Письма декабристок с красноречивым описанием их тюремного жилища (в одном из них был портрет заключенного А. И. Одоевского, "сидящего в своем нумере в полумраке, как в пещере", посланный в. Петербург его отцу - князю Одоевскому Анной Розен⁵³) конечно же, довольно широко распространялись. Рано или поздно все происходившее в Сибири становилось известным в Москве и Петербурге. Это, разумеется, чрезвычайно беспокоило III отделение и самого царя, что нашло отражение в официальных документах. Граф Бенкендорф сделал наставление коменданту Лопарскому, дабы он по повелению самого государя внушил состоящим в его ведомстве "женам государственных преступников, что им не следовало бы огорчать родителей своих и чужих родственников плачевным описанием участи, коей их мужья со своими соучастниками подвергнуты в наказание, ими заслуженное, коей нельзя переменить...".

Шеф жандармов считал: "Жены должны помнить убедительные пламенные просьбы, с которыми обращались ко мне и другим особам о разрешении ехать под какими бы то ни было условиями, должны покориться смиренно своей судьбе... и безропотно пользоваться дарованною им возможностью разделять и услаждать участь своих мужей"⁵⁴.

Но женщины не хотели покоряться смиренно и безропотно, они делали все, чтобы облегчить жизнь каторжан. Камеры Петровской тюрьмы были темными-в них не было окон. С. П. Трубецкой часто говаривал: "На что нам окна, когда у нас четыре солнца!", имея в виду кроме своей жены Нарышкину, Фонвизину и Розен, живших в одном с ними тюремном отделении⁵⁵. Однако женщины были другого мнения. Они "подняли в письмах такую тревогу в Петербурге"⁵⁶, что в каждом "номере" тюрьмы окна были прорублены. И сделано это было, конечно, не по царскому милосердию, как утверждал шеф жандармов, а под давлением общественного мнения, неудовольствия среди достаточно широкого круга родственников, друзей и знакомых, информированных женами декабристов.

"Женский фермент" сыграл огромную роль в каторжной жизни декабристов, как бы цементировал, сплачивал узников. Естественно, что роль женщин возрастала с появлением семейных очагов, а затем и первых "каторжных" детей, которые считались воспитанниками всей колонии.

Как известно из воспоминаний декабристов и исследований ученых, духовная жизнь "каторжной академии" была весьма интенсивной. И женщины принимали в ней активное участие. "Явилась мода читать в их присутствии при собрании близкого кружка, образовавшегося вокруг каждого женского семейства, литературные произведения де слишком серьезного содержания, и то была самая цветущая нора стихотворений, повестей, рассказов и мемуаров"⁵⁷.

Женщины воодушевляли мужчин на творчество, и в этом их немалая заслуга перед историей. Так, Николай Бестужев посвятил Александре Муравьевой рассказ "Шлиссельбургская крепость". По ее же настоянию он написал воспоминания о К. Ф. Рылееве. Поэтическая муза немало обязана и Марии Волконской...

Конечно, к "серьезным занятиям" (историей, физикой, фортификацией и т. д.) женщины не допускались. Да они и не были к этому подготовлены. Но, вне сомнения, все дискуссии, не прекращавшиеся в среде ссыльных революционеров, оценки прошлого не могли не задеть "соузниц". В связи с этим вполне уместно сказать об участии женщин в идейных спорах, о причастности их к идеологии декабризма. Академик М. В. Нечкина считала, что "жены вникали в причины ссылки мужей и в суждении о них становились на их сторону"⁵⁸.

Вне сомнения, женщины, мало осведомленные о прошлой идейной жизни собственных мужей, на каторге значительно приблизились к ней. Разделяя участь революционеров, отмечая каждый год вместе с ними "святой день 14 декабря", они становились их соучастницами. "Вообрази, как они мне близки,- писала М. К. Юшневская из Петровского завода брату мужа,- живем в одной тюрьме, терпим одинаковую участь и тешим друг друга воспоминаниями о милых любезных родных наших"⁵⁹. Ей вторила П. Е. Анненкова: "Все было общее-печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое"⁶⁰.

Долгие годы, проведенные вместе с мужьями в заточении, стали для женщин трудной, но хорошей школой, не только обогатившей их житейским опытом, но и развившей в них чувство активного гражданского протеста.

В марте 1841 г. внезапно, среди ночи арестовали и увезли в самую страшную Акатуйскую тюрьму Михаила Лунина, продолжавшего и в Сибири "действия наступательные" против властей. Событие это было чрезвычайным и по исключительности и по предполагаемым последствиям. Естественно, что оно вызвало волнения, страхи, опасения среди каторжан, тем более что многие товарищи Лунина по изгнанию читали, хранили его противоправительственные сочинения, а некоторые помогали их создавать⁶¹. Однако все это не помешало М. Волконской принять самое горячее участие в проводах арестованного товарища мужа: в окрестностях Иркутска, в стороне от почтовой дороги, она встретила кибитку, увозившую Лунина, чтоб надеть на арестанта теплое пальто с зашитыми в него ассигнациями... Волконские нашли пути для тайных сношений с Луниным, изолированным от внешнего мира. Мария Николаевна с немалым риском отправляла ему книги, "шоколад для груди" и "под видом лекарств - чернила в виде порошка, а в нем несколько стальных перьев, так как у него все было отнято"⁶².

Тайная переписка продолжалась до смерти М. Лунина в 1845 г. "Ваши письма, сударыня,- писал он Волконской,- возбуждают мою бодрость и скрашивают суровые лишения моего заключения. Я Вас люблю так же, как и мою сестру. У нас считается заслугою быть в сношениях с противником власти"⁶³. После трагической гибели декабриста Екатерина Уварова и Мария Волконская сделали все, чтобы сохранить память о нем: сберегли его антиправительственные сочинения, поставили на могиле в Акатуе памятник, который стоит и поныне.

Екатерине Сергеевне Уваровой (1791-1868 гг.) - сестре Михаила Лунина - принадлежит особое место среди женщин-декабристок: в своих действиях она перешла от исполнения личного долга к более активным формам борьбы⁶⁴. "Ты моя сестра и, следовательно, так же как и я, не подвержена чувству страха... Меньше слов, больше дела",- писал ей Лунин, пересылая знаменитые "Письма из Сибири". Ей же отправил он "Взгляд на русское тайное общество" и "Разбор донесения Следственной комиссии", стоившие, в конечном счете, революционеру головы⁶⁵.

Екатерина Уварова принадлежала к высшему свету, общалась с "избранными". Однако изгнанный из общества брат остался для нее лучшим из людей. Она не уставала восторгаться им: "Сколько величия и божественного милосердия скрыто в твоем поучительном поведении... Великий бог! Какими мелкими кажемся мы здесь, позволяя себе жаловаться, роптать на упадок духа, ставший обычным, в то время как ты несешь свою судьбу с мужеством... мужеством более редким и достойным, чем то, что позволяет пренебрегать смертью на полях сражений..." Она восхищалась письмами брата: "Я их читаю и перечитываю, я их истолковываю"⁶⁶.

Е. Ф. Муравьева посылала целые обозы в Сибирь с продовольствием, вещами, книгами для сыновей Никиты и Александра. Уварова не отставала от нее. Генерал-губернатор Восточной Сибири С. Б. Броневский сообщал в Петербург: "Почтенные, исполненные родственной нежности и доброты госпожи Муравьева и Уварова сильно заботятся предупреждать всякие нужды Муравьевых и Лунина". Собравшись вместе, племянница и тетка беспрерывно говорили о Сибири и "дорогих объектах" своей любви, "не боясь наскучить одна другой"⁶⁸.

Когда непокорному декабристу уже на поселении запретили официальную переписку с сестрой, он нашел другие пути для общения с нею. С тайной оказией Екатерине Сергеевне было доставлено следующее письмо от брата: "Ссылка. 15 сентября 1839 г. Дражайшая. Ты получишь две приложенные при сем тетради. Первая содержит письма первой серии, которые были задержаны, и несколько писем второй, которых, очевидно, ждет та же участь. Ты позаботишься пустить эти письма в обращение и размножить их в копиях. Их цель нарушить всеобщую апатию. Вторая тетрадь содержит "Краткий обзор Тайного общества". Эта рукопись, составленная мною с целью представить вопрос в его настоящем свете, должна быть напечатана за границей... Ты можешь отослать ее Николаю Тургеневу через его брата Александра или поручить ее какому-нибудь верному человеку из иностранцев... В обоих случаях прими необходимые предосторожности: не посвящай родных и друзей в тайну; сговаривайся только устно, с глазу на глаз, с людьми, внушающими полное доверие... Я надеюсь, что ты исполнишь мое желание, не поддаваясь влиянию детского страха, которому у нас подвержены мужчины более, чем женщины, и который делает тех и других подобными стаду баранов"⁶⁹. На письме сохранилась помета Уваровой: "19 февраля. Москва. День моего приезда. Отвечено ночью с 19 на 20-е". Значит, она также прибегала к тайной оказии.

За первым секретным письмом последовали другие. В одном из них говорилось: "Ссылка. 13/1 декабря 1839 г.

Дражайшая... Тебе передадут при сем Разбор... Прошу тебя переправить его за границу способами, указанными в, моем предыдущем письме... Пусти также в обращение несколько рукописных экземпляров между своими знакомыми и друзьями в России. Вернейшим способом достигнуть нашей цели было бы, чтобы ты сама поехала весной за границу под предлогом лечения на водах...

Я надеюсь, что ты свято выполнишь волю сосланного брата, дающего тебе доказательство уважения и дружбы, привлекая тебя к своим работам, предпочтительно перед другими лицами. Тот короткий срок, который нам осталось прожить на этом свете, не будет потерян, если мы его употребим на служение делу правды...

Распространяй Письма и Обзор среди твоих знакомых, начиная с министров..."

Еще одно письмо гласило: "Ссылка. 28/16 января 1840 р. Дражайшая. Ты должна была получить: 1) Обзора, 2) Письма из Сибири, 3) Разбор. Прошу уведомить меня о получении этих трех рукописей, включи" их названия в одну или несколько последовательных фраз в твоих официальных письмах. Я надеюсь, что мое желание об издания этих рукописей будет свято выполнено"⁷⁰. На этом письме - пометка Уваровой: "Получено 1 марта в Москве".

Письма Михаила Лунина столь красноречивы, что, кажется, не нуждаются ни в каких комментариях. Но выполняла ли сестра волю брата? Распространяла противоправительственные рукописи или нет? Александр Тургенев - тот самый, к посредничеству которого рекомендовал прибегнуть Лунин,- 31 марта 1840 г. зависал в своем дневнике: "Обедал с Чаадаевым у Катерины Федоровны Муравьевой. Дружеская беседа, главным образом о Лунине. Тараторка-сестра вредит ему, а он - другим, ибо и их почитают того же мнения".

Там же 18 июня 1840 г.: "С Уваровой - выговаривал ей болтовню ее". Наконец, 25 августа 1841 г. Тургенев описал разговор о Муравьевых, об Уваровой, о Лунине⁷¹. Он осуждал Уварову за "болтовню", вероятно не зная, что она исполняла волю брата.

Декабрист Д. И. Заваливши свидетельствовал в своих воспоминаниях, что письма Лунина к сестре расходились в копиях по Петербургу, "где очень были рады высказать чужими словами то, чего сами не смели сказать от себя"⁷².

В сборник сибирских писем, предназначенных для распространения, М. Лунин включил свой ответ троюродной сестре - жене министра финансов графине Е. 3. Канкриной (разумеется, не называя адресата): "Я радуюсь, что мои письма к сестре Вас занимают... Гласность, какою пользуются мои письма через многочисленные списки, обращает их в политическое орудие, которым я должен пользоваться в защиту свободы..."⁷³

К сожалению, Михаил Лунин преувеличивал степень распространения своих рукописей. Светские знакомые Уваровой - не тот круг людей, среди которых идеи декабриста могли встретить сочувствие и активную поддержку. Вне России же при его жизни вообще ничего не было напечатано, хотя долго распространялись слухи, даже среди ссыльных, что причина вторичного ареста Лунина - издание его рукописей за границей. Только двадцать лет спустя труд декабриста напечатал А. И. Герцен в своей "Полярной звезде".

Е. С. Уварова, как единственный корреспондент Лунина, была связующим звеном между сибирским изгнанником и Россией. Насколько могла, она выполняла волю брата, распространяя его антиправительственные сочинения. Она не побоялась сохранить для потомков рукописи, стоившие нескольких лет тюрьмы их автору. Одно из замечательнейших революционных сочинений - сибирские письма Лунина - адресовано ей.

В одном из писем Уваровой брату в Сибирь есть такие слова: "Как звать, не использует ли действительно однажды кто-нибудь мои воспоминания - и тогда я останусь в памяти потомков как сестра Лунина и смогу подать руку служанке Мольера"⁷⁴. Выполнив свою миссию, Екатерина Уварова осталась, в истории русского освободительного движения.

Спустя четверть века после декабристов на каторгу везли петрашевцев. В декабре 1849 г. они пробыли около недели в Тобольске в общей тюрьме с уголовниками, многие без всяких материальных средств. Декабристки добились ("умолили", по словам Ф. М. Достоевского) тайного свидания с узниками⁷⁵. "Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь...- писал Федор Михайлович.- Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием - единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге"⁶. В Евангелие декабристки вложили деньги. В дальнейшем эта книга сохранялась в семье писателя как реликвия. В письме брату от 22 февраля 1854 г. Достоевский вспоминал: "Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас".⁷⁷

В Тобольске петрашевцев распределили по губерниям и заводам. В связи с этим Е. П. Оболенский сообщал брату, обеспокоенному судьбой петрашевца Н. С. Кашкина: "Везде - по пространству всей Сибири, начиная от Тобольска - в Томске, Красноярске, Иркутске и далее, за Байкалом,- он найдет наших, которые все, без исключения, будут ему помощниками и делом и словом..." Далее декабрист советовал писать "прямо к Катерине Ивановне Трубецкой"⁷⁸.

Советская исследовательница С. В. Житомирская опубликовала большое и весьма интересное письмо Н. Д. Фонвизиной брату мужа, в котором Наталья Дмитриевна в подробностях описывала свои встречи с петрашевцами, в том числе и с самим М. В. Петрашевским, в остроге: "Боже мой, в каком ужасном положении нашла я несчастного! Весь опутан железом, больной, истощенный... Он успел сказать мне многое, но такое, что сердце мое облилось кровью..."⁷⁹

Узнав об отправлении Ф. М. Достоевского и С. Ф. Дурова в Омск, Фонвизина в тридцатиградусный мороз поехала за Иртыш, чтобы проводить их⁸⁰. И в дальнейшем Фонвизины принимали участие в судьбе петрашевцев. Наталья Дмитриевна переписывалась с Достоевским уже после возвращения из Сибири.

В ее имении Марьино под Москвой подолгу живал Дуров. "С каким удовольствием я читаю письма Ваши, драгоценнейшая Наталья Дмитриевна! Вы превосходно пишете их, или, лучше сказать, письма Ваши идут прямо из Вашего доброго, человеколюбивого сердца легко и без натяжки",- писал Ф. М. Достоевский в 1854 г.⁸¹ Он делился с нею самыми сокровенными мыслями, доверил свой "символ веры".

Вообще в Сибири Н. Д. Фонвизина вела себя чрезвычайно активно, даже с вызовом. На всякое притеснение властей она отвечала протестом, не стеснялась атаковывать начальство резкими письмами, находясь на поселении, позволяла себе самовольные отлучки, о чем сохранилась переписка на самом высоком уровне⁸². Вероятно, не без участия Фонвизиной эти документы попали в вольные издания князя-эмигранта П. В. Долгорукова⁸³.

После истечения срока каторги Достоевского и Дурова большую помощь им оказала другая декабристская семья - Анненковых. В доме их зятя старшего адъютанта Отдельного сибирского корпуса К. И. Иванова они прожили почти месяц перед отправлением в Семипалатинск. Уже оттуда Достоевский писал Полине Егоровне Анненковой: "Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и всё превосходное семейство Ваше брали во мне и товарищах моих по несчастию полное и искреннее участие". Знакомство с Ольгой Анненковой-Ивановой он расценивал как одно из лучших воспоминаний своей жизни. "Ольга Ивановна,- писал Достоевский,- протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь... Я с благоговением вспоминаю о Вас и всех Ваших"⁸⁴.

Помощь декабристов, их жен и детей петрашевцам символизировала связь и преемственность двух революционных поколений - дворянского и разночинского. Для женщин же эта связь была проявлением их политического роста, переходом к более активным формам борьбы.

Оказавшись в добровольном изгнании в Сибири, женщины-декабристки в определенном смысле предвосхитили общественное движение, мощно развившееся в 70-х годах,- хождение в народ. "Хождение в народ" декабристок было вполне органичным, естественным проявлением их теплого, участливого отношения к простым людям, среди которых они оказались.

Помощь народу деньгами, медикаментами, безвозмездным лечением, обучением грамоте и т. п. составляла часть их жизни.

Сохранился рассказ о М. Н. Волконской сибирского старожила М. С. Добрынина, записанный в 1870-х годах И. Г. Прыжовым в Петровском заводе: "Эта женщина должна быть бессмертна в русской истории. В избу, где мокро, тесно, скверно, лезет, бывало, эта аристократка - и зачем? Да посетить больного. Сама исполняет роль фельдшера, приносит больным здоровую пищу и, разузнав о состоянии болезни, идет в каземат к Вольфу*, чтоб он составил лекарство"⁸⁵.

Во многих декабристских семьях, особенно бездетных, воспитывались дети-сироты или дети из многодетных бедных семей. Эти воспитанники получали не только материальное обеспечение, но и хорошее - по тем временам и условиям - образование.

С народом декабристкам приходилось общаться, прежде всего, в собственных семьях - через прислугу, крепостных. Как говорилось выше, царь не разрешил лишить женщин права на крепостных людей. Но для того чтобы взять их с собой в Сибирь, им требовалось согласие самих крепостных. Бывали случаи, когда привезенная прислуга выражала желание вернуться на родину⁸⁶. В большинстве же случаев отношения складывались вполне удачно. Няня Фонвизиных, Матрена Павловна, все сибирские годы провела вместе с господами и вернулась на родину с ними. Такой же честностью и преданностью отличалась Анисья Петровна, жившая в семье Нарышкиных. Вполне естественно, что декабристки хлопотали о вольных для своих слуг. Не надо, однако, идеализировать эти отношения. Хотя и "бывшие", лишенные политических и имущественных прав, "государственные преступники" оставались господами, барами, пусть добрыми, хорошими, но хозяевами. Характерно, что местные жители называли Дамскую улицу в Петровском заводе "барской", или "княжеской"⁸⁷.

Амнистия, а вместе с нею и разрешение вернуться на родину пришли тогда, когда их уже не ждали: только через тридцать лет, после смерти Николая I.

* Вольф Фердинанд Богданович (1796 или 1797-1854 гг.) - штаб-лекарь, член Южного общества декабристов. Был осужден на 20 лет каторги.

Тех, на кого она распространялась, в живых осталось совсем мало. Сибирскую ссылку пережили восемь из одиннадцати декабристок: первой умерла А. Г. Муравьева в 1832 г., еще в Петровском заводе; через семь лет после нее - К. П. Ивашева, жившая на поселении в Туринске; Е. И. Трубецкая похоронена в 1854 г. в Иркутске, в одной могиле с тремя детьми.

Раньше других в Европейскую Россию вернулись А. В. Розен и Е. П. Нарышкина с мужьями, отправленными на Кавказ в 1837 г. Давыдова, Ентальцева и Юшневская, как уже говорилось, приехали на родину вдовами, схоронив в Сибири мужей, ради которых отправились в добровольное изгнание.

Вернувшиеся изгнанники, явившие пример высокой нравственности и душевной стойкости, были встречены передовым обществом с почтительным уважением и симпатией. "Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов,- писал Лев Толстой,- и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь; казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет, и стало ясно, что счастье было не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга и ссылка, неволя, была счастье, а генеральство и богатство и свобода были великие бедствия..."⁸⁸

Слова о "духе людей" по праву можно отнести к спутницам декабристов - их женам, исполнившим в Сибири, по словам Ф. М. Достоевского, "высочайший нравственный долг". П. И. Чайковский, познакомившийся (и породнившийся) с последней из декабристок - А. И. Давыдовой, считал, что она представляла одно из тех редких проявлений человеческого совершенства, которое с лихвой вознаграждает за многие разочарования в столкновениях с людьми. "Она была и в Чите, и в Петровском заводе и всю остальную жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири. Все, что она перенесла и: вытерпела там в первые годы своего пребывания в разных местах, заключения вместе с мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой туда утешение и даже счастье для своего мужа... Я питаю глубокую привязанность и уважение к этой почтенной личности"⁸⁹.

Александра Ивановна писала из Сибири Н. Н. Раевскому: "Я уже посвятила всю себя бедному мужу моему и сколько ни сожалею о разлуке с детьми моими, но утешаюсь тем, что выполнила святейшую обязанность мою"⁹⁰. Вместе с Давыдовой "святейшую обязанность" выполнили все женщины, принявшие добровольное изгнание.

Две декабристки - Мария Волконская и Полина Анненкова - запомнили и записали все то, что видели и пережили за долгие сибирские годы, дополнив воспоминания самих революционеров.

М. Н. Волконская начала писать записки, вернувшись из Сибири. Получился простой и бесхитростный рассказ о ее жизни с момента замужества и до возвращения из изгнания. Воспоминания написаны на склоне лет женщиной, прошедшей через 1825 год, через сибирскую каторгу. Разумеется, Волконская 50-х годов уже не та, что была в 1826-м. И все же, делая известную поправку на "повзросление", мы можем представить, как поняла и восприняла восстание декабристов 20-летняя женщина, выросшая в высокообразованной среде, воспитанная в духе свободомыслия, свойственного семье Раевских. С первых же слов повествования становится ясно, что брак Волконских не был заключен по любви. Однако самого Волконского Мария Николаевна называла "достойнейшим и благороднейшим из людей". С таким же почтением она писала и о единомышленниках мужа. Неоднократно подчеркивала она полнейшую бескорыстность, идеализм движения декабристов, что произвело на нее сильнейшее впечатление. "Действительно,- писала Волконская,- если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое"⁹¹. Как на истинного патриота, героя, а не просто страдальца смотрела Мария Николаевна на осужденного мужа. И вера в него сделала непоколебимым ее решение следовать за ним в Сибирь.

В записках Волконской нет эффектных мест, зато есть масса живых эпизодов и деталей, весьма метко схваченных. Весь ее рассказ поражает искренностью и правдивостью. Этим, вероятно, и объясняется исключительная популярность и известность ее мемуаров. Работая над поэмой о декабристках, Н. А. Некрасов попросил Михаила Волконского⁹² познакомить его с воспоминаниями матери, написанными по-французски. Волконский переводил их "с листа" (Некрасов не знал французского языка), а поэт, слушая его, вскакивал с места, закрывал лицо руками...

Через много лет, уже в начале нашего века, старая женщина, близкий друг, корреспондент и помощник А. И. Герцена по Вольной печати Мария Каспаровна Рейхель испытывала подобные же чувства, читая записки М. Н. Волконской. В письме Е. С. Некрасовой она писала: "Мой Алекс (сын.-Э. П.) подарил мне книгу: записки княг. Волконской. Можете представить, как меня это волнует еще теперь после такой давности"⁹³.

Мария Волконская писала свои записки специально для сына. Он же, к 1904 г. ставший весьма преуспевающим чиновником, не без колебаний взялся за издание воспоминаний матери. Однако записки, впервые появившиеся в печати в 1904 г. на французском языке, имели такой успех, что через два года издание пришлось повторить. И в дальнейшем - вплоть до наших дней - они переиздавались неоднократно⁹⁴. Существует ли лучшая оценка написанного?

Возвращение декабристов из Сибири резко усилило общественный интерес к первым русским революционерам. Энтузиасты начали энергичные поиски и сбор материалов о них. Именно тогда один из активных собирателей декабристских материалов - будущий издатель "Русской старины" М. И. Семевский предложил Полине Анненковой написать воспоминания. В то время Анненковы жили в Нижнем Новгороде. Полина Егоровна была уже видной дамой местного общества, помимо светских обязанностей на ней по-прежнему лежали нелегкие семейные дела, но это не помешало ей с большим энтузиазмом откликнуться на предложение Семевского.

Поскольку Анненкова так и не освоила русский язык, она диктовала воспоминания дочери Ольге по-французски, та их записывала, переводя на русский. Так появились еще одни декабристские мемуары. М. И. Семевский опубликовал их в "Русской старине" в 1886 г., уже после смерти Полины Егоровны (как и супруг, она скончалась в Нижнем Новгороде). Публикацию тормозил зять Анненковых-генерал-майор Иванов, который, как мы помним, когда-то в молодые годы, будучи в меньших чинах, не побоялся приютить в своем доме ссыльного Ф. М. Достоевского... В дальнейшем "Воспоминания Полины Анненковой" неоднократно издавались отдельной книгой⁹⁵.

В отличие от Марии Волконской Полина Анненкова начала свой рассказ с детства, проведенного во Франции. В Сибирь она приехала еще под именем мадемуазель Поль Гебль, будучи невестой, точнее, гражданской женой Ивана Анненкова. Очень живо, с колоритными подробностями мемуаристка описала, с каким трудом ей удалось, "припадая к стопам" монарха, испросить, "как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга": "Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить. Это самое пламенное мое желание"⁹⁶. Слова эти были правдой. Молодая женщина отказалась от своей родины, независимой жизни и всю себя отдала любимому мужу, семье. Именно в этом она увидела смысл своего существования. Полина Егоровна внесла в безрадостные будни мужа много света, веселья и добра. Живая, подвижная, привычная к труду, она хлопотала с утра до вечера, расточая ласки и заботу всем окружающим и не теряя при этом врожденного изящества и веселья.

Воспоминания Анненковой, к сожалению оборванные на переезде в Петровский завод, при первом же появлении были замечены критикой и оценены как любопытный памятник мемуарной литературы: "Для истории декабристов они, правда, дают весьма мало нового, но интересны благодаря самой личности Анненковой и яркими картинками частной жизни того времени... Свежей, молодой жизнью веет от этих мемуаров, продиктованных шестидесятилетней старухой"⁹⁷.

Далее...