо ставили задачу социальных изменений как цель филантропической деятельности.

Яркие, политически и социально активные женщины, традиции женской самостоятельности - неотъемлемая, но к сожалению почти неизвестная часть нашего исторического и культурного опыта. Историческая справедливость требует восстановить имена русских женщин - политиков и общественных деятельниц.