Подведя такой "итог" всеми признанной корифейке русской беллетристики, г. Протопопов переходит к г-же Смирновой и ко мне. Уж если Зайончковская в своей блестящей сорокалетней деятельности не ушла дальше "вокабул индивидуализма и морали" - то чего-же ждать от строгого критика двум скромным современным писательницам?

Позвольте! - Прежде всего, важно знать план статьи г. Протопопова, по которому он должен расположить свой "материал". Г. Протопопов логичен и логика эта истинная, а не какая-нибудь женская. Жизнь прогрессирует. Для критика мораль личная и мораль общественная - это две отдельные ступеньки лестницы, поднимающей человека снизу вверх; кто возвысился до морали общественной - тот покончил с моралью личной, как нельзя стоять одновременно на двух различных ступенях; кто утвердился на ступеньке индивидуализма - тот еще не дорос до нравственности общественной. Вот основная схема г. Протопопова. Прогрессирует жизнь (от личного к общественному) - не могут не прогрессировать с нею вместе и писатели; мы с г-жой Смирновой, как писательницы позднейшего периода, по мере своих сил, должны вскарабкаться на очередную ступеньку. Таков "план" статьи.

Г. Протопопов дает сжатую и, надо признать, очень тонкую характеристику семидесятых и восьмидесятых годов и распределяет по ним свой материал. Несколькими страницами раньше он говорит, правда, что мы с г-жой Смирновой - детищи одной эпохи (нашего общественного возрождения) - по взглядам и идеалам единомышленницы; различие между нами единственно, так сказать, мимического свойства: г-жа Смирнова делает "ужимки" комические, а я - трагические; первая смотрит на жизнь, как на водевиль, и всячески стремится "распотешить" читателя, - вторая видит во всем драму и беспощадно "распекает" его. От водевиля г-жи Смирновой читателю становится скучно, потому что нельзя-же постоянно смеяться; от моих драм ему становится весело, до такого комизма тон этот не соответствует "маленьким" темам. "Сущность дарований двух представительниц женского творчества так немногосложна, - говорит г. Протопопов, - что вполне исчерпывается этой беглой характеристикой", которую, однако-же, он развивает довольно долго все в том же развеселом духе. Но когда настал момент "расположить материал", критик забывает, что было сказано раньше, и размещает писательниц по двум различным десятилетиям.

Писательницам эпохи В. Крестовского, по соображениям г. Протопопова, не полагалось морали общественной, а потому все, что есть общественного в ея произведениях, он огульно окрестил "напрасными усилиями сбросить с себя ветхого человека". Нам-же с г-жой Смирновой мораль эта обязательна, так сказать, по сезону, и он разыскивает только ее, не затрудняя себя на этот раз хотя-бы приисканием каких-нибудь беглых эпитетов для всего остального. Разобрав один первый роман г-жи Смирновой - "Огонек", критик замечает вскользь, что она еще что-то такое написала (четыре больших романа, если я не ошибаюсь); но почему-то это в счет идти не должно, хотя характер всех романов писательницы один и тот же: вопросы общественной морали везде играют у нее видную роль. Разыскав нужную, по его плану, несостоятельность этой морали в первом опыте писательницы, для чего стал-бы он искать большей состоятельности в произведениях более зрелых, как "Соль земли" или "Попечитель учебного округа"? Ведь г. Протопопов не авторов изучает, а доказывает свой тезис убожества женского творчества, и считает вполне возможным совершить второе помимо первого, т.е. вынести русским писательницам свой вердикт по одному произвольно избранному произведению. У г-жи Смирновой он берет первый роман, говоря, что остальное значения не имеет; у меня берет последний, хотя для тезиса общественной морали он имеет меньше значения, чем многое другое из мною написанного. Но, ведь, в этом-то и весь секрет: за искомым иском г. Протопопов систематически отправляется туда, где его нет, так как план статьи в том и состоит, чтобы искомого не оказалось. По моей "женской логике", казалось-бы, что, именно, общественную-то мораль и следовало искать у Зайончковской, а личную - у меня (придерживаюсь деления г. Протопопова, так как без этого невозможно говорить о его статье). Но логика критика, так сказать, хронологическая и ему дела нет до индивидуальных характеров.

Резкое разграничение личного и общественного существует, конечно, только в воображении критика; в живой действительности решительно все имеет двойное значение. Ограниченный круг женских судеб, скучная для г. Протопопова "женская психология" могла-бы представить ему довольно обширное поле для серьезных выводов, если и не вполне подходящих под его рубрику общественной морали, то, надеемся, не вовсе уж лишенных общественного значения. По скромным семейным и любовным историям, вышедшим из-под женского пера, он мог-бы изучить кое-какие новые для него стороны жизненного положения живой женщины; мог-бы подслушать не рассудочный, не теоретический, а животрепещущий крик непосредственного протеста во имя все тех-же широких идей, которые уж и для него самого обязательны. Да, конечно, он мог-бы... Но что-же обязывает его хотеть это сделать? Г. Протопопов любит говорить, а не других слушать. Он так твердо уверен, что женщине сказать ему нечего, он так решительно все женское относит к недомыслию, он взирает с таких верхов мужского самодовольства и публицистических обобщений, что... что г. Протопопов ровно ничего и не увидел в тех нескольких десятках женских книг, которые для чего-то перебывали в его руках (если только они, действительно, перебывали). Он разыскивает общественную мораль, но не расположен, а, быть может, и по-просту не умеет находить ее на тех затемненных, запутанных путях, какими идет живая жизнь.

Но любопытнее всего в данном случае то, как разыскивает критик свой искомый иск. Из романа в двадцать пять печатных листов - "Миражи" - он делает две выписки; говорит он только об одном этом романе и вовсе не упоминает обо всем остальном. Одна из выписок представляет небольшой обрывок разговора, относящагося всецело к весьма исключительному психическому состоянию героя, только что судившагося по обвинению в отравлении своей жены. Г Протопопов находит только сказать об этом лишь, что это действительный статский советник, попавший в Манфреды, потому что не попал в тайные советники, а обрывок специального разговора он трактует в общем философском смысле, чтобы дать себе возможность блеснуть громами гражданского негодования.

Но еще интереснее другая выписка. Это описание павильона, в котором живет героиня романа; - таким образом, "общественную мораль" критик отправляется искать... в цветных стеклах злополучного павильона, которому, кстати сказать, выпала на долю удивительная судьба. Когда роман печатался, павильон этот произвел решительную сенсацию в критике; всякий кто писал о "Миражах", едва-ли не всего больше распространялся о злополучной башне, гипнотизировавшей, должно быть, господ критиков своими разноцветными стеклами¹.

Через три года суровый критик, приступающий к роману с очень определенной меркой общественной морали, одну из двух цитат посвящает все ему-же - павильону! По-истине, это баснословно. Неужели из двадцати пяти листов только одного этого романа нельзя было выбрать ничего содержательнее, ничего серьезнее, ничего назидательнее для характеристики женского творчества? Или повернем

¹ Исключение составляет г. Оболенский, давший в "Русском Богатстве" обстоятельный и серьезный разбор романа.

вопрос иначе: неужели во всем романе г. Протопопов не мог подыскать ничего доказательнее для иллюстрации своих голословных обвинений по адресу героини и автора? Однако, криминальная башня не совсем уж бесцельная фантазия автора. Ей, действительно, предназначено характеризовать, между прочим, личность героини, как каждого из нас характеризует в известной мере наша обстановка. Но мог-ли ожидать автор, что она одна будет исполнять эту обязанность!? - целый ряд поступков героини, все оттенки положения ее среди целого ряда разнообразных мужских фигур - одним словом, весь роман пойдет ни во что. Поизощрив свое остроумие над этим описанием и пригрозив автору, что из одного только великодушия он не продолжает этого упражнения до бесконечности - критик будет считать свое дело сделанным, задачу критики выполненной, судьбу писательницы решенной. Вот как дорого можно иногда поплатиться за невинную авторскую фантазию!

Вот как пишутся иные критические статьи, - скажу я уже без всякой иронии, а даже с той самой "комической меланхолией", за которую мне так жестоко попало от г. Протопопова. Разве уж тем утешиться, что на людях и смерть красна? Пристрастие г. Протопопова к обобщениям так беспредельно, что ему тесно даже и в широких рамках женского творчества. На каждом шагу он выскакивает из этих рамок и сыплет сарказмами и приговорами по адресу женщин, вообще. Женщины, какими являются они нам в верном отражении литературных героинь - говорит критик:

"Совсем не люди в истинном значении этого слова, не существа со своей волею, с своим разумом, с своими целями; это, так сказать, пустые сосуды, содержание которых зависит от обстоятельств, но всего больше от милого человека". "Женщины - продолжает он - органически не могут быть справедливыми; ни о каких смягчающих вину обстоятельствах они знать не хотят, а всегда и везде ищут виновных; мораль их узка, совесть их близорука. Женщины не могут быть судьями - они всегда или неумолимые прокуроры, или страстные адвокаты". Но через несколько строк восклицает: "Pereat mundus - fiat justitia выдумали совсем не юристы, а женщины!"

У "пустых сосудов" оказывается собственная "женская" мораль и какая-то женская "логика", хотя у них нет ни своего разума, ни воли, ни даже своих целей. Несправедливые, жестокие, бессмысленные существа вдруг становятся честнее мужчин и пр., пр. - подобный невообразимый сумбур проходит через всю статью г. Протопопова.

Однако, почувствовав, вероятно минутную неловкость перед получаемой картиной, критик восклицает на последней страничке:

"Мне, сказавшему в первой статье, что женщины честнее нас - мне можно свободно иронизировать над женской логикой и женской справедливостью, не опасаясь упреков в односторонности".

Так вот как, господа: если критик не назвал женщину бесчестной, - а только еще этим одним он, кажется, и не назвал ее - то все другое он может взводить на нее безбоязненно и негодовать на него - значило-бы, выражаясь его языком, проявлять "не по аммуниции амбицию". Говоря о полной умственной несостоятельности писательниц, критик из предосторожности любит упоминать о добрых чувствах и о чистоте намерений. Но так нельзя разговаривать даже с умными детьми, потому что они еще в детстве выучили басню о плохих музыкантах.

Г. Протопопов, в защиту свою против каких-то невидимых обвинителей, ссылается еще на статью о женщинах в "Русских Ведомостях", за которую он даже потерпел от "Московских Ведомостей". Охотно верю на-слово, что статья преисполнена самых гуманных идей и самых широких взглядов - очевидно, раз на раз не приходится. Но только, если-бы мне и случилось прочесть эту статью теперь, после "Женского творчества", - все ее красноречие не сделает уже на меня ровно никакого впечатления, как не сделают впечатления самые громкие фразы человека, которого вы имели случай узнать на деле. В статье "Женское творчество" вылилось истинное, а не теоретическое отношение г. Протопопова к женскому "вопросу" - сказалась жизненная, а не публицистическая доля интереса его к женским судьбам, а так же и мера его собственной справедливости. Сказалось это не в том, что критик строго судит женщин-писательниц, а в том, что он позволяет себе осудить их не изучая, не дав себе труда прислушаться к их собственному голосу, не поняв их авторских целей.

"Нелепо специализировать такой вопрос, который, очевидно, имеет всеобщее значение, говорит в заключение г. Протопопов, - нет ни женского, ни мужского вопроса, а есть вопрос о Варварах Павловнах (т.е. таких личностях), которые сами живут, а другим жить не дают".

Существует хорошая поговорка: чужая ноша не тянет. Смею уверить г. Протопопова, что женщины лучше его знают, что и кто, именно, им жить не дает, а потому-то для него и было-бы весьма поучительно прислушаться к их речам на такую "частную" тему. Что-же делать если "женский" вопрос для них не утратил значение от того только, что на него мода прошла и он упразднен современными писателями мужчинами. К сожалению, жизнь своих вопросов не упраздняет так-же легко.

В заключении не лишнее было-бы остановиться на общей характеристике моей и г-жи Смирновой, сделанной г. Протопоповым в виде выступления, и о которой я уже упоминала вскользь... Она вполне заслуживает не такого беглого внимания - но, так и быть, это я подарю г. критику. Скажу только, что подобный тон неприличного полемического глумления встречаешь равнодушно в хлестких фельетонах мелких газетных рецензентов - но в серьезной критической статье солидного писателя тон этот поистине изумителен.

Не менее изумительно также встретить его на страницах почтенного московского журнала.