Существует обычай не отвечать критикам. Те редкие случаи, когда авторы пренебрегают им, всегда обращаются во вред им и дают повод изощрять дешевое остроумие на счет щекотливого авторского самолюбия, самомнения и пр., и пр. Вот то единственное поле битвы, где защищаться считается едва-ли не постыдным, и по существу дела, в виду многих соображений, нельзя не признать этого разумным. Автор пишет не для критиков, а говорить самому за себя дело слишком щекотливое. Достаточно и того, что чувство собственного достоинства и сознание своих сил не позволяют ему признавать судьей в своем деле каждого, кому заблагорассудится взять на себя эту роль. Недобросовестность приемов, неприличие тона, близорукость суждений, убожество художественного понимания - все это в его глазах ложится всецело на "автора" критической статьи. Но вопрос не исчерпывается этим, центр тяжести его вовсе не в авторских интересах, не в их умении или неумении мириться с условиями своей профессии. Вопрос, кажется мне, заключается в том, что и критика есть не более как отрасль литературного труда, требующая специального дарования, и стало быть, мы не только вправе, но обязаны предъявлять к ней совершенно ясные требования - и это тем более, что требования эти определяются несравненно легче и точнее, нежели требования таланта чисто-художественного. В какой мере критик судья художнику, - в такой же мере художник не может не быть судьей критику (в сущности, даже и не в такой же, а в гораздо большей степени он ему судья, как специалист дела). Но положение господ критиков исключительное и потому очень опасное: суда над собою они не слышат; если и слышат, то в форме случайных устных суждений, и имеют соблазнительную возможность всегда отнести их на счет "уязвленных самолюбий"... Опасное положение не опасно для крупной силы. Прирожденный критический талант всегда идет верной дорогой самобытно и безошибочно, как всякое истинное дарование; но крупныя критическия дарования крайне редки. Для средних сил - для ремесленнаго труда, каким критике быть несравненно легче, нежели беллетристике - вред такого безапелляционнаго, безответственного положения очевиден. Но еще очевиднее вред этот для тех самозванцев, которые помещают свои статьи в критическом отделе единственно потому, что больше помещать их негде. В самом деле: автор не художник, не ученый, не философ и недостаточно солидный публицист (для всего этого существует вполне определенный ценз), - кем прикажете ему быть, коли не критиком? - Ему есть что сказать и ему страстно хочется говорить, а критический отдел - это те подвижные рамки, которые вместить в себя могут все, что угодно, расширяясь и сдвигаясь по востребованию. При том же здесь имеются все преимущества наступательной роли, весь готовый апломб патентованного судьи, весь беспредельный произвол прокурорских речей, которым вовсе не угрожает возражение защиты.

В серьезной статье, поставившей себе весьма крупную критическую задачу, между прочим, мы читаем:

"Если-бы в нашей критике явился теперь новый Белинский с его отзывчивостью и нервностью, с его умением отгадывать присутствие Божьей искры таланта под самой толстой корой невежественных и извращенных, понятий - он оживил-бы критику и расшевелил общество, но собственно беллетристике и поэзии он не принес-бы пользы".

Слова эти вполне характеризуют взгляды автора на задачи критики. "Расшевелить общество" - то есть поделиться с ним собственными драгоценными мыслями - вот его единственная цель. Беллетристика и поэзия тут вещи второстепенныя; это, так сказать, не более как passe-port, благодаря которому автор занял раз навсегда свое привилегированное место. Белинский не принес пользы беллетристике и поэзии! Возможно-ли еще с большей наивностью выдать головой собственное самозванство в деле критики!?

Вот в каких соображениях мне представляется, что авторы-художники могли-бы оказать немаловажную услугу литературе, если-бы, хоть от времени до времени, они давали себе труд пренебречь почтенным обычаем горделивого молчания и отважились подать свой голос специалиста дела, меняясь ролью с сотоварищем, автором-критиком. Нет сомнения, что, вооружаясь критическими громами, эти последний принуждены были-бы обращаться с ними хотя несколько осмотрительнее, предвидя впереди возможность возражений.

Есть два способа критики: критика в тесном смысле этого слова, когда объектом изучения является разбираемый автор и его книга - и другой, где критик занят собственными идеями и мыслями, а за книгу берется только как за материал, что-бы доказать свои готовыя положения. Разбираемыя произведения играют в этом случае роль тех кроликов и морских свинок, которых экспериментатор умерщвляет, чтобы вырезать из них одну крохотную железку, потребную для его опыта; ничего ему не нужно, кроме этой железки, и не о чем другом он и говорить не станет. Вот этот-то последний способ критика то есть авторския речи "по поводу" той или другой книги, - наиболее распространен и любим в нашей литературе. Причина совершенно ясна. Художественная критика долго оставалась у нас единственной областью, где было возможно высказываться с некоторой свободой, благодаря, конечно, тому, что она по существу не имеет определенных, казенных рамок. Она всеобъемлюща, как сама жизнь, являющаяся ея объектом в своем художественном отражении. Это привело у нас к самому тесному слиянию критики с публицистикой. Можно насчитать очень немного выдающихся публицистов, которые-бы, хотя от времени до времени, не вторгались в область критики, и весьма мало критиков по существу, ограничивающихся серьезной оценкой художественных произведений. В иностранных литературах, пользующихся полной свободой слова, подобное слияние встречается как исключение. Публицисту нет надобности прятаться за ширмы и искать законных поводов высказывать свои идеи - а критик ясно понимает, что именно от него требуется и не считает, что всякое деяние благо, - о чем не говорил, лишь-бы говорить дело. Очень вероятно, что, именно, этими условиями объясняется, главным образом, преимущество иностранной критики перед нашей. Там есть школа. Даже среднее дарование путем добросовестнаго строгаго труда в определенных рамках и с ясно намеченными требованиями, легко может выработаться в солидную критическую величину. Напротив того, отсутствие рамок и определенных требований неизбежно ведет к небрежности и случайности приемов, к той неразобранности в себе самом, когда писатель едва-ли и сам знает, что-же он собственно такое? - критик, публицист или философ. "Всего понемножку" - развивает легкую привычку к печатной болтовне, состоящей наполовину из готовых мыслей и образов, плодов самаго бесцеремонного литературного мародерства, и нельзя не сознаться, что привычка эта быстро прогрессирует в нашей печати. Только полная безответственность положения и отсутствие всякой оглядки на себя могли создать критиков, громогласно клянущих свою горькую "обязанность" читать и давать отзывы... Но позвольте, что-же, именно, "обязывает" их к столь ненавистной им роли? Не народным-же голосованием и в самом деле призваны они быть вершителями судеб русской литературы! Кого хотят они уверить, что можно исполнять хорошо подобное призвание, если к нему душа не лежит? Что мудреного, что такой любитель собственного дела приступает к нему со всевозможными побочными целями - ищет случая поболтать от себя, одних привести в трепет, а перед другими блеснуть дерзкой пародией, и систематически изощряется в искусстве ловкой критической подтасовкой производить какое угодно превращение злополучной книги. А читатель, ради бойкого словца, с удивительным легкомыслием поддается чужому капризу и не гнушается вместе с литературным гаером забавляться дешевым остроумием и площадным высмеиванием. Винить-ли его, если печатное слово топчет в грязь литературу?! Литераторы вселяют пренебрежение к собственному знамени, систематически, злобно вытравливают в русском обществе любовь к книге и уважение к своему брату-писателю. Никто не уважает того, кто сам себя позорит, а известная часть русской критики взяла на себя, именно, эту роль.

Как-бы то ни было, смешанная форма критики прочно привилась в нашей литературе и, вероятно, долго еще будет иметь в ней преобладающее значение, имеющее мало общего с художественными целями. Образчиков такой критики очень много, но одним из наиболее типичных нельзя не признать последней статьи г. Протопопова в "Русской Мысли", которая и послужила поводом для настоящей заметки.

Если-бы это была обыкновенная критическая статья того или другого вида, где на мою долю выпали-бы самые яркие образчики критической бесцеремонности - я не подумала-бы возражать, как не сделала этого ни разу за всю мою литературную деятельность. Не сделала даже и в тот момент, когда один безбоязненный критик посоветовал мне "надеть жернов на шею и утопиться". Ведь, не взывала-же я тогда о пощаде и не молила его оставить мне жизнь!? В статье г. Протопопова я лично занимаю очень небольшое место и принять, именно, эту статью к сердцу не в пример прочим - мне решительно нет основания. Будь статья озаглавлена иначе - "нечто о наших писательницах" или что-нибудь в этом роде - Бог-бы с нею совсем. Не сделала-бы я ради нея этой первой попытки выйти из своих беллетристических рамок. Но статья г. Протопопова носит широковещательное заглавие "женское творчество" и есть ни более, ни менее, как итог всей писательской деятельности русских женщин и даже гораздо больше того: статья дает суровый и самоуверенный приговор над общей духовной сущностью женщины... согласитесь, что это уж, наконец, тот придел, когда рука сама собою берется за перо!

Пренебрежительный тон критиков по отношению к "дамским писаниям", их привычка читать женские произведения сквозь специальные очки - вещь не новая. Но важно при этом, что к "дамским" писаниям они прилагают все тот-же мужской аршин и оценивают женское творчество единственно по тому, насколько оно приближается к мужскому. "Мужское перо" - это самая высшая похвала для писательницы; писать "почти как мужчина" - вот предел возможных требований. "Женская мораль", "женская логика", "женская психология" - все это не более как пренебрежительные клички, доказывающие, что никогда женщине не угоняться за мужчиной.

Больше того - зачем гоняться?! Зачем вам эти почти как мужчины, эти почти мужские перья - зачем подражания, когда существуют образцы? Для чего женщине писать, если она не имеет сказать ровно ничего своего (хотя-бы и частного) - какое значение ея в литературе, если никто не интересуется и не дорожит ея собственной физиономией - если женская мораль и женская психология - пренебрежительные клички, а не явления жизни, не отражения ея в мировоззрении целой половины человеческого рода. Узко это мировоззрение. Тесен угол, из которого женщина взирает на Божий мир и на его полновластных хозяев... Да, это, действительно, тот вывод, какой вы должны сделать из женской книги - но для того, чтобы произвести суд над жизнью, затиснувшей ее в этот угол, и над ея распорядителями, а не над книгой! Книга лгать не может - так в жизни и так в книгах тех женщин, которые не боятся быть самой собой и не ставят пределом своего честолюбия писать "мужским пером". Казалось-бы, серьезная цена женским произведениям, именно, в том и заключается, что есть в них самобытного, женского - такого, чего не скажет, потому что и знать не может автор-мужчина; поскольку звучит в них голос женщины за себя и ея суд над мужчинами со стороны тех многосторонних интимных жизненных отношений, где только ей люди являются на-распашку, без всяких прикрас и лицемерии. Не в книгах, а в жизни создалась и не может не существовать женская психология и женская мораль и она не менее поучительна оттого, что разнится от мужской, поскольку разнится от таковой женская жизнь. Но критики вроде г. Протопопова констатируют факт только для того, чтобы сказать, что мораль эта никуда не годится, потому что она "женская". По-истине удивительно это полное нежелание прислушаться к чужому мнению и допустить что-нибудь поучительное. Критика идет мимо. Женская психология для мужчин не интересна и они упрямо ищут в женских книгах только отражение своей собственной психологии и своих мужских суждений. И само собой разумеется, что требования критики направляют до известной степени деятельность писательниц: они всячески поощряют их петь с чужого голоса, то есть фатально приводят к бесцветности, за которую потом на них беспощадно обрушиваются.

Г. Протопопов в начале статьи заявил, что он не пишет собственно критики и не намерен разбирать произведений четырех писательниц, о которых он только и удостаивает упоминать. Но, с другой стороны, он озаглавил статью "Женское творчество" и подвел в ней самые решительные критические итоги. Характеристике каждого из четырех авторов критик предпосылает самое широкое обобщение не только женского творчества, вообще, но и всего женского мышления, женской логики, морали и пр. Все это оказывается до того несложно, что укладывается в два слова: У женщины вовсе нет убеждений. Ими руководят во всем одни пристрастия - "не по-хорошему мил, а по-милому хорош", вот формула всякого женского мировоззрения, женщины во всем и всегда идут от готовых выводов к фактам. Другими словами женщины органически неспособны понимать жизнь, а стало-быть, и изображать ее. Предпослав такой тезис (вернее, это до-нельзя шаблонное и старое общее место из мужских речей о женщинах) и, поискав подтверждений в нескольких выписках из всего написанного русскими женщинами, г. Протопопов считает свое дело сделанным. Он вовсе не замечает, что поступает как раз по-женски, придерживаясь его определений: с апломбом провозгласив готовый вывод, он переходит к фактам. Но... должно быть, тут критику не хватило женской добросовестности. Разбираться серьезно в фактах, то-есть в женских книгах, он счел излишней тратой времени. Стоит-ли так церемониться с писательницами, даже и в том случае, если предпосланный тезис ни более, ни менее как провозглашает убожество всего женского интеллекта в его целом? Собственный тезис для г. Протопопова не нуждается в доказательствах, а в чужих книгах для подобных критиков существует или не существует только то, что они в них отыскивают. Все остальное - будь это девяносто девять сотых написанного автором - не заслуживает никакого внимания и не подсказывает им никаких выводов.

Для подобного отношения к делу не требуется ни критического понимания, ни эстетического вкуса, но, что еще важнее - не требуется уменья читать, т.-е. находить в книге, именно, то, что в ней написано автором, не навязывая ничего своего. Как ни дико оно звучит - уметь читать есть первое и самое важное искусство для критика. Это тот оселок, на котором можно сразу отличить истинный критический талант от всех суррогатов, предполагаемых нам в растяжимых рамках литературной критики. Обяжите сегодня всех пишущих критические статьи говорить исключительно о книге, а не о собственных фантазиях на ее счет - и вы увидите, как быстро поредеют ряды наиболее развязных критиков. Но господа критики ничем не обязаны. Говорить они могут все, что вздумается - беззащитная книга не вопиет за себя...

Из четырех писательниц, разобранных г. Протопоповым, больше других посчастливилось Кохановской. По крайней мере, для основного тезиса статьи - пристрастного освещения жизни и культа узкой личной морали - нашлось достаточно веских подтверждений в произведениях романистки-словянофилки. Вероятно, потому г. Протопопов не поскупился на выписки и они в должной мере иллюстрируют его выводы. Но и только. Перейдя к остальным трем авторам, критик вдруг делается крайне скуп на цитаты. Обрывком в пятнадцать строк (буквально) из "Приходского учителя" и такой-же выпиской, но уже из своей собственной статьи(!), о последнем романе В. Крестовского "Обязанности" - г. Протопопов характеризует всю писательскую деятельность этого автора. Критик говорит:

"Так как между этими двумя произведениями лежит промежуток почти в сорок лет, в который укладывается вся литературная деятельность Хвощинской-Зайончковской, то понятно (?), что они характеризуют всю ее деятельность".

Оставляя в стороне самый вывод, неужели-же даже для нашей современной критики это не является чересчур уж упрощенным приемом для оценки сорокалетней деятельности крупного таланта? Пятнадцать строк Хвощинской на пороге ее писательского поприща и пятнадцать строк г-на Протопопова, имеющих почему-то фактическую достоверность авторской цитаты! Сознаюсь, что я не читала цитируемой статьи г-на Протопопова в "Северном Вестнике", хотя, ссылаясь на нее несколько раз, он, видимо, полагает, что прочесть и запомнить эту статью для каждого обязательно. Прием, во всяком случае, своеобразный! - по общепринятым понятиям, каждая статья говорит сама за себя и должна быть понята без всяких ссылок.

Поговорив от себя об идеализации В. Крестовским реальной действительности, г. Протопопов продолжает: "Как видит читатель, задача, поставленная себе Зайончковской, та самая, которая занимает и Кохановскую". Позвольте! - из чего-же читатель должен видеть это? Из цитируемой статьи г-на Протопопова и его-же дальнейших рассуждении! Другими словами, читатель торжественно приглашается уверовать в непогрешимость критика. Не можем не сделать еще одной выписки:

"Личность, - говорит г. Протопопов, - совершенно заслоняет в глазах Зайончковской общество. Если человек вооружился солидными знаниями, запасся умственным развитием и глубоко проникся глубоко правилами здравой морали, то этого, - по мнению Зайончковской, - достаточно вполне, чтобы обеспечить ему успешную деятельность и радостную жизнь и невозмутимый мир чистой совести".

Вот, как умеет читать г. Протопопов! Он не видит в произведениях Крестовского общества, а видит успешную деятельность и всяческое процветание ее добродетельных, положительных героев. Он проходит молчанием целый ряд отрицательных типов, мужских и женских (это не русское общество), не замечает вовсе типичной для В. Крестовского фигуры отступника, ренегата, изменившего юношеским идеалам ради благ житейских (это - не общественная мораль), - он не встречал у нея бездушных фразеров, делающих карьеру на громких словах, его не трогала в высшей степени драматическая коллизия этих героев успеха с бывшими товарищами, оставшимися верными старым богам и потому задавленными жизнью. Ведь, г. Протопопов сказал, что добродетельные герои Зайончковской преуспевают в жизни, и он не обязан видеть того, что противоречит придуманной им канве статьи, ради которой он только и открыл книгу В. Крестовского.

Г. Протопопов как-то странно понимает личную нравственность, хотя и трудно уразуметь, как именно. Мораль личную он едва-ли не противопоставляет морали общественной, как-будто существует в человеке две отдельных морали, которые могут противоречить друг другу, точно мыслимо такое существование, где человек на каждом шагу не выходил-бы из личных рамок. Выходит, что, клеймя безнравственную личность, не клеймит тем же и общества, как-будто процветание общественных идеалов возможно помимо нравственной личности. В каких надзвездных сферах помещает г. Протопопов общественную мораль?

Критик не замечает горячего протеста во имя идеала, проникающего все, что вышло из-под пера Хвощинской, будут-ли это тесные рамки женского увядания под игом семейного деспотизма (то, что в глазах критика лишено всякого общественного значения), или-же широкая картина провинциального общества, коснеющего в затхлой атмосфере крепостнической России (Большая Медведица). Рисующаяся на этом фоне, удивительная по яркости и силе фигура честного человека и честного чиновника - (личная мораль пригодилась, г. Протопопов!) - фигура старика Багрянского, послужила критику поводом для вящего глумления над ребяческой "идеализацией" живой действительности в угоду личным "пристрастиям" писательницы. Сделав выписку превосходной характеристики провинциального общества эпохи крымского погрома, данной Зайончковской в начале романа, г. Протопопов уличает ее в противоречии самой себе. Помилуйте? - раз общество "размышлять не научилось, азов общественности не знает, утратило различие между белым и черным, между честным и бесчестным" - возможен-ли в таком обществе энергический честный деятель, сделавший из своей жизни одну сплошную борьбу со злом в рамках своей служебной деятельности? Раз "общество развращено" - как можно допускать, чтоб в нем существовали отдельные светлые личности!? Так восклицает г. Протопопов, но, конечно, не так именно, а щедро посыпал свою речь критической солью, заключающеюся, главным образом, в том, что он приравнивает "палатского чиновника" к целому сонму классических героев вроде Аристида, Брута и Катона.

Критик всячески высмеивает "веру В. Крестовского в человеческую добродетель". Сам он твердо убежден, по-видимому, что в изображаемую эпоху на русской земле не уцелело ни одного нравственного человека и во всей русской бюрократии не существовало ни одного честного чиновника. И Россия уцелела, г. Протопопов?? - Не только она уцелела, а через какой-нибудь десяток лет явила удивительный расцвет всех общественных сил, - небывалый пример чистопробного идеалистического увлечения не отдельных личностей, а целой страны в ее лучших представителях! Должно быть, эта новая Россия свалилась с неба, так как признавать кровную связь ее с до-реформенной Россией и отмечать светлые личности, которыми, как библейскими праведниками, жива была земля - это "женская логика," - это, по словам г. Протопопова, те "вокабулы индивидуализма и морализма, с которыми Зайончковская вступила в литературу и закончила свое писательское поприще".

Далее...