"Всегда остается только одно - провести кропотливое изучение одного случая; единственное различие заключается в выборе "случая".

К.Леви-Строс. Структурная антропология

"... индивидуальная история каждого агента заключает в себе историю группы, к которой он принадлежит"

П.Бурдье. Социология политики

Исследование "документов жизни" постепенно превращается в элемент отечественного социологического пейзажа. Недавно в "Независимой газете" печатались записки Екатерины Московской "Повесть о жизни с Алешей Паустовским"[[ Московская Е. Повесть о жизни с Алешей Паустовским//"Независимая газета", приложение "Кулиса", 1997 №№ 1,2; 1998, №№ 1-5, 7-9. Далее в тексте мы ссылаемся на соответствующие номера приложения к "НГ".

]]. Данная статьи представляет собой их социологическую интерпретацию.

Сегодня каждый понимает необходимость множественного прочтения любого текста. Возможные интерпретации, переплетаясь друг с другом, будут, тем не менее, разными. Газета представила записки как род belles-lettres, т.е. в качестве текста-произведения (Р.Барт). Специалист по гендерным исследованиям увидит в записках ситуацию женщины в условиях "крутого" советского модерна. Одной из интерпретаций будет социологическая. Повествование о себе в этом случае видится как объективация общих социальных процессов. Действительно, рассказанная история дает возможность осветить значимые моменты слома советского общества и его трансформации: ведь социальное изменение тесно связано с тем, что именно происходит с социальными агентами. Текст написан в первой половине 90-х г.г. Момент этот интересен: перерыв в производстве социальных отношений не уничтожил соответствующие габитусы. Героиня пишет, вспоминая. Воспоминания подразумевают дистанцию, это теперешняя речь о прошлом. Но воспоминания пишутся рукой, принадлежащей телу, нагруженному историей.

Сказанное может произвести впечатление, что социологическая интерепретация нарратива, предложенная ниже, совсем необязательна. Она - лишь одна в ряду других. Есть обстоятельства, которые делают именно социологическое чтение настоятельно необходимым. Текст Е.Московской сразу же после напечатания вызвал отклики, появились рецензии. Это явно свидетельствовало о том, что существует группа, оказывающая доверие сказанному. У текста была преамбула: "Удивительно, как эта изящная женщина пронесла сквозь тяжелые жизненные перипетии острые переживания той поры... за сугубо частными переживаниями автора "Повести о жизни с Алешей Паустовским", стоит целая эпоха, определенный социальный круг людей с яркими драматичными судьбами, и все это сквозь художественную призму..." (Кулиса НГ, 1-97). Тем самым высказывалась уверенность: сугубо личные переживания привлекут интерес, получат коллективное одобрение хотя бы у части читателей "Независимой газеты". Группа читателей, правда, не так уж велика (тираж газеты- примерно 45 тыс. экз.). Ни в одном из откликов собственно социальный аспект представлен не был. Присутствовало что угодно - кроме внимания к социальному зрению рассказчицы[[Эта статья еще не была закончена, когда в очередном номере НГ в разделе "Почта" появился отклик под названием "Радуюсь вашей смелости":

"...в течение ряда лет я проработала в крупнейшем московском издательстве "Советский писатель". Именно эта ностальгическая память и заставила меня написать вам и поблагодарить за литературную находку... ("Независимая газета", 1998, 18 апреля).

Вскоре была опубликована развернутая рецензия на текст Е.Московской, которая также свидетельствует, с одной стороны, об остром интересе, а с другой, о том, что причины интереса замаскированы (См.:Киреева А. Смерть и жизнь во власти языка. У каждого есть свой Алеша Паустовский//"Независимая газета", 21 апреля 1998 г.). Рецензия вращается вокруг "вечных вопросов" - жизни, смерти, любви, земного и небесного существования. Автор рецензии отмечает, что "собирая осколки своей судьбы, молодая писательница вольно или невольно сумела достаточно много сказать и о том, "что вокруг". А вокруг - "замечательные люди". Одни - уже далече, а другие "сегодня также заняли свои ниши и так же формируют тех, кто идет за ними". Рецензент зачарован, ибо ему свойственна столь же неразложимая и двойственность в отношении к описываемым персонажам, как и у Е.Московской. Эти персонажи одновременно числятся по ведомству подлецов и героев, и рецензент тоже не в силах эту двойственность преодолеть. История окутывается покрывалом "вечного", а в этом случае социологический угол зрения попросту невозможен. Анализа смысла "женской судьбы" автора и героини тоже не наблюдается. Но можно ли в этом случает разобраться в происшедшем и есть ли у пишущих желание это сделать? Наверное, нет, коль скоро автор рецензии не различает - в том смысле, что не способен к различию.

]]. Это позволяет высказать гипотезу, что есть группа людей, которые пользуются общим корпусом социального знания, общими метафорами и классификациями. Они объединены общими категориями мышления. Именно это создает поле тяжести, внутри которого складываются отношения повествовательницы и читателей. Социальное знание подобно стеклу, которого члены группы не замечают. Стекло для них - лишь прозрачная среда, но не твердая субстанция. Задача данной работы - реконструкция кристаллической решетки социального знания группы советской и постсоветской элиты, к которой принадлежит героиня (а также те, кто себя с таковой отождествляют).

Чем интересна любая история и кому? Своей игрой на предсказуемости (понятности) и отклонении от таковой (интересности). В данном случае мы имеем дело с проблемами, которые возникали в жизни многих. Им любопытно, как и каким образом героиня преодолела препятствия, несущие угрозу "целям и ценностям". Нет ничего лучше истории о том, как опасности были успешно преодолены. Сама история - также своего рода социальная база данных[[Об "историях" как корпусе социального знания писал известный лингвист Т.А.Ван Дейк. См.: Ван Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. - М., Прогресс, 1989. С. 12-41, 190-197.]]. Это особенно ясно, если представить себе массу тех, кому данная история абсолютно неинтересна.

Рассмотрение повествования нашей героини как текста подразумевает внимание к тому, как этот текст сконструирован (тропы, риторики)[[Концепции "я", языки, в которых формулируются эти концепции, коммуникативные жанры, позволяющие, облегчающие и ограничивающие такие формулировки, варьируются в зависимости от эпохи и типа общества. См.: Luckman Th. Remarks on Personal Identity: Inner, Social and Historical Time//Identity: Personal and Socio-Cultural. A Symposium./Ed. by A.Jacobson-Widding/Uppsala, Acta Univ. Ups.,1983. P. 70.]]. Здесь следует говорить о нерефлексируемом: о том, что не представлено прямо, что ускользает и не является специальным предметом для пишущего и говорящего: о социальных отношениях, номенклатурах, эталонах, классификациях. Базовый аппарат социального знания группы состоит из множества актуальных ценностей и репрезентаций, которые специфическим образом классифицированы и организованы. Этот классифицирующий аппарат выступает в качестве оператора практики производства текста.

Итак, займемся социологическим переписыванием текста Е.Московской, осознавая, что большинство людей не хотят быть переописанными. Они хотят, чтобы их принимали так, как они видят себя сами.

Зачем человек пишет? Зачем заключает "автобиографический пакт"[[Lejeune P. Pacte autographique. P., Seule, 1975.]] с самим собой? Прежде всего чтобы ответить на вопрос "Кто я есть?"

Современная социология рассматривает идентичность как процесс. Может быть множество идентичностей. Например, одна - фактическая, констатируемая, другая - ценностная, желанная, та, на которую индивид имеет притязания. Или, например, одна идентичность социальная, другая гендерная[[См. о различении этих двух видов идентичности: Камиллери К. Идентичность и управление культурными несоответствиями: попытка типологии//Вопр. социологии, 1993, №1/2, с. 103.

]]. Текст можно интерпретировать как историю смены идентичности. Рассказывание истории - род действия, направленного на некий эффект. В самом факте повествования о себе присутствует желание повлиять на тех, кому рассказывают, убедить в своей правоте, соблазнить.

Однако часто потребность поведать миру о себе тесно связана и с возникновением несогласованности, угрожающей идентичности[[См.: Рикер П. Повествовательная идентичность//Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. Московские лекции и интрвью. М., Akademia, 1995.]]. Рассказ о себе - история о том, как человек преодолел этот вызов. Здесь речь идет о вызове, ответить на который пришлось советской элите.

Прежде чем рассказать об изменении, представим, то что именно менялось. Идентичность, которую условно можно назвать первой, структурирована положением героини в социальном пространстве. Режим исходной идентичности - природная данность. Категории социального восприятия выступают как здравый смысл. Здравый смысл - то, что не просто можно, но и должно навязать другим в качестве нормы представления. Категории восприятия мира - продукт инкорпорации объективных структур социального пространства[[См.: Бурдье П. Социология политики. М., Socio-Logos, 1993. С. с. 37, 65 и др.]].

Екатерина занимала в пространстве отношений советского типа место привилегированное. Категории социального пространства представлены в пространстве физическом. Все упоминаемые в тексте адреса - "престижные". Это легко считывает каждый москвич. Адреса могут меняться, но все они окутаны аурой привилегий.

В 60-е годы героиня жила на улице Горького: "улица Горького, дом 27/29, подворотня, слева висит мемориальная доска Фадееву (его квартира как раз над нашей).., а лактионовская на следующем этаже, напротив Фадеевых, № 17" (Кулиса НГ, 1-97). Это бывшая квартира министра иностранных дел Громыко почти немыслимой для тогдашней Москвы площадью 180 кв. м. Рядом жила семья соцреалиста № 1 живописца А.Лактионова: "Во времена моего детства это была реликтовая семья, из прошлого - доброго, русского, дореволюционного... "(Кулиса НГ, 2-98).

В 1967-68 гг. дед Екатерины, он же ее приемный отец, был главным редактором газеты "Советская Россия", членом ЦК КПСС. До этого он пребывал в ссылке: работал послом в Северной Корее.

Привилегированное пространство населяли не только члены ЦК КПСС, но и деятели литературы и искусства. Ближний круг - "соседи по даче - весь генеральский поселок "Трудовая", старинные знакомые и близкие папины друзья, с которыми папа прошел войну, корреспонденты, фотокоры его фронтовой газеты"... Сколько историй рассказывалось, особенный мастак на них был, конечно, дядя Степа Михалков, уж когда он начинал, то все в три погибели от хохота в слезах выкрикивали: хватит, Серега, пощади!...Очень все наши любили Наталью Петровну Кончаловскую, и если она вспоминала о чем-то то слушали, затаив дыхание, она знала иную жизнь, иные страны, людей, о которых уже писали в учебниках..." (Кулиса НГ, 2-98). В ближнем кругу встречались Александр Кривицкий и Константин Симонов, Натан и Евгения Евдокимовна Рыбаки и брат ее Корнейчук, Ванда Василевская.

Пространство, где протекает жизнь Екатерины, включает и высотный дом на Котельнической набережной с гулкими подъездами, "роскошными, но полумрачными" (Кулиса НГ, 1-98). В последующей жизни героиня перемещается с улицы Горького на Аэропорт, она оказывается в другом кругу, но тоже привилегированный: "будущий о. Владимир Вигилянский, священник церкви Святой Татьяны, зять Ираклия Андронникова, детский хирург" (Кулиса НГ, 2-98).

"Я шла от Тверской через Патриаршие пруды в английскую спецшколу № 20" (Кулиса НГ, 4-98). "Я заканчиваю художественную школу, подумываю и о Суриковском, и о Литературном институте. Школа № 175, улица Медведева. Крыльцо со старинными колоннами, деревянная лестница в учительскую" (Кулиса НГ, 1-97). Школа элитарная, откуда можно притязать на все перечисленное. В число соучеников входили дети как политической, так и художественной элиты. Дети Аллилуевы учатся вместе с сыном соцреалиста № 1 Александра Лактионова и сыном писателя Драгунского.

Именно в этом пространстве конструируется идентичность нашей героини. Идентичность, как известно, не сводится к вербальным обозначениям. Она подразумевает множественность практик - телесных, поведенческих. Глубоко личные предпочтения, которые конституируют его отличие как индивида, его идентичность, даны в социальном взаимодействии. Отбор и ранжирование желаний - органический элемент социального процесса. Язык и телесные режимы (свои для каждого общества, для каждого социального слоя) имеют огромное значение для складывания и объективации самоидентичности[[См.: Giddens A. Modernity and Self-Identity. Self and Society in the Late Modern Age. Stanford, Stanford Univ. Press, 1991. P. 60-64.]]. Быть компетентным (идентифицируемым) агентом значит быть в состоянии на равных участвовать вместе с другими в производстве и воспроизводстве социальных связей и отношений.

Одежда - "внешняя" форма нарратива самоидентичности. В кругу Екатерины свои знаки принадлежности - "джинсы, дубленочка"[[Речь идет об осени 1967 г. Здесь я сама могу выступить свидетелем. В тот год я училась в Московском университете и могу подтвердить, что эти элементы одежды встречались крайне редко. Основная масса студентов была одета очень плохо.]]. А кроме того: "... юбка мини "до трусиков", черный, бархатный, скорее пояс, чем юбка, колготки белые, высокие сапоги - черные. Итак, черный свитер, черная юбка, белые колготки, черные сапоги. Существовал вариант № 2 - белый кожаный берет (в любое время года красно-черный бархатный короткий жакетик, шерстяная белая юбка, красные в черную точечку колготки, черные сапоги (вот белых не было). Я, дочка цековская, конечно не понимала всей своей великолепной заграничной шикарности, я привыкла быть одетой красиво - по своим вкусам, но по дедовским зампредсовминовским возможностям и маминым "подкидыванием тряпочек из-за бугра", что, конечно, дети советских писателей, даже таких как К.Г. (Паустовский - Авт.), не имели. И на черной "Чайке" они не ездили, а я и не задумывалась о том, что меня возит "Чайка" с Мишей или Сашей за рулем ... или такси... Дети тех, которые имеют, не понимают и не ценят, слава Богу, таких вещей, это их среда обитания, и они ее не замечают, как воздух, которым дышат. Понадобилось и мне двадцать лет, чтобы начать осмысливать все это. Но те, которые не имеют... "(Кулиса НГ, 1-97). Многоточие, которым заканчивается период, симптоматично.

У Екатерины и ее знакомых есть няни, домработницы. Дети отдыхают зимой - в пансионатах или на дачах, летом - в Гурзуфе или Паланге и опять-таки на дачах, где "огромаднейший дачный обеденный стол с террасы выносили под вековой дуб, и каждыми воскресными или праздничными днями он сверкал белой скатертью, фужерами и закусками" (Кулиса НГ, 2-98). Выходные дни проводят на скромной госдаче в Баковке, забор в забор с дачей Фурцевой. В буфете можно купить "швейцарского шоколада с орехами, молочного, мандаринов, шампани, джуса апельсинового в банках, "Золотого руна" ... , любимых лимонных долек взяли несколько коробок" (Кулиса НГ, 2-97). Все перечисленное - продуктовый дефицит той эпохи, знак принадлежности к элите. Рядовым гражданам все это было недоступно, кстати, в том числе и по деньгам.

Принадлежащие к элите лечатся и умирают в Кремлевке (т.е. Центральной клинической больнице 4-го управления Минздрава)[[Не могу не отметить, что эта самоочевидность сохраняется и сейчас. Совсем недавно слышала по телевидению: "Ильюшенке ЦКБ век не видать". Речь шла о бывшем и.о. ген. прокурора А.Ильюшенко, который, выйдя из заключения, заболел и вынужден был лечиться в "обычной" больнице.]]. Там умирают и Екатеринины родственники, принадлежащие к политической элите, и К.Г.Паустовский, как деятель литературы и искусства. Элиту хоронят если не на Новодевичьем, то на Кунцевском кладбище.

Еще одна привилегия - свобода от необходимости. От необходимости освобождает социальная позиция[[Свобода от необходимости распространяется крайне широко. Привилегированные могут не быть пушечным мясом во время конфликтов и войн. Последние годы опубликована масса мемуаров, записок, переписки. Большая часть текстов о советском обществе написана привилегированнными: либо теми, кто имел отношение к власти политической, либо теми, кто властвует над языком и над классификациями, т.е. интеллигентами-интеллектуалами. Монополизируются даже свидетельства. Благодаря снятию как цензуры, так и самоцензуры, исследователи получают огромный материал о жизненных практиках привилегированных, которые даже и не подаются как выражение общественной потребности, "заботы о народе". Эти практики уже не надо реконструировать из оговорок и проговорок. Вот, например, свидетельство сына поэта Бориса Пастернака Евгения Борисовича Пастернака:

"В конце года (речь идет о 1942 г.) меня стали вызывать в военкомат. Приближался срок призыва. Мама, да я и сам тревожились. Разнесся слух, что при Академии бронетанковых и механизированных войск откроют краткосрочные курсы подготовки танковых техников. Получив очередную повестку я зашел к Ивановым попрощаться, не зная, вернусь ли домой из военкомата. В ходе разговора Тамара Владимировна взяла телефон и позвонила генералу Ковалеву - начальнику Академии. Представившись ему как жена писателя Всеволода Иванова, она попросила меня принять. На следующий день я пришел к нему на прием. После короткого разговора и заявления с просьбой принять меня на подготовительные курсы в военкомат были посланы бумаги о моем призыве в армию и зачислении в военную академию.

16 февраля я собрал вещички и мама с Мишей Левиным проводили меня в военный городок за пивоваренным заводом. 23-го, в день Красной армии я был приведен к присяге. Неожиданно выяснилось, что никаких краткосрочных курсов, которые я надеялся быстро окончить, нет, - это формировался основной курс инженерного факультета академии. На него приезжали кадровые военные с фронта и из училищ, призывались студенты высших учебных заведений. Было отделение детей генералов и их знакомых, куда я попал поначалу. Потом всех пересортировали, и начались занятия, длительность которых была еще долгое время неизвестна. В результате я проучился в академии четыре с половиной года и окончил ее лишь летом 1946-го" (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка с Евгенией Пастернак (дополненная письмами к Е.Б.Пастернаку). М.: "Новое литературное обозрение", 1998. С. 436.

]]. Екатерина не просто может позволить себе то, чего не могут другие. Она может не делать того, что для большей части социальных агентов - категорический императив. "Другим" надо работать, чтобы добыть себе пропитание и продолжить повседневное существование. "Другим" трудно карабкаться по социальной лестнице. Они знают свое место в том смысле, что прекрасно знают, на что могут или не могут притязать.

Екатерина занимается живописью. Позднее она стала членом МОСХа, но не ощущала необходимости участия в играх в соответствующем поле культурного производства в качестве императива: "Больше живу, чем работаю, куча других забот, хотя и считаюсь профессиональным живописцем, членом Союза. Интересно, существует ли еще этот союз, МОСХ, должен был остаться" (Кулиса НГ, 3-98).

Екатерина презирает женщин, которые вынуждены жить с нелюбимым может в силу "необходимости". Она исповедует "невозможность лечь под законного мужа из выгоды и сохранять с ним совместную жизнь без любви, потому что удобно и общее имущество" (Кулиса НГ, 5-98).

Она может не знать о ГУЛАГЕ: "... я не знала ничего о ГУЛАГе, о тех, кто приходил потом оттуда живой, возвращался в Дом на набережной и по другим адресам" (Кулиса НГ, 1-97). Следует отметить, что прочитанные мною человеческие документы, написанные людьми из непривилегированных слоев советского общества, свидетельствуют: они-то как раз о ГУЛАГе знали. Социальный низ и ад "зоны" располагались рядом, соседство было непосредственным, и не знать было просто невозможно.

Была и еще одна свобода, свобода пересечения социальных границ и нарушения табу. Для Екатерины существовал лишь один императив - свободная реализация желаний, одна истина - истина желаний. Отсюда, вероятно, активная сексуальная практика еще в школьные годы: "Преград не было никаких. Я не ведала, что такое девственность, а значит, что к ней необходимо как-то особо относиться" (Кулиса НГ, 2-98). Понятно, ощущаемое ею как высочайшая степень свободы оборачивалась ловушкой роли машины для любви. В той культуре, в которой проходила юность Екатерины, "принуждение к сексу" как к телесному режиму определенного типа не было явным императивом: учебники "по сексу" отсутствовали, секс не выступал картой в политической игре. В этом отношении она действительно смотрится пионером русской сексуальной революции, которая развернулась на наших глазах в постперестроечные годы[[См. гл. "Женщина "под сексуальным взглядом" в кн.: Клименкова Т. Женщина как феномен культуры: взгляд из России. - М., Преображение, 1996.

]]. Текст как бы демонстрирует, что "секс у нас был", но бытовал в привилегированных социальных пространствах. Как это часто бывает в истории, именно в среде привилегированных рождаются культурные схематизмы, которые в дальнейшем становятся всеобщим достоянием.

У Екатерины вызывало неудовольствие любое оформляющее, сдерживающее, цивилизующее начало, например, школьная форма: "Как реформа, так новая форма. Но суть оставалась одна и та же: плебейские, то есть советские методы, - уничтожить всякую индивидуальность. Не смей высовываться, чулки в резинку, обувь темная" (Кулиса НГ, 1-97).

Пишущей невдомек, что введение формы, похожей на гимназическую - симптоматика великого отступления, ренессанса российско-имперского начала в советской культуре, изменения стиля жизни элиты начиная с конца 30-х г.г. Социальная позиция Екатерины - продукт предшествующей реальной и символической борьбы. То, что для нее почти природа, создано поколением ее деда-отца[[Именно социальным траекториям людей, принадлежащих к этому поколению, посвящены мои предшествующие работы. См.: Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи: Голоса из хора. - М., Институт философии РАН, 1996; Козлова Н.Н. Сцены из жизни "освобожденного работника"//Социологические исследования, 1998, № 2.]].

В тексте присутствуют лишь следы его жизненной истории. Он был родом из Вологодского края: "Вологодская родня круглый год, сменяя друг друга, жила в нашем доме; играл аккордеон, пелись песни и частушки" (Кулиса НГ, 2-98). Его жизненный путь типологичен для принадлежащего к "поколению 38-го года" социального удачника из крестьян. Приемная мать-бабушка Екатерины - из интеллигентской семьи. Брак - плод типичных матримониальных стратегий конца 20-х-начала 30-х. Именно в результате таковых сложилась советская элита, которая была становым хребтом советского общества.

"Девочка из хорошей семьи русских интеллигентов вышла замуж в красной комсомольской косынке вместо фаты в 1929 году. Вышла за красного командира, деревенского парня, полуграмотного, но талантливого самородка, взметнувшегося на гребне времени в военную гатчинскую академию ...Мама-бабушка, вырастившая меня, ... поневоле была по сути своей очень тихой и одинокой, глубоко несчастной "женщиной в себе", ... все отрицающей смолоду (так же как и я, только молча в диких советских джунглях" (Кулиса НГ, 1-97).

Здесь время обратить внимание на оппозицию дикий/цивилизованный, которая имеет ключевое значение для интерпретации этого текста. В "первой идентичности" предикатом дикости наделяется все, что не совпадает с нормальным "здравым смыслом" группы, представляемым в качестве разума. Точно так буржуа, определяя традиционные формы жизни пережиточные, дикие, обретали моральное право на доминирование как через прямое насилие, так и через другие техники (дисциплинарные процедуры, нормирование и пр.)

Первоначальная система классификации мира у героини связана с инкорпорированием позиции и соответствующих структур социального порядка. Опыт, организованный в систему, заставляет верить в свое могущество как род естественной монополии. Текст дает возможность хорошо ощутить, что привилегированный топос выступает как убежище, откуда, будучи в безопасности, можно критиковать кого угодно и что угодно. Именно этот топос - генератор семантических делений.

Приведем контексты употребления определения дикий в интерпретируемом тексте: дикие советские джунгли, дикое окружение, плебейские советские методы, уничтожающие всякую индивидуальность (Кулиса НГ, 1-97), дикое хамское время (Кулиса НГ, 2-97), этот жуткий социум, дикая атеистическая среда (Кулиса НГ, 5-98).

Дикие - предмет антропологии. Они бездушны, душа есть у немногих: "Такую душу в этой дикой Советской державе можно только самому взрастить и воспитать" (Кулиса НГ, 2-97).

Дикие - прежде всего непривилегированные: "1992 год... Под моим окном (в Африке - Авт.) сейчас чинная сходка, мужики, простонародье советское, гутарят о политике, прослушав утренние известия по своим корейским, японским, тайваньским транзисторам. Это местная нищета - сторожа, уборщики, не хватает только вождя в перьях и ракушках" (Кулиса НГ, 3-98). Это - низ. Рынок подержанной одежды в Африке называют "помойкой". Екатерина замечает: "там покупают туалеты совграждане" (Кулиса НГ, 1-98). Образ вождя в перьях и ракушках неслучаен.

Диких наказывают, перевоспитывают, от них спасаются. Начало 90-х, трудные годы перемен на родине Екатерина провела с мужем-дипломатом в Африке: "мы ... молим Бога оставить нас здесь, не ввергать в развал и хаос Москвы, не лишать тепла и еды. Что нам их стрельба в сравнении с кошмарами развалившейся "империи зла" (Кулиса НГ, 3-98). Дикие - в плену необходимости, тем они и жалки.

В "первой идентичности" автономия по отношению к позиции отсутствует. Идентичность практически равна позиции. Героиня живет в согласии с условиями существования. Текст позволяет прочувствовать, что представляет собой спонтанная социология господствующих: она подразумевает представление своего взгляда как "естественного" и авторитетно утверждает этот взгляд.

Екатерина не принуждена к тому, чтобы уважать социальную дистанцию. Скорее наоборот, она сама держит дистанцию. В тексте прекрасно прослеживаются способы различения, дистанцирования, сближения.

Групповой нарциссизм демонстрируется и через словарь группы. Например, то, что требует комментария для "непосвященных", подается как общеизвестное. Допустим, далеко не все знают, что "Снеж" это Дом творчества на озере Сенеж, а "Коровник" - Дом творчества художников им. К.Коровина в Крыму... Свойство любой элиты - закрытость, замкнутость на себе и одновременно естественное умение дать понять "другим" превосходство собственного положения.

Интерпретируемый текст называется "Повесть о жизни с Алешей Паустовским". Алеша, Алексей Паустовский - сын писателя К.Г.Паустовского. С ним у Екатерины был роман в 1967-1968 гг. Он продолжался примерно полгода, им обоим было по 17 лет.

После этого жизненные траектории наших героев разошлись. Нельзя сказать, что Алеша - единственная и неповторимая любовь, пронесенная через всю жизнь. Как свидетельствует сама героиня, "... здесь может показаться, что я люблю тебя (Алешу - Авт.), но любила-то я своего Ваню, Ваню Лактионова" (сын художника А.Лактионова - Авт.) (Кулиса НГ, 2-98). У Екатерины, впрочем, были другие романы и несколько браков.

Алеша стремился быть художником андеграунда, он помогал распространять Самиздат. Интерес Екатерины к диссидентству явно ситуативен, ибо завершился вместе с романом. Как только короткий роман завершился, "Контитент", "Грани", "Посев", "Вестник" и чужие рукописи исчезли из моего поля зрения" (Кулиса НГ, 1-98).

Далее...