Но и это было теперь от нее очень далеко. Она не понимала, к чему стремилась Ева, чего ей нужно было. Хорошо, она говорила, что в Польше тускло, мрачно, одна бесконечная борьба, как скорпионы в банке, а жизни никакой, и не предвидится ничего, кроме очередного повышения цен, очередного решения партии и очередной забастовки. Но вот она вышла замуж за Джако, вырвалась в мир, а ее продолжает точить какой-то червь поиска. Поиска чего? Джако, по старым представлениям, из графской семьи, и Ева, можно сказать, теперь графиня, Джако очень хороший, нежный человек - джентль, как говорят англичане, сугубо мирный, артистичный... С ним очень интересно - в мире кино, мыслей, искусства. "Чем кончается Макбет? - рассказывает он, смеясь. - Вы представляете, перед экзаменом, уже перед самой дверью вдруг как вцепится в меня и говорит: "Джако, быстро, чем кончается "Макбет"? Я ему говорю - не кончается он, не кончается, по сей день на улице стоит, спроси у моей тети. А он мне: Ты понимаешь, старик, я из Воркуты, после армии... Там даже библиотеки порядочной нет, понимаешь..." Джако все читал, абсолютно все - Адорно и Ортегу-и-Гассета, Ясперса и Хайдеггера, Бакунина, Бердяева, не говоря уже о Фрейде. Он сделал на третьем курсе курсовую работу, этюд, одночастевку - идет по улице демонстрация со знаменами, с бумажными цветами, с воздушными шарами, с лозунгами, и на домах - портреты вождей, абстрактно, не резко - какие именно вожди, не видно, а за окнами, на которых эти портреты висят, в темной комнате сидит у телефона девушка и нервничает. Она встает, подходит к окну, но там ничего не видно, она смотрит слепыми глазами на сквозную ткань портрета, ломает пальцы, доносятся с улицы звуки музыки, и она бросается к телефону и снимает трубку, но там молчание, и она долго слушает это молчание, потом идет в ванну и режет себе вены... Все показано очень эстетично, изображение становится призрачным, призрачным... Ему сказали, что это пижонство и что был бы он не иностранец, ему поставили бы двойку, а так - композиция нормальная, работа с актером и оператором хорошая, смонтировано четко. Ни про что. Клу только сейчас поняла, про что был этот фильм. Значит, Джако понимает. Зачем же он вызвал скорую?

Он звонил к себе в общежитие, к ним в общежитие и спрашивал, не появлялась ли Ева. Потом заказал международную, попросил Рим и долго говорил с кем-то по-итальянски. Как раз в это время позвонили в дверь. Джако быстро сказал "Чао!" и бросился открывать, и когда он вернулся с врачом и сестрой, Клу поняла, что он ждал Еву. Боже, какой он смешной! Просто дурак.

- В чем дело? - резким деловым тоном спросил врач, оглядываясь вокруг себя в поисках стула. С его растоптанных ботинок на микропорке стекала вода. Клу ужаснуло, что ее сейчас заберут и некому будет протереть Верин пол. - Что такое? На что жалуетесь, - нетерпеливо повторил врач. Сорокалетний московский врач, который, может быть, никогда не выезжал из Москвы, потому что он здесь прописан, разве что в отпуск. Что он думает о жизни? Что он думает о тех вопросах, на которые так неожиданно и так животно, до выворачивания кишок напоролась Клу? Что он думает о боли? Вдруг этот человек, посмотрев на ее зеленые щеки, спутанные рыжеватые волосы, жидко желудевые глаза, трясущиеся руки и рот, все поймет? Вдруг он защитит ее, возьмет под свою компетентную и добрую защиту? Потому что ему станет жалко ее?

- Н-не знаю, - сказал Джако. - Я так и не понял.

Врач придвинул стул, стоявший у стола, и сел. Хозяйский уверенный жест понравился Клу, но не понравилось, что осталась стоять медсестра. Она обратилась к ней:

-Я выпила таблеток... Сейчас мне уже лучше. Только ноги отнялись...

- Каких таблеток? - сухо, с ударением спросил врач. Клу сказала.

- Так. Что сейчас чувствуете?

- Озноб. Сильный озноб. И голова болит:

- Одевайтесь, - врач встал. Клу растерянно оглянулась на Джако. Все ее вещи были в ванной.

- Я.... Я не могу дойти до ванной, - сказала она, не попадая зубом на зуб. Сестра сказала Джако:

- Принесите ее вещи!

-Я не знаю, где ее вещи! - схватился за голову Джако. - Клу, в чем ты сюда пришла?

- Наденьте на нее что-нибудь, - поморщился врач. - Все равно что.

"И взял Господь Бог человека и поселил его в саду Эдемском, чтобы возделывать его и хранить его. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь. "Кажется, это было как раз то, что ее сейчас интересовало: они, древние то есть, считали, что все от Змия, а Господь Бог тут вовсе даже и ни при чем. Сказал Змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, когда вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающее добро и зло...И сказал Господь Бог жене: что ты сделала? Жена сказала: Змей обольстил меня, и я ела. И сказал Господь Бог Змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей. И вражду положу между тобою и женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту. Жене же сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей, и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою"...

Клу отложила книжку и опустила ноги в тапочки. Вчера утром у нее снова начались схватки, правда, не такие сильные, вполне выносимые, а когда они прошли, она встала на ноги и неожиданно пошла. Значит, можно было и не вызывать скорую, все прошло бы само собой. У нее только и успели, что взять на анализ кровь и мочу. В субботу и воскресенье врачей в больнице не было, и ей было стыдно находиться здесь и есть. Правда, она почти не ела - не хотелось. И даже не тошнило. Все было будто бы нормально, и даже не верилось, что самое страшное еще впереди. А вдруг они выгонят ее отсюда и не станут делать ей аборт, и у нее родится какой-нибудь урод с обрубками рук и ног, говорили, что и такое бывает от этих таблеток, если они не подействуют и вовремя не принять меры. А похоже, что они не подействовали, и все, что она вынесла, было зря. Ей хотелось расспросить кого-нибудь, но вокруг были чужие. Они говорили о неправильном положении плода, о низком гемоглобине, некоторые из них лежали на сохранении беременности. Все их мысли были направлены на материнство. Когда они спросили Клу, что с ней, она пожала плечами, мол, сама не знает. Утром они спросили, почему она не идет есть, и когда она сказала, что у нее ноги не ходят, они принесли ей кашу в палату, отвели в туалет под мышки и снова принялись расспрашивать. что с ней такое. Она опять сказала, что не знает.

- Но ты беременная или нет?

- Беременная, наверно, - безнадежно откликнулась Клу. Они засмеялись. Это неприятно поразило.

- Разберутся, - развязно сказала одна из них, бывалая толстуха, видимо, беременная, и возможно, не в первый раз. Клу вдруг ясно ощутила, что все это не для нее.

Им, стало быть, на заре человечества, сразу бросились в глаза и показались странными три вещи: "в муках", "в поте лица" и "в прах возвратишься". Три эти вещи сочли они настолько неестественными, требовавшими какого-то дополнительного объяснения как принесенные в сотворенный мир позже, за яблоко это несчастное, впрочем, оказывается, даже и не сказано, что яблоко, а "от дерева познания добра и зла". Что бы это значило? Разве Христос не "познание добра и зла" нес людям в своем учении? (Евангелия она прочла еще вчера; Джакомо, собирая ее в больницу, положил ей в целлофановый пакете яркой картинкой тапочки, конечно, Верины, как велела ему медсестра, халат, Верино старое кимоно, зубную щетку, мыло и Библию, старую потрепанную Библию на русском языке, с ятями, Клу даже не подозревала, что у тети Веры такое может быть, все-таки она коммунистическое чудо-юдо, а если бы даже подозревала, никогда бы не осмелилась попросить.)

Или, может быть, людям не положено вникать, как обстоит с этим делом - с Добром и Злом - на уровне Бога, а то, что им положено понимать под Добром и Злом, и преподал им Христос?

Но тогда зачем же этому проклятущему дереву было стоять в земных Эдемских пределах? Ведь сначала Бог сотворил небо и землю, из глины сотворил Адама, и все, что там происходит, происходит в рамках географии Малой Азии и Северной Африки, даже всемирный потоп... Это, все-таки, тот Бог, который гуляет в Эдемских садах, - Бог явленный, каким и мы видим и слышим его во всяком проявлении жизни, даже и сейчас, в циничных репликах этих в ловушку жизни попавших теток, которые по-своему мстят ему за свои страдания... Наверно, Бог неявленный, Бог вечный и бесконечный - вне Добра и Зла! Звезды не добры и не злы, они - холодны. Единственный индикатор добра и зла - это боль, это отражение в сознании отношений боли, это чисто человеческие мерки... Значит, я свободна в своем выборе в тех пределах, в которых этот выбор не приносит боли ближнему... А зародыш, который во мне, это ближний или дальний? Говорят, в нем уже Вечная Душа... Семя вечности, космическое зернышко Жизни. Но зато я избавляю его от муки существования! Но и от Пути... А я сама, что за Путь я прошла? Понять, что ты живешь в хлеву, на скотобойне, Путь это или не Путь? Я никого не люблю, мне все противны, кроме Евы и Джакомо, может быть, его тети Веры... Да и то... Джакомо и Вера немножко жалки, Ева - страшновата, Алешу я презираю... Его ребенка, от-него-ребенка заранее вижу чем-то ничтожным, бездарным, блатным, недоразумением...

А если у него еще не будет влиятельных родственников - мало ли, как оно может случиться, - так он и вовсе будет каким-нибудь подзаборным алкоголиком, амебой, размазней, каков, в сущности, и Алеша, если снять с него заграничные тряпки, раздеть, так сказать, догола. Нет, это не любовь... Сначала просто казалось. Вот эти самые тряпки, вкрадчивые манеры на фоне всеобщего хамства... А теперь - бр-р-р... А уж теперь - и вообще бр-р-р...

Это просто поразительно, до чего она одинока. Ей даже некому позвонить из больницы (если не считать Алеши, разумеется, но да с ним уже все кончено, это ясно, она даже решила не заикаться ему о том, что с ней случилось - слишком это унизительно, поставить себя в зависимость от его "человеколюбия", чисто внешнего, и хороших мин, лучше взять все на себя. Она не сомневалась, конечно, что Алеша поведет себя "как надо", то есть поставит вопрос и о замужестве, и об аборте, но самое страшное как раз - выйти за него замуж, это и значило для нее кончить свой путь, или Путь?.. Что она может об этом знать... Только Алеша - это угнетение души, она его с трудом выносит последнее время.) Вот уедет Ева, и она останется вообще одна как перст. И, может быть, до конца жизни больше ни с кем не встретится, не подружится. Она никогда не проявляет инициативы - боится неизвестно чего... Высокомерия, наверно. Хотелось бы ведь дружить с теми, кто выше тебя, а они всегда могут посмотреть на тебя сверху вниз. Замкнутый круг, из которого нет выхода, Ева - та сама подлетела к ней на переменке, прелестная маленькая полька в строгом, но по самой последней моде парижском джерси и черных элегантных сапогах - итальянских, конечно. Прическа - класс, густые белокурые волосы, подстриженные коротко-коротко и лежащие безукоризненно, просто непостижимо, как это они умудряются. На курсе больше ни одной человеческой стрижки, кроме Евиной - все какие-то поросячьи самоделки, или вообще трепаные ходят. Сама она тоже ничего путного, кроме давно вышедшего из моды начеса, придумать не в состоянии. Чувствует себя страшной колхозницей. Вообще жить почти не хочется. Того врача, который забирал ее на скорой, она больше не видела.

Клу встала, оправила койку и медленно выпрямилась. Ноги держали ее, хотя дрожали и были немного ватными. Она могла идти, это было великим счастьем, спасибо, Господи, и на этом, пожалел, отпустил, припугнул. В конце коридора было окно, перед которым стояло кресло - в приемные часы на нем обязательно кто-нибудь сидел, даже по несколько человек, а в воскресенье люди просто шатались целый день по палатам. Кресло было занято. Она подошла и тихонько стала у края окна: внизу за пыльными стеклами зеленела пыльная сирень, солнце, жестокое апрельское солнце точно розгами наказывало зрение и даже нюх, - Клу уверена была, что задыхается от пыли. Между кустами вдруг во весь рост встала на хвосте против света довольно крупная гадюка, солнечные искры сыпались от ее боков, простреливая виски, Клу, кажется, успела услышать свой дикий, пещерный вопль и потеряла сознание.

Позже, когда она пришла в себя, у ее постели сидела Ева. Маленькая респектабельная Ева - белый брючный костюм, очки-"хамелеоны" с поляризованными стеклами - в этой гнусной, грязной больнице, с семечками по воскресеньям, в которой даже не было горячей воды и ванны на этаже, а тетки, или бабы, как они сами себя называли, изощрялись в мате. Ева сидела, низко над ней наклонившись, и держала ее за руку. Когда Клу открыла глаза, Ева поцеловала ее в щеку и засмеялась.

- Ну? - сказала она. - Ни жива, ни мертва?

- Ева! - воскликнула Клу, и глаза ее наполнились слезами. - Где же ты была? Джако опять метался тут как безумный...

-Я же не виновата, что он дурак, - нахмурилась Ева, и Клу пожалела, что сказала не то, что надо. - Я была у Веры, поехала проведать ее, чтобы не скучала.

Посмотреть на природу. Я природу сто лет не видела. В Москве, как в каменном мешке, все давит, жжет подошвы... Я в ней долго не выдерживаю, - она затараторила, как всегда, быстро, то прикладывая указательные пальцы к вискам, то стуча ими по своим ключицам, то разводя в воздухе над головой. - Я знала, что она древняя, но не представляла себе, что она до такой степени разрушена, не представляю, чего вам бояться атомной войны... Хуже не будет. Может, даже лучше. Этаназия - это достижение цивилизации. Как и таблетки от беременности, которых у вас нет... Прости, я очень жалею тебя. Это ужасно, какая ты чувствительная. Люди ведь не одинаково чувствительны к боли, ты знаешь? Плохо физиологию учишь... Вообще, тому, что действительно надо, нас не учат. Но я много читала на эту тему. Даже народы в этом отношении разные. Я думаю, ты просто перепугалась. Не надо было ехать в больницу. Джако дурак. Ну ничего. Как ты сейчас?

- О, Ева! - Клу взяла ее за обе руки, летающие в воздухе. - Давай выйдем, - шепнула она ей. - Помоги мне встать.

- Нет, нет, нет, - так же шепотом сказала ей Ева. - Говорят, у тебя только что был обморок, перед моим приходом. Даже побежали за сестрой. Просто она еще не пришла.

- Да... - Клу откинулась на подушку. - Я не помню, что со мной было... О-о-о-о! Вспомнила! Ева! Как ты думаешь, Ева, - она снова приподнялась, чтобы приблизиться, - здесь, в саду, ну, в этом вот не знаю чьем, что вокруг больницы, могут водиться змеи?

Ева отпрянула от нее.

- Черт его знает, - сказала она. - По крайней мере, в Варшаве в больницах змей нет, это я точно знаю. Но... А что такое? Ты видела змею?

Клу задумчиво покачала головой. Да. Она ее видела.

- Идем, я тебе покажу, - прошептала она. Ева помогла ей подняться, и они вышли в коридор. Народ начал расходиться, навещающие уходили домой, и больные возвращались в палаты. У окна не было никого. Свет в коридоре еще не зажгли, а солнце уже село, и трава светилась под окном среди помраченных кустов и крон, будто красивой картинкой был заставлен торец темного коридора. В просвете между кустами сирени стоял мальчик в полосатых трусах и такой же курточке, смешно прижимая к груди панамку, точно снятую шляпу, и смотрел вверх, на окно.

- Одевают детей, как арестантов, - пробормотала Ева.

- Вот там она и была, - сказала Клу.

- Кто?

- Гадюка...

- Конечно, тебе показалось. Просто нервы. На таком расстоянии разве можно увидеть в траве змею? Да еще вечером.

- Солнце светило вовсю. Я ее ясно видела. Может, это мальчишки принесли ужа? В детстве я прямо умирала от страха перед мальчишками с их паршивыми ужами. Но таких огромных ужей не бывает, по-моему. Как ты думаешь, почему они их так любят?

- Кто?

- Мальчики.

- Ерунда все это. Им просто делать нечего. Так что они тебе сказали?

- Кто?

- Врачи.

- Ничего. Только взяли анализы в субботу утром, и все. Не знаю, что теперь делать. А вдруг они все-таки еще подействуют?

- Кто?

- Таблетки.

- Вряд ли. Они тебе делали промывание?

- Нет, не делали.

- Идиоты.

- Так что сказал тебе Джако? - они уселись вдвоем в кресле у окна, как сидели здесь недавние посетители, и Клу охватило вдруг чувство уюта и устроенности, несказанно ее удивившие.

- Ну что он мог сказать? Все мальчики кровавые в глазах. Параноик.

- Это же от избытка любви!

- Но жизни-то никакой. Вырвалась из одной тюрьмы, попала в другую. Уйду от него сразу же, как только окажусь на Западе. Пусть, если хочет, будет моим любовником. Но никак не мужем.

- Но ведь в Италии трудно с разводом?

- Это так в старых фильмах показывают, сейчас совсем другое дело.

- Он тебя убьет когда-нибудь.

- Он же гуманист! Знаешь что, по-моему, ты сама в него влюблена, вот бы вас поженить...

Клу промолчала. Конечно, если бы она познакомилась с таким, как Джако, до Евы... Все на свете случайно, но почему-то, ощущает она, у нее нет никаких шансов на подобный случай. Одна из титулованных героинь Диккенса поучала свою племянницу, или воспитанницу, что ли, что замуж, конечно же, надо выходить по любви, но любить надо в том кругу, где деньги... Что-то в этом роде. Она же вообще вне круга, Алеша не в счет. Он с курса, на котором трое мальчиков, и с ним все кончено.

- На-ка вот, съешь шоколаду, - Ева достала из сумочки три шоколадки и пачку "Сэлема". Шоколадки были фэергешные, и Клу подумала почему-то, что вряд ли Ева могла их привезти из подмосковного дома отдыха для старых большевиков.

- Не хочу, - сказала она, отодвигая их рукой, как плохо воспитанный ребенок. Ева бросила все это ей в подол.

- Завтра позвони мне сразу же после обхода. Я буду ждать твоего звонка у Веры. Сразу на аборт не соглашайся, это будет очень болезненно. Попроси отложить его хотя бы на неделю. За это время я попробую тебе достать столько новокаина, сколько нормально требуется, и задружу с врачом. В случае чего, дам им на лапу.

Или подарю блок американских сигарет. Все будет о'кей, не трусь. Только не поддавайся. Ну, попроси, заплачь, скажи, что плохо с сердцем. Поняла? Клу кивнула.

- И сразу же мне позвони!

На следующее утро на обход пришел еще один новый врач - не тот, что забирал ее на скорой, не та полная женщина с сочной выпуклой родинкой на подбородке, которая осматривала ее вечером в пятницу, видимо, то была дежурная, а теперь появился лечащий врач, который будет, видимо, разбираться с нею уже до конца. У него было желчное лицо несчастного человека, сальные немытые волосы, и его несвежий мятый халат казался засыпанным перхотью. Это почти обрадовало Клу, потому что стыдиться такого врача можно было лишь в минимальной степени. К ней он подошел в последнюю очередь - ее койка была крайней слева.

- Так, - сказал он, присаживаясь на кровать и перебирая бумажки в папке, которую принес с собою. - Фамилия.

Клу сказала. Он еще что-то поискал, и вдруг лицо его приняло злое, возмущенное выражение.

- А, это вы, - злобно прошипел он. - Нет у вас ничего. Нет, и не было никогда, понятно? Немедленно убирайтесь из больницы! Там уже выписка готова! У нас по сто человек на место страдающих людей, которым мы не можем помочь, а вы симулянтка, психическая; вам в диспансер надо на учет, и штамп в паспорте! Вставайте! Вы хоть мужчину когда-нибудь видели ближе, чем на танцах?

Палата разразилась хохотом. Клу трясло, она опять стала вся мокрая, как там, в ванне. Все расплылось перед ее глазами, она хотела опустить ноги в тапочки, но с этой стороны койки сидел врач, и она опустила ноги на другую сторону, на пол. Попытавшись встать, она снова почувствовала, что ноги почти не слушаются, но решила не заикаться больше ни о чем и выбраться поскорее отсюда, туда, к Еве, которая все знает и все ей объяснит.

- Ну и блядь! - среди всеобщего смеха воскликнул кто-то, и постепенно до Клу дошло, что это шутка.