Приступая к рассказу о деятельности моей сестры в течение ее зрелых годов, и всего более о ее участии в русском женском движении 50-х и 60-х годов, я считаю нужным сначала в кратких чертах изложить, откуда пошло это движение, какие были его причины, какой ход, а потом и результаты.

Русская история доказывает точь-в-точь то же самое, что и история других европейских народов, а именно что женщина ничуть не ниже мужчины по способностям, по уму, по дарованиям, по энергии, по инициативе; но если существовала всегда громадная разница в участи и истории мужчины, с одной стороны, и женщины - с другой, то причина лежит не в натуре женской, а во внешних обстоятельствах, в насилии, в угнетении, происходившем в течение долгих столетий. Умных, даровитых, великодушных, дальнозорких и сильных женщин всегда бывало немало на свете, но только они были постоянно задавлены и одурачены. С их умом, способностями и волей было всегда совершаемо то самое, что всегда совершалось с ногами китайских женщин: на них тотчас же, с первой минуты рождения, надевались прочные колодки, башмаки-давители, с множеством перевязок, и спастись от страшной операции возможно было разве только словно каким-то чудом. Зато едва появлялась малейшая возможность, едва мелькал самый капельный просвет, женщины расправляли смятые пружины души и скоро доказывали, что и они тоже люди, что и они способны быть не все только изящными цветочками и грациозными побрякушками, но и созданиями, полными мысли, чувства, понимания жизни и стремления к истинному интеллектуальному бытию и всяческому творчеству. Как у средневековой Европы всех стран, так и у средневековой Руси были свои княгини Ольги и Марфы Посадницы, начинавшие и совершавшие великие дела народные; как у Европы новых времен, так и у России последних столетий были свои царевны Софьи, свои великие княжны Натальи Алексеевны, свои княгини Дашковы, из которых одни способны были двигать большие массы народные и направлять их к крупным целям, другие, в стране еще полуазиатской, пробовали прививать своему народу благодатные плоды европейской цивилизации, но вместе разили своими комедиями и сатирами вековой застой и косность всеобщую; третьи бодро и смело становились во главе светлого просвещения своего народа и давали ему могучее направление. Наконец, целая масса других русских женщин, тех, которые были менее одарены для целей интеллигенции, но не менее предыдущих женщин одарены золотою душою и сердцем, посвящали себя делам сострадания, милосердия, сердолюбия, одушевленной помощи бедствующим и страждущим - вообще посвящали себя высокопочтенному делу филантропии. Таковы были благочестивые княжны и княгини, боярыни и монахини средневековые. Таковы были Евфросиньи Полоцкие, Евфросиньи Суздальские, Февроньи Муромские, Юлиании Лазаревские и множество других; таковы были позже наследницы их, женщины прошлого и настоящего века, проявившие несокрушимое мужество сердечное и непобедимое желание добра, - такими вышли сначала, в 20-х годах нашего столетия, декабристки; после них - сотрудницы общества посещения бедных 40-х и 50-х годов, наконец, добровольные сестры милосердия времени войн 50-х, 60-х и 70-х годов - женщины из всех слоев русского общества. Великолепны и чудесны были их великодушные дела, и вечная им слава в истории нашей, но нигде тут не было еще ни малейшего помышления о правах женщины. Везде все дело шло только об обязанностях ее. Ощущение права еще спало непробудный сном. И так было не у одних нас. То же самое было везде и у других.

Но великий переворот в умах, начавшийся во Франции еще в начале XVIII века и кончившийся громовым переломом жизни в конце столетия, коснулся громадным крылом и участи женской.

Женщина была официально признана существом, равным мужчине.

Конечно, это сделалось не сразу и не без сопротивления. Даже Руссо, будучи истинно великим человеком и великим умом, пламенным защитником попранных прав, чудным герольдом правды и справедливости, все-таки еще не был в состоянии понять новых, начинавших раздаваться около него требований. В своей "Новой Элоизе" (1759) он возражал дерзким новаторам только старинными банальностями: "Совершенная женщина и совершенный мужчина должны столь же мало походить друг на друга душой, как и лицом. Эти напрасные подражания чужому полу - верх сумасбродства: они смешат мудрого человека и гонят прочь любовь. У кого нет 6¹/₂ фута роста, басового голоса и бороды внизу лица, тот не должен соваться быть мужчиной..." В своем знаменитом "Письме к Даламберу" (1758) он также говорит: "Нет для женщины ничего доброго вне уединенной и домашней жизни; кроткие семейные и хозяйственные заботы - настоящая их доля; достоинство их пола заключается в скромности; искать мужских взглядов - это уже значит давать себя подкупать; всякая женщина, выходящая в публику, уже бесчестит себя..." На эти ординарные пошлости было тогда у Руссо много товарищей в публике и печати.

Но, кроме Руссо, был тогда у Франции также и Вольтер. Это был человек более глубокий, чем большинство его современников, невзирая на давно прицепленный к нему ограниченными и злобными консерваторами аттестат легкого и поверхностного человека. Он думал о женщинах уже совершенно иначе. Правда, не совсем еще отделавшись от общих вековых предрассудков, он провозглашал в знаменитом "Dictionnaire philosophique"¹: "Мужчины обыкновенно превосходят женщину и телесною, и умственною силою. Бывали женщины ученые, бывали женщины воительницы; но никогда еще не бывало женщин с творческою изобретательностью", - и такие слова доказывают только, что даже и Вольтер иногда заблуждался и смешивал коренные способности женщины с теми результатами, которые были следствием приниженного и задавленного положения женщины в продолжение целых тысячелетий. Но все-таки этот самый Вольтер, в минуты полной свободы и светлости своего великого ума, еще в начале столетия, в 1736 году, писал своему приятелю Берже: "Женщины способны делать все то, что и мы, но вся разница между ними и нами только в том, что они гораздо милее нас..." В другом письме, уже к одной женщине, которую ему сильно хотелось убедить в способностях и интеллектуальных правах женщины, вопреки ходячим предрассудкам - к знаменитой маркизе Дюшатле, -- он писал (в 1734 году): "Было время, когда во Франции, и даже во всей Европе, думали, что сметь учиться - для мужчин унизительно, а для женщин - неприлично. Первые полагали, что они рождены только для войны и праздности; вторые - для кокетства... Но это предрассудки варварства. Если бы вместо того, чтобы писать сатиры на женщин, Буало потолковал с самыми умными дамами французского двора, он прибавил бы много грации и цветов к своим произведениям. Напрасно он пробовал в своей сатире предать посмеянию одну даму, учившуюся астрономии: он лучше бы сам ей поучился... Мы живем в такое время, когда поэт должен быть мыслителем, а женщины смело могут стать ими..."

Эти самые мысли, здоровые и могучие, были также проповедуемы товарищами Вольтера. Кондорсе, один из величайших умов XVIII века, перед самым началом Великой французской революции высказал их (в 1787 году) в знаменитых своих "Письмах к гражданину Виргинии", и это уже не в виде отрывочных суждений и мыслей, а в виде целой стройной системы и неотложного требования. "Почему мужчины имеют права? - спрашивал

¹ "Философский словарь" (фр.)

он. - Потому что они существа, способные иметь рассудок, нравственные идеи; именно поэтому и женщины должны иметь те же самые права..."

Книга Кондорсе со своей несокрушимой логикой действовала зажигательно, и, только началась революция 1789 года, посыпался целый дождь брошюр и книг, требовавших для женщин прав, равных с мужскими. Еще при жизни Людовика XVI французские женщины подавали ему "петицию", где говорилось: "Мы требуем для себя образования, мы требуем для себя общественной службы, но не для того, чтобы завладеть мужской властью, но чтобы быть более уважаемыми со стороны мужчин и иметь средства жить обеспеченно против горькой доли". После того женщины требовали от Национального собрания закона, который бы постановил: полное уничтожение, навеки, во всей Франции, всех мужских привилегий; утверждение за женщинами той же свободы и тех же преимуществ, тех же прав, какие до тех пор принадлежали одним только мужчинам. Одна из самых выдающихся, даровитых и смелых женщин того времени, Олимпия де Гуж, выпустила в свет книгу "Declaration des droits de la femme" ("Заявление прав женщины") в параллель к знаменитому "Заявлению прав человека", опубликованному Великим народным собранием 1789 года. В этой книге она говорила: "Женщина родится свободной и равной в правах с мужчиной. Пользование женщины естественными правами может быть ограничено только вечной тиранией, оказываемой против нее мужчиной. Все граждане и гражданки должны быть равны перед законом и потому должны быть равно допускаемы ко всем родам службы и занятий, смотря по своим способностям... Женщина имеет право идти на эшафот и потому должна также иметь право идти на трибуну..." Одновременно с этим возникли во Франции женские общества, женские товарищества, женские клубы, женские газеты, женские собрания. Во всех тогдашних политических дебатах, во всех общественных проектах и программах для полной перестройки жизни женщины принимали самое коренное и деятельное участие. Они даже успели возбудить своим слишком горячим вмешательством антипатию и ненависть самых главных заправил революции: Робеспьера и Мирабо. Выход женщины на публичную арену казался им чем-то беззаконным, несообразным и вредным. И Робеспьер в 1793 году казнил на эшафоте ту самую Олимпию де Гуж, которая являлась самой блистательной, яркой и талантливой представительницей своего пола, за ее "попытки изменить установленный образ правления" (тогдашний террор). Вот как ново и враждебно было действительное, уже не идеальное, а практическое вступление женщин в общественную жизнь даже для самых фанатических поклонников свободы в новой Франции!

Конечно, грубо-солдатское время Наполеона I и реакционно-ханжеское Людовика XVIII и Карла Х не могло быть благоприятно для каких бы то ни было человеческих прав, в том числе и женских; но именно во время этих траурных периодов истории продолжали тлеть и разгораться искры, загоревшиеся еще в конце XVIII столетия. В 1807 году появилась в печати первая книга Сен-Симона "Вступление к научным работам XIX века", в следующем, 1808 году- первая книга Фурье "Теория четырех движений", и в этих двух книгах лежал первый зародыш всех будущих сочинений обоих этих мыслителей, - сочинений, глубоко потрясших и изменивших впоследствии европейский мир. Не беда, что книг этих вначале не заметила масса и что обе они много лет пролежали по каким-то темным углам, для большинства неведомые. Кроме большинства, есть также еще меньшинство, а им-то именно и живет история, в нем-то главным образом она осуществляется и им-то движется вперед. Горсточка людей мало известных, а пожалуй, и вовсе не известных для прочего люда, страстно примкнула к мысли о возможности лучшей жизни для человеческого рода и, исправляя ошибки и заблуждения первоначальных учителей, повела их учение все вперед и вперед, по настоящим жизненным дорогам. Но одним из главных столпов нового символа веры было учение о равноправии женщины с мужчиной и о необходимости для нее трудиться и действовать. К эпохе июльской революции 1830 года новое учение стояло уже крепко, во всей своей силе и расцвете. Множество свежих, мощных умов молодой Франции толпилось вокруг вождей и предводителей и в бесчисленных книгах, статьях, лекциях и беседах разносило это учение среди массы.

Еще во времена самого неограниченного деспотизма Наполеона I явилась во Франции женщина, во многих отношениях могучая умом, сильная самостоятельной мыслью, начинавшая задумываться об участи нынешней и будущей женщины, - г-жа Сталь. Но при всей значительности ее натуры, выдвигавшей ее на высокую позицию среди остальных европейских женщин, ей многого еще недоставало для того, чтобы взять ту сильную, глубокую и яркую ноту, которая должна была начать искупление и возвышение современной женщины. Г-жа Сталь была часто независима в своих суждениях и понятиях, она уже чего-то желала и начинала искать в отношении к настоящим правам женщины, она уже начинала жаловаться на униженное их положение, пробовала заявлять нечто о некоторой ее равноправности с мужчиной, и всего более в том, что касается брака и брачной жизни, но везде тут, во всех ее речах и мыслях, является налицо также огромное количество прежних европейских предрассудков, не дающих ей выступить истинным женским вождем и трибуном. В предисловии к своему роману "Дельфина" (впрочем, во многих отношениях очень замечательному) она говорит: "Мужчина должен уметь бороться с общественным мнением, женщина должна уметь подчиняться ему". В одном месте этого же романа героиня говорит: "Очень возможно, что даже суеверные представления более гармонируют с назначением женщины, чем умственная свобода. Эти слабые и колеблющиеся существа нуждаются в опоре, особенно когда они полюбили". Кто так думает, кто не способен подняться выше этих старинных понятий и символов веры, еще не способен разуметь то, что для нынешней женщины потребно и что составляет истинное ее достояние. Оттого г-жа Сталь вышла женщиной даровитой и умной, не бесполезной в истории культуры нашего столетия, но ничего не сделавшей для самомалейшего шага современной женщины вперед.

Настоящей блестящей и талантливой распространительницей и водворительницей тех идей, которые специально относились к женщине и ее судьбе, требующей изменения, и уже начинали появляться во Франции, помимо г-жи Сталь, явилась Жорж Санд. По таланту, по дару творчества, по уму, по глубине мысли и чувства, по страстному увлечению это была, конечно, первая и высшая женщина из всех, какие были до тех пор на свете, и романы ее скоро произвели громадное влияние на весь мир. Нужды нет, что ее творчество было чуждо всякого реалистического направления и часто было полно одного только утопического, частью лишенного всякой почвы, идеализма; нужды нет, что большинство личностей ее романов - фантазия, утопия и небывальщина; нужды нет, что почти все разговоры этих личностей - книжны и "литературны", а действие происходит все равно что не на действительной земле, а на облаках, - несмотря на все это, ее создания имеют громадную ценность и значение, как один из самых могучих рычагов, способствовавших прогрессу человечества. Достоевский говорит в своем "Дневнике": "Жорж Санд не мыслитель, но это одна из самых ясновидящих предчувственниц более счастливого будущего, ожидающего человечество, в достижение идеалов которого она бодро и великодушно верила всю жизнь". Осуществятся ли когда-нибудь "идеалы" Жорж Санд - те, в которых женщина является олицетворением чего-то кристально-чистого, невинного, наивного, небесного, детского, "не от мира сего", - Бог весть, да и сомнительно, следует ли желать в самом деле их осуществления; они так абстрактны, так фантастичны и такой Аркадией пахнут. Но верно то, что, вопреки понятиям Достоевского, Жорж Санд есть мыслитель по преимуществу, - мыслитель не для созидания невозможного, да и вовсе нежелательного будущего, а мыслитель, понимающий существующее действительное зло, неправду, ложь, неправосудие, нарушение права и рассудка. В этом направлении Жорж Санд совершила бесконечно много, чудный ее талант живописания всегда способствовал укреплению в сердцах правды, здоровости, мысли и разума.

И при этом, работая много для Европы, она принесла громадную пользу и России, о которой никогда не думала.

Европейские новые идеи, корень всех писаний Жорж Санд, очень туго и медленно принимались в нашем отечестве. Мы только любовались художественностью, талантом и страстностью Жорж Санд и все-таки долго оставались при несокрушимых старых понятиях. Сам Белинский, этот светлый и глубокий ум, впоследствии воспитатель и умственный вождь России, будучи даже 25 лет, ничего еще не понимал в начинающемся женском движении и писал в "Телескопе" 1835 года: "Женщина должна любить искусства, но любить их для наслаждения, а не для того, чтобы самой быть художницей. Нет, никогда женщина-автор не может ни любить, ни быть женой и матерью... Женщина-писательница с талантом - жалка; бездарная - смешна и отвратительна... Женщина-писательница есть эмансипированная женщина". А три года спустя, в 1838 году, он же писал в "Московском наблюдателе": "Жорж Санд приглашает людей к естественному состоянию, почитая гражданские установления, и особенно брак, главной причиной человеческих бедствий". Таким образом, невзирая на свою высокую натуру, Белинский вначале ничем не отличался, по части женского вопроса, от герольдов темной русской массы, Сенковского и Булгарина, которые с пеной у рта и несокрушимой ненавистью в сердце преследовали Жорж Санд, а вместе с ней и всех русских женщин, начинавших уже понемногу иметь свою собственную мысль. По словам Достоевского, живого свидетеля всего, что тогда к нам приходило, оба эти человека предостерегали от этой писательницы нашу публику еще до появления романов Жорж Санд на русском языке; они особенно пугали русских дам тем, что она "ходит в панталонах"; они хотели испугать ее развратом, сделать ее смешной. Сенковский начал называть ее печатно в своей "Библиотеке для чтения" Егором Зандом и, кажется, серьезно остался доволен своим остроумием. Булгарин печатал о ней, даже в 1848 году, в "Северной пчеле", что она ежедневно пьянствует с Пьером Леру у заставы и участвует в афинских вечерах у разбойника и министра внутренних дел Ледрю-Роллена. Но для Сенковских и Булгариных было уже поздно. Их место давно было занято Белинским, но не Белинским "Телескопа" и "Наблюдателя", а Белинским "Отечественных записок", тем, который быстро перевоспитался сам и мгновенно стал во главе мыслящей и растущей России. Новое поколение уже и само по себе обожало теперь Жорж Санд, страстно прильнув не только к ее изображениям, но и к ее мысли, а Белинский решительно и смело провозглашал ее (чего бы, конечно, сама публика никогда не посмела) женщиной "гениальной" и писательницей "выше всех остальных писателей тогдашней Европы". В 18 41 году он писал:

"Какая человечность дышет в каждой строке, в каждом слове этой гениальной женщины... Женщина и ее отношения к обществу, столь мало оправдываемые разумом, столь много основывающиеся на предании, предрассудках, эгоизме мужчин, - эта женщина наиболее вдохновляет поэтическую фантазию Жорж Санд, возвышает до пафоса благородную энергию ее негодования к легитимированной насилием невежества лжи, ее живую симпатию к униженной предрассудками истине. Жорж Санд есть адвокат женщины, как Шиллер был адвокат человечества. Мудрено ли после этого, что госпожа Дюдеван ославлена слепой чернью, дикой и невежественной толпой, как писательница безнравственная..." В 1842 году он во всеуслышание провозглашал: "Гениальная Жорж Санд есть бесспорно первая поэтическая слава современного мира. Каковы бы ни были ее начала, с ними можно не соглашаться, их можно не разделять, их можно находить ложными; но ее самой нельзя не уважать..." Увлечение Белинского Жорж Санд шло так далеко, что он приносил ей отчасти в жертву даже самого Гоголя, которому давно уже так глубоко поклонялся, вместе со всей Россией. В 1842 году, возражая Константину Аксакову, поставившему "Мертвые души" наравне с Гомером и Шекспиром, Белинский писал: "Константин Аксаков замечает, что в разряд великих писателей Жорж Санд не входит ни безусловно, ни условно, - и думает, что этими словами он решил дело и все сказал; тогда как этим сказал только, что он или совсем не читал Жорж Санд, или читал, да не понял... Жорж Санд имеет большое значение и во всемирно-исторической литературе, не в одной французской, тогда как Гоголь, при всей неотъемлемой великости его таланта, не имеет решительно никакого значения во всемирно-исторической литературе и велик только в одной русской; что, следовательно, имя Жорж Санд безусловно может входить в реестр имен европейских поэтов, тогда как помещение рядом имен Гоголя, Гомера и Шекспира оскорбляет и приличие, и здравый смысл".

Такому преувеличению Жорж Санд в ущерб Гоголю никто не верил в интеллигентной России и никто с ним не соглашался, но зато энтузиазм Белинского и твердые слова его о великом, несравненном значении французской писательницы действовали тем сильнее на всех, что сходились с общей мыслью и чувством и служили новой мощной иллюстрацией великих слов того же Белинского, сказанных им о женщине вообще в том же 1842 году и запавших во все великодушные сердца: "Мнение, что женщина годна только рожать и нянчить детей, варить мужу щи и кашу или плясать и сплетничать да почитывать легонькие пустячки - это истинно киргиз-кайсацкое мнение! Женщина имеет равные права и равное участие с мужчиной в дарах высшей духовной жизни, и если она во всех отношениях стоит ниже его на лестнице нравственного развития, - этому причиной не ее натура, а злоупотребление грубой материальной силой мужчины, полуварварское, немного восточное устройство общества и сахарное, аркадское воспитание, которое дается женщине. Но век идет, идеи движутся, и варварство начинает колебаться. Женщина уже сознает свои права человеческие и блистательными подвигами доказывает гордому мужчине, что и она тоже дочь неба, как он сын неба..."

Так, например, пять-шесть лет раньше, а потом даже и позже, Белинский признавал стихотворения графини Растопчиной "прекрасными, полными души и чувства", в них он находил поэтическую прелесть, высокий талант; Зинаиду Р-ву (г-жу_Ган) -- автором "многих превосходных повестей". Теперь, узнав и глубоко полюбив творения Жорж Санд, он говорил в 1843 году про графиню Растопчину: "Вначале она обнаружила много чувства и одушевления, при отсутствии какой бы то ни было могучей мысли, которая пронизывала бы собой ее стихотворения; то, что тут может показаться мыслью, есть не что иное, как отвлеченные понятия, одетые в более или менее удачный стих. В ее последних стихотворениях (начиная с 1837 г.) нельзя узнать прежнего стиха даровитой стихотворицы; тут все мысли и чувства кружатся словно под музыку Штрауса, и скачут словно под музыку модного галопа, или около я автора, или в заколдованном кругу светской жизни, не выходя в сферу общечеловеческих интересов, которые только одни могут быть живым источником истинной поэзии..."

Про Зинаиду Р-ву (Ган) он уже писал: "Все ее повести проникнуты одним чувством, одной идеей, которые можно выразить такими словами: как умеют любить женщины и как не умеют любить мужчины... Талант Зинаиды Р-вой не был развит, вечно колебался в какой-то нерешительности... в нем вечно присутствовал провинциальный идеализм..."

Вот какова была перемена: от женщины-писательницы прежде всего теперь требовалась мысль; "удачные стихи" и изображения все только "любви" уже не имеют прежней, преобладающей и притягательной силы! Справедливость принуждает меня заметить, впрочем, что Белинский, всегда увлекающийся, и на этот раз слишком увлекся и далеко не вполне был прав: между стихотворениями гр. Растопчиной, даже и после 1837 года, есть несколько проникнутых превосходной мыслью и глубоким чувством. Таковы, например, "Негодование" (1840 г.), написанное по поводу газетного известия, что американцы употребляют собак для травли краснокожих индейцев; потом, прославленное тогда по всей Европе стихотворение "Старый барон" (1846 г.), где высказывается сильно, смело и чрезвычайно талантливо один из важнейших моментов современной европейской истории¹; наконец, можно указать (впрочем, из числа сочинений, появившихся на свет после смерти Белинского) на восторженное приветствие папе Пию IX, в начале 1848 года, когда он, при восшествии на престол, поразил всю Европу своими светлыми, прогрессивными намерениями и стремлениями. И все-таки, невзирая на такие блестящие исключения, поэзия гр. Растопчиной принадлежала прежнему времени и поколению. Понятия этой дамы о женщине и женском призвании вполне обрисовались в ее стихотворении "Как должны писать женщины", написанном, когда ей было 30 лет, то есть когда все ее понятия и мысли крепко и навсегда уже сложились. В этом стихотворении она говорила про женщину-писательницу:

... Я люблю,

Чтоб внутренний порыв был скован выраженьем,

Чтобы приличие боролось с увлеченьем,

И слово каждое чтоб мудрость стерегла...

Да, женская душа должна в тени светиться,

Как в урне мраморной лампады скрытый луч,

Как в сумерки луна сквозь оболочку туч,

И, согревая жизнь, незримая теплиться...

¹ В 1887 году оно было перепечатано в "Русской старине" и в "Хрестоматии Гербеля".

Для нового русского поколения никакая мраморная ширма, никакая луна в сумерках, никакая скромная незримость уже более не годились: русская женщина желала не луны, а солнца, не незримости, а светлой, бодрой явственности и смелого присутствия, и потому стихи и вся натура гр. Растопчиной становились теперь ненужными, лишними и даже враждебными для интеллигентных людей.

Далее...