Клу сидела, обливаясь потом, в ванне с горячей водой, ждала следующей схватки. Она напилась таблеток, которые дала ей Ева, соученица по университету, чтобы устроить выкидыш, и теперь проклинала все на свете, потому что это оказалось вовсе не так легко и просто, как говорила об этом Ева: "Они меня раз пять уже выручали. Правда, один раз не получилось, поздно было". У Евы все, казалось, было легко и просто - она хотела - выходила замуж, хотела - не выходила, спала, с кем хотела, вообще делала что хотела и ничего не боялась, никого не стеснялась, действовала решительно и уверенно, словно получала на это несомненное одобрение свыше, и всегда была хозяйкой положения. У Клавдии боли были невыносимые, на третьей схватке она решила, что умирает, потому что нереальным казалось, чтобы живой человек мог вынести и пережить подобные ощущения: сердце разрывалось и выпрыгивало через гортань, отнимались ноги и на несколько мгновений она ослепла и видела перед собой бездонную черную яму, расцвеченную красными мерцающими запятыми. Надо было вызвать скорую помощь, но от одной мысли о том, как им, наверно, не захочется ехать ночью по очередному звонку очередного, как они, видимо, всегда думают, симулянта и как им придется объяснять, что с ней такое приключилось, она отказывалась от этой возможности и предпочитала умереть здесь, в этой чужой соленой от ее пота ванне. Ева говорила, что должно быть схваток десять-пятнадцать, самая тяжелая шестая, потом будет все легче и легче, но выкидыш, кровь может пойти не сразу, через день-другой-третий, что у нее начинается все быстро, тут же, потому что, слава Богу, слабая матка, а вообще бывает по-разному. Некоторым не помогает, потом приходится все равно делать аборт, что очень болезненно. Удивительно, до чего Ева все знала в Москве - и куда пойти сдать анализы на мышах, и где взять нужную справку, и где не надо платить, а где - надо, и сколько, и кому, и в каком виде отдавать деньги - в конверте или внутри справки, или просто сунуть трешницу в регистратуру. Знала все адреса, как куда ехать и где кого спрашивать, в какую аптеку идти с этим рецептом, а в какую - с тем, что сказать скорой, чтобы забрали в больницу, и в каком районе вызвать скорую, чтобы попасть в больницу с обезболиванием. Клавдии даже в голову никогда не могло прийти, что все так устроено на свете, что такое вообще может существовать. Просто как будто бы не Ева иностранка, а сама она иностранка. Родители назвали ее в честь Клавдии Шульженко этим ужасным плебейским именем, и Клавдия неприязненно относилась не только к самой певице, но и к праздничным концертам по телевидению, в которых она еще пела, закрывая косыночкой старческую шею. Говорят, она сидела при Сталине, как и певец Козин, ее, конечно, очень жалко, но Клавдия - не то имя, которое ей хотелось бы носить. С легкой руки Евы в университете многие стали называть ее Клу, но и к этому имени она не могла привыкнуть, ей казалось, что оно совершенно не выражает ее внутренней сущности. Хотя чье имя выражает? Найти бы такую мысль, на которой можно сосредоточиться настолько, чтобы она заглушила боль, но все мешается в голове, о чем бы она ни думала, едва начинается очередной приступ, - видно, не та у нее сила духа. Просто она слабая, и ребенок ей совершенно ни к чему. Это единственное, что ей понятно, ради чего она терпит сейчас весь этот ужас. Чтобы не пошло под откос вообще все - вся жизнь...

Вот, начинается снова, издалека накатывает эта боль, сначала глухая, нутряная, будто бы выносимая, как обычные месячные, а потом... Потом... Уже нет никакого потом, кричать страшным криком тянет изнутри, в груди, в животе зарождается этот крик, но кричать нельзя, нельзя, молчи, потому что это чужая квартира, это... Чья же это квартира? Что это вообще такое? Где это все? Не может быть, чтобы это было на той же самой планете, где она родилась, где на день рождения дарят шоколадных зайчиков и летом цветут в лесу колокольчики, где детям шьют красные платьица с присборенными юбочками и надевают белые колготки... Чтобы девочка в этих белых колготках истекала вот так страшно потому, что все волосы ко рту прилипли... Как будто бы поможет, если закричать... Странные инстинктивные желания... Откуда они берутся? По незнанию... Все это ОН завлекает человека с самого детства... Зайчиками... Сиренью... Маками в степи... Любовью... Все обман... Самый большой обман - это любовь: чтобы шли на пытку и плодили ему новых подопытных зайчиков... И зачем ему все это надо? Жизнь? Эти страшные страдания? Смерть? Ей ничего этого не надо... Не надо мне, не надо... Пошли только, чтобы кончилось все... Умоляю, милостивый, всемогущий, - ничего не хочу, пусть все кончится, все, сейчас, что-нибудь в голове пусть лопнет, и тьма... Больше ничего не хочу. Все я поняла, все узнала... Не хочу больше ничего, не хочу-у-у... Кажется, повернула на убыль... Это очень больно, но не так... Значит, эту схватку выдержала, выжила... Господи, неужели я еще жива... Не верится... Не может этого быть... Как глупо все, господи. Это же родовые схватки, настоящие родовые схватки. Как я раньше не догадалась.

Самый большой обман - это любовь. Его поддерживают все - в книгах, в кино. Все эти книги пишут мужчины, кино снимают мужчины. Бог - слово мужского рода. Ну не смешно ли? Когда она была маленькая, ей казалось, что для ее папы нет ничего невозможного: он мог достать любое лекарство, устроить маму в санаторий, когда у нее обнаружили туберкулез, доставал все подписки, получил квартиру со всеми удобствами и телефоном. Был совсем как Бог. Мама ничего этого не могла, ничего ни в чем не понимала, хотя они и работали в одном учреждении, Клу считала их интеллигенцией, и все считали, и они сами себя считали. Смешно теперь представить себе, кто они такие рядом, скажем, с дядей Алеши, послом в Норвегии, говорящим на пяти языках в своем величественном кабинете. Жалкие провинциальные обыватели. Жалкие мамины старания принарядить ее в детстве. С двенадцати лет ее водили в ателье по крайней мере дважды в год - одно летнее и одно зимнее нарядное платье! Показать бы Еве эти платья, ее фотографии в этих платьях... Она говорит всем, что у нее нет фотографий, что она никогда не фотографировалась. Когда она вспоминает мальчика, в которого впервые в жизни влюбилась, она зажимает пальцами уши, чтобы не вспоминать. Это был небольшого роста мальчик с греческой фамилией Манасис, худой и всегда улыбающийся. Продолговатые ямочки на его впалых, смугло-розовых скулах и темные миндалевидные глаза, в каждом из которых горела в глубине ночная звезда, сводили Клу с ума, когда она видела этого мальчика и тем более, когда она его не видела. Он денно и нощно ошивался на набережной, и Клу ходила туда иногда, чтобы на него посмотреть. Он носил вылинявшие сатиновые штаны и местного производства рубахи, их у него было штук пять. Клу знала их все наперечет. Валя Манасис. Смешно вспомнить. Троечник. Работает теперь, наверно, на паровозном заводе - а где же еще? - или подался в морячки. Или в таксисты. Не век же ходить в сатиновых штанах, наверно, думает. Как будто полированная мебель мариупольского изготовления - это лучше. Она тогда посмотрела фильм Марселя Карне "Набережная туманов", осенью, в октябре, ей все казалось, Жданов - это Марсель, и что можно встретить человека, который сразу увидит, что ты - это ты, в каком бы окружении ты ни находилась. Но Валя Манасис не обращал на нее внимания. хотя, кажется, обращал, то есть он всегда на нее смотрел, когда она проходила мимо, но, видно, ничего не понимал и думал о другом. Интересно, что он думал, когда перестал ее встречать - что все это было? Что все это значило? Впрочем, ничего это не интересно, она одумалась, слава богу, и поняла, что мальчики в Жданове - не Марсели Карне, а просто солдаты. Худшие из рабов, без малейшей искры сомнения в душе, самодовольные в своем телятнике. Был еще один мальчик перед тем, как она уехала учиться в Москву.

Конечно, она понимает, что сейчас, когда ей так плохо и больно, все представляется ей в мрачном свете, но ведь то, что она думает сейчас, останется с ней навсегда, она просто узнала правду о жизни, которую от нее старательно скрывали, чтобы заманить в ловушку этой детородной бойни, в которой они все барахтаются, послушные своему инстинкту. Послушные Богу и своим установлениям, условностям, по которым живут.

Когда она познакомилась с тем мальчиком, казалось, все, что пишут о любви, не только правда, но на самом деле любовь даже и лучше, ее невозможно описать. Действительность всегда двоилась в ее глазах. Что правда? Что ложь? Как на самом деле? Последняя ли правда то, что сейчас - эти неправдоподобные мучения здесь, в чужой ванне, когда она, как раздавленная бульдозером, потеряла все человеческие точки отсчета прежней жизни; или та цветущая у моря глициния, аккуратно подстриженные черные волосы, свежий запах одеколона и весны, лодка с мотором, неизвестно кому принадлежащая, таинственные телефонные звонки, всегда неожиданные, задыхающиеся, спешные, какой и была юность внутри у нее, у Клавдии, на фоне ровных, однообразных дней школы и родни, маминых и папиных знакомых, сослуживцев, соседей - "Здравствуй. Это я. Я на углу, на Ленина, у будки. Можешь выйти сейчас же?" На нем всегда была свежая белая рубашка, бросавшая отблески на его счастливое, безмятежное лицо, он всегда мучительно, резко исчезал - самое позднее в половине одиннадцатого, она заметила. Он как будто не любил с ней целоваться, а любил разговаривать, один раз даже бил себя по щекам, когда они слишком уж разобнимались вечером в парке, за танцплощадкой. Парк, танцплощадка, билетная будка на углу - все было жалким, бездомным, неприкаянным. Ей хотелось очутиться с ним в настоящем путешествии, останавливаться в отеле, фотографировать Неаполитанский залив.

- Эта русская пара из десятого номера очень мила, она так хорошо воспитана, а он настоящий красавец. Обворожительные дети...

(С первого же курса, как только поступила на психологический, она записалась в кружок английского языка в Доме учителя, участвовала в театральных постановках... Но самыми заядлыми там оказались малоинтересные старухи, которым вообще непонятно, зачем все это было нужно. Там было скучно. Только когда у них на курсе появилась Ева, на втором курсе, - она перевелась из Варшавы ввиду своего замужества с Джако, который учился во ВГИКе, - Клавдия впервые в жизни увидела настоящих иностранцев, и ей иногда удавалось поговорить по-английски, хоть немножко потренироваться. Американцев она все равно понимала очень плохо).

... Он говорил, что играет в футбол в специальной команде, которая здесь на сборах, и живет в спортгородке. Поэтому он очень занят и живет по режиму. Потом она увидела его в городе в курсантской форме. Обыкновенной курсантской форме. И дело не в том, что он ей врал. Это бывает с мальчиками, это она могла понять. В конце концов, им так же, как и нам, хочется чего-то лучшего, чем есть на самом деле. Но она не могла понять, как можно служить войне. За надбавку. За погоны. Как можно хотеть стать офицером и гонять солдат. Как можно хотеть самому стать солдатом. Она ненавидела войну и презирала военную форму. Это было для нее ударом. Она не сказала ему, что видела его в форме. Но он и сам почувствовал, что что-то случилось.

- Что-то случилось, Клав? Почему ты такая?

- Какая? Обыкновенная. Ничего не случилось.

- Ничего? Правда ничего? Посмотри на меня. Ну вот, я же вижу, что что-то случилось. Ты... познакомилась с кем-то за эти дни? Да?

- Это единственное, чего ты боишься? Нет, ни с кем я не познакомилась. С кем тут можно познакомиться? Все известно, как свои пять пальцев. Это тебя может не волновать. Я скоро уеду...

- Куда?

- Поступать... Куда-нибудь.

- А как же я?

- Ты... Мы ведь разные существа. Раз-ны-е.

- Вот как? А мне казалось, что одно... И потом, в следующую встречу:

- Значит, ты меня бросаешь... А я даже не представляю, как смогу теперь жить без тебя. Неужели это так обязательно - куда-нибудь ехать. Можно учиться и здесь. Неужели ты думаешь, легче найти человека, который тебя любит по-настоящему, чем факультет? На кого ты хочешь учиться?

- Не знаю... Я хочу уехать отсюда. Ты вряд ли меня поймешь.

- Подождала бы немножко. Уехали бы вместе. Через три года.

Она насмешливо хмыкнула.

- Я не крепостная. Меня еще не посадили на цепь.

- Разве я к тебе не так отношусь?

- Да нет... Я же говорила, что ты меня не поймешь.

Потом было ужасно тяжело, потому что он переживал, сох и хмурился.

- У меня будет отпуск летом, и я поеду с тобой.

- Куда?

- Поступать. Болеть за тебя.

- Так бы и дала тебе пинка. Так бы извозила тебя ремнем, будь я твой отец или мать. Показала бы тебе аборт. Жизнь убивать, калечить себя смолоду. Самое дорогое на свете, материнство. А им плевать теперь. Погуляла - и ни за что отвечать не хочу. Не дам я тебе никакого направления, иди куда хочешь жалуйся на меня. Да и нет у тебя, кажись, ничего. Просто задержка и все припухло. А и было бы, не дала...

Этот раз ей не выдержать, это ясно... Паралич разбивает, говорят... Говорили... Каждый думает, что не его... А это как раз ее... Как раз...

- А-а-а-а!

Она опустила голову в воду, чтобы заткнуться, чтобы не услышали они, она даже не знает, есть ли здесь соседи, и вообще, есть ли здесь кто-нибудь... Есть ли кто-нибудь вообще на свете... Как страшно умирать вот так, как собака на помойке... Никто о тебе не вспомнит, никому ты не нужен... По пятьдесят копеек соберут... Мать жалко... Она не имела права, пока мать жива... А-а-а!

- А-а-а-а! Мамочка, прости меня! Боженька, боженька, ты же видишь все мои мысли! Я же никогда никому не хотела... Такого... Наоборот... Я наоборот... Почему же ты допускаешь такое над нами... Господи, чем мы тебе не угодили!

Она старалась говорить и кричать в воду, и захлебывалась, и вода лилась у нее из носа вместе со слизью, с соплями, она почувствовала, как что-то полилось из нее в ванну и ужасно завоняло. Она дрожащими руками рванула изо всей силы затычку, но затычка не поддалась - руки не слушались ее, в них не было никакой силы. Она потянула за цепочку - цепочка оторвалась. Чужая ванна. Это была чужая ванна. Она нащупала маленький литейный изъян в затычке и подковырнула ее, обломав ногти, но этой маленькой боли не почувствовала. Почему-то из пальца пошла кровь... Этого ничего она не понимала. У нее внутри продолжало рвать и выталкивать наружу ее живот, как будто на него давил сорокатонный домкрат. В ванну, кажется, стучались... Наверно, это галлюцинация.

-Эва...

Это Джакомо! Это он так говорит - нежным, почти детским голосом: "Эва"... Клу пыталась открыть кран. Ничего не получалось, не хватало сил.

- Эва! Эва, открой! - тарабанил в дверь Джако. Он кричал что-то по-итальянски. Ему практически было все равно, на каком языке разговаривать. Он свободно переходил с английского на французский, с французского на итальянский. По-русски он говорил, как немногие русские еще умеют: грамотно, сложно и тонко. Но ругался он очень смешно.

- Открой, тебе говорят, шлюха международная! - неистовствовал Джакомо. - Я тебя везде обыскался, обзвонил пол-Европы! Звоню в Варшаву, родители в обморок, делают вид, что ничего такого за тобой никогда не водилось... Мама мне сказала, слышишь, моя мама мне сказала, что тебя видели два дня назад в Монте-Карло. Можешь даже не отпираться, два дня назад, с этим аферистом Фибихом, дядя Антонио был там на конгрессе собаководов, он вчера прилетел в Рим и сказал маме...

Да-а-а, это квартира Веры, тети Джакомо... Тетя Вера, она живет здесь испокон века. У нее посадили мужа-коммуниста и сына, они оба погибли в сталинских лагерях, но у нее есть внуки, невестка и внуки, и у невестки есть новый муж, и у него тоже есть какие-то родственники, которые являются родственниками тети Веры. В общем, целая орава итальянских коммунистов, осевших в Москве еще с тридцатых годов. Тетя Вера в санатории для старых большевиков. Поэтому она, Клавдия, здесь... Не поэтому, а потому что ей не надо этого ничего... Ей надо написать диплом... Получить диплом... Не вылететь из седла.

- Эва, что с тобой! - испуганным голосом пролепетал вдруг Джако. - Почему ты молчишь? Тебе плохо? Но я же слышу, что ты там, что там льется вода! - хлопнул он по двери ладонью.

Только теперь, когда боль пошла на убыль, Клу смогла включить душ. Странно, она только что кричала как резаная, а теперь у нее не было сил напрячь связки. Она хрипло сказала севшим голосом:

- Это я, Джако... Это не Ева.

- Что ты надумала на этот раз? Послушай, - жалобно, своим обычным почти детским нежным голосом сказал Джакомо. - Открой мне, давай поговорим спокойно! Ты же знаешь, я никогда не сделаю тебе ничего плохого, хотя бы ты довела меня до любой последней черты! Ты же не можешь меня бояться, ты не должна меня бояться! Я все пойму, я все способен понять! Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, Эва! Открой мне, если ты жива, заклинаю тебя всем святым!

- Это я, Джако... Это не Ева, - шептала Клу. Он замолчал. За дверью стало тихо.

Клу перевалилась через край ванны и потянулась за полотенцем. Джакомо учился на режиссерском факультете. Он был внучатым племянником кого-то из основоположников итальянского неореализма, она все путала, кого именно. Перед этим он окончил колледж при Сорбонне. Стипендию ему платила итальянская компартия. Сто рублей в месяц. Видимо, и там требовался блат, чтобы попасть учиться за границу. Все везде одинаково. Все очень случайно. Руки и ноги у нее дрожали, трясся подбородок и не слушался язык. Она сбилась со счета, но кажется, все-таки последняя схватка не была такой тяжелой, как предыдущая. Все было очень далеко от нее, вся жизнь, люди, их проблемы и вожделения. Когда человек умирает, догадалась она, ему все равно, ему ничего не интересно. В щелку между дверью и притолокой просунулось лезвие столового ножа и скрежетнуло по задвижке. Задвижка отодвигалась туго, Клу не подумала об этом. Она вообще не думала, что может умереть от этих невинных таблеточек, на которые Ева сама выписывает рецепты. У нее пачка заверенных печатью рецептов, она выписывает себе, что хочет. Она прекрасно разбирается в медицине. То есть их всех, конечно, много тут чему учили - и анатомии, и физиологии, но у Евы есть просто пачка заверенных рецептов. Они вместе проходили практику в одном отделении клиники, работали с дефективными детьми, и Ева запаслась, по дружбе. А Клавдии такое даже в голову не приходило, да и дружбы у нее ни с кем там такой уж не было. А Ева дружит со всеми. Они поразительно открытые с Джакомо, у них нет ни от кого никаких секретов, и их все любят, и все с ними дружат. А Клавдия живет, как в пустыне. Она не представляет себе, что будет, когда уедет Ева. Она останется совершенно одна на свете. Одна как перст. Она вцепилась рукой в лезвие ножа и прохрипела, приложив к щели губы:

- Джакомо... Это я, Клавдия! Я не могу открыть задвижку, подожди немного.

- Клу, это ты! Господи! Что ты там делаешь? Как ты там очутилась? А я... А я... Эта дрянь опять удрала с Фибихом. Я потратил все деньги, всю валюту... Даже рубли. Я выследил их по видео. Я давно придумал скрытый элемент у нее в сумочке. На пудренице. Как ты думаешь, она его любит?

- Нет, Джако, нет, - прошептала в щель Клавдия. - Подожди немножко.

Она отодвинула задвижку и опустилась на пол: ее опять скрутило.

- Клу, что с тобой? - воскликнул Джакомо, распахивая дверь. Она видела только его ноги и край пальто в елочку: он даже не разделся. - Почему ты не отвечала столько времени? Тебе плохо?

- Плохо, - отозвалась Клавдия, свернувшись в клубок от боли. Вены у нее на висках, казалось ей, сейчас лопнут. Джакомо опустился на одно колено и прикоснулся к ее плечу. Он такой худенький, щуплый, а она - здоровая русская девка, он не сможет ее даже поднять. Ева тоже маленькая, худенькая, с коротенькими-коротенькими белокурыми волосиками. Они как два эльфа, а лопают дай бог каждому. Все русские деньги проедают на лангеты в кафе "Прага". Когда не хватает рублей, обменивают валюту у официантов в "Национале".

- Что тебе дать? - спросил Джако, - валерьянки? Сердечных?

Клавдия молчала.

- Вызвать скорую? - предложил Джакомо.

- Нет, ни за что. Лучше умру, - выдавила из себя Клавдия.

- Да что ты! Думаешь, они тебя сразу на Лубянку, что ли? Так плохо тебе? Ну все, звоню в скорую...

- Нет, нет, нет, Джако, нет... Ты не знаешь... Они сами, как Лубянка... Ты не знаешь наших больниц. Не надо, умоляю тебя. Что угодно, только не это. Помоги мне... Я не могу встать.

Он обхватил свою шею ее рукой и начал приподнимать ее, поддерживая за талию. Из нее опять полилась какая-то вонючая жидкость, Джако уложил ее на Верину кровать, одной рукой отдернув покрывало. Клу трясло. Было очень холодно. Говорить она больше не могла. Она старалась подоткнуть под себя полотенце, чтобы не испачкать чужую кровать. Джако вытащил из-под нее половину одеяла и обернул ее им. Накинул сверху покрывало. Притащил из прихожей Верину драную шубу. Клу все трясло и трясло. Джако позвонил в скорую.

- Мы же цивилизованные люди, - сказал он. Клу корчилась от боли, но кажется, все же было легче, чем раньше.

- Где Эва? - спрашивал Джако. - Ты знаешь, где она?

Клу отрицательно мотала головой.

- А как ты сюда попала? - спрашивал Джако.

Как на допросе, подумала Клавдия. Она не могла сообразить, что ему ответить. Нужно ли ей что-нибудь соврать, чтобы выручить Еву, и что именно. Ева дала ей ключи от Вериной квартиры три дня назад, и она понятия не имела, что Евы нет в Москве. В общежитии Ева вообще не засиживалась. Редко там ночевала. Приходила переодеваться, менять вещи, сдавать постельное белье в прачечную. Все считали, и Клу в том числе, что Ева живет большей частью в общежитии у Джакомо или с Джакомо у его тети Веры. Хотя Клавдия кое-что знала о других ее похождениях, например, о ее романе летом после третьего курса с Жаном-Мари, журналистом, с которым она познакомилась в самолете по дороге домой, в Варшаву, и из-за которого она приехала в Рим к Джакомо на три недели позже, чем они договаривались, и Джакомо прилетел в Варшаву, поговорив в очередной раз с нею по телефону, а ее родители сказали ему, что она уже улетела в Рим. Он вернулся, а ее там еще пять дней не было. Жан-Мари был женат, у него было трое детей, Ева была замужем, и это у них считалось в порядке вещей. "Я бы все равно никогда не вышла замуж за этого человека, - говорила Ева со своим милым лепечущим картавым выговором, - но поспать с ним очень интересно, он в этом понимает толк, не то что Джако". Клу почти с благоговением выслушивала подобные реплики Евы, потому что представляла себе, каким же она, с ее советским воспитанием, должна быть профаном в этом вопросе даже по сравнению с бедным Джако, особенно в те времена, когда она толком еще не представляла, откуда дети берутся и зачем замуж выходят. Самым главным в вопросе любви представлялись ей цветы, с которыми приходят на свидание, и билет, который тебе покупают в троллейбусе. А это было очень приятно и ожидалось с замиранием сердца, что остальное - еще приятнее.

Далее...