В последнее время с ростом революционной волны возник Союз равноправности женщин, объединивший социально мыслящих интеллигенток с более правыми элементами. Эта сильная и серьезная организация сыграла главную роль в широком движении 1905 года, когда не осталось, кажется, уголка в России, где бы так или иначе не раздавался голос женщины, напоминавшей о себе, требовавшей себе гражданских прав. Но в начале 1906 года союз уже расслоился: левые социалистические элементы занялись агитацией среди работниц; центр и правые вели энергичную агитацию в первой Государственной думе, в группе к.-д. партии. (Тут г-жа Коллонтай почему-то забывает отметить агитацию союза среди членов трудовой группы, стойких защитников прав женщин во время майских дебатов.)

Теперь члены союза сильно поправели, довольствуются мирной пропагандой, готовят женский съезд с очень широкой программой, за которую их нельзя не благодарить.

Таковы факты, приводимые г-жой Коллонтай в подтверждение ее мнения, что главная роль в женском движении принадлежит пролетаркам. Подбор их, очевидно, неудачен; они говорят читателю совсем не то, что хотел сказать автор. Бедствия пролетарок, подчеркнутая автором стихийность этих бедствий, связанных с физическими свойствами женщин, - они только оправдывают многие тенденции феминисток и объясняют причины, почему социалисты так часто поддерживают их политическую агитацию: феминистки сознательно пробивают пути к улучшению положения женщин. Стремление автора доказать незначительность результатов, даже безрезультатность буржуазного женского движения, пользуясь его же литературой, оказалось рискованной задачей.

Левых, социально мыслящих феминисток г-жа Коллонтай обвиняет в двойственности их тенденции и строго спрашивает: "Программа рабочей партии содержит все, к чему вы стремитесь; если вы не играете двойной игры, если вы искренни, то примкните к ней". Попробуем в ответе автору выяснить истинную суть двойственности левых феминисток.

Чернышевский высказал где-то очень остроумную мысль: "Люди трудятся и наслаждаются элементарными благами жизни приблизительно одинаково (он не касается обстановки); но они сильно различаются между собой употреблением своего свободного времени".

Действительно, в умении использовать свое свободное время сказывается личная инициатива человека, его индивидуальность.

Обязательная, необходимая работа обыкновенно навязывается ему судьбой, глухо равнодушной к его наклонностям; а свободное время - важнейшая, самая ранняя и самая неотъемлемая личная собственность человека - и умение пользоваться им дают огромные преимущества. Они дают возможность личности развивать свои способности, усовершенствовать труд, расширять кругозор мысли и общественные отношения. Развитая трудящаяся личность создает себе полную двойную жизнь - одну общую со своими ближними, родовую, и другую- видовую, индивидуальную. Обе стороны жизни присущи человечеству, и нельзя заставлять людей поглощаться одной родовой жизнью - право сильного индивида всегда проявится.

Все ценят могущество и величие непрерывной в тысячелетиях жизни масс, целых народностей, с постоянной сменой поколений, хранящих залог вечного прогресса, бессмертия вечных истин. Но каждой крошечной человеческой единице суждено провести на земле несколько кратких дней, дней всегда единственных в своем роде; эти дни никогда более не повторятся и принадлежат исключительно переживающему их, их господину и творцу; а потому желание использовать по-своему эти краткие моменты присуще человеку. Конечно, среди общей жизни масс люди испытывают нивелирующую силу общей культуры; но эти же блага культуры помогают и росту личностей, отпуская все больше и больше времени для личной жизни.

Ценность личности повышается параллельно с сознательными выступлениями рабочих масс и сплоченных партий на политическую арену. Индивидуализм вовсе не стоит в противоречии с социализмом; они образуют два пути развития, одинаково присущие роду человеческому; не сливаясь воедино, оба рядом делают свое дело.

Вот два пути, по которым идут и женщины вместе со всем человечеством. Одни, немногочисленное меньшинство, благодаря личной трудоспособности, счастливым условиям обстановки приобрели умение пользоваться свободным временем, подготовились к интеллигентному труду, иногда даже умеют налагать на него печать своей индивидуальности; они рано научились совмещать коллективную общественную деятельность с собственным специальным трудом. Это те женщины, которых г-жа Коллонтай касается вскользь, не договаривая, те социально мыслящие индивидуальности, которые она то смешивает в общий круг феминисток, то как будто выделяет, обвиняя в двойственности направления, т. е. именно в той сложной деятельности, что заставляет ее же, г-жу Коллонтай, признать их самыми серьезными представительницами женского движения.

Новые формы народного представительства, развиваясь к половине XIX века, разбудили личность, подняли уровень развития и значение средних людей, особенно нужных демократии, и в частности женщин, а интеллигентные женщины - довольно типичные средние люди. Вот ответ на странное недоумение г-жи Кусковой, почему именно теперь в России ей пришлось заговорить о женском вопросе, почему женский вопрос так обострился в XIX веке. Да потому, конечно, что усложняющийся строй демократии призвал на службу себе массу новых лиц, в том числе и женщин, а ряды новых деятельных гражданок вызывают потребность в обновлении законодательства.

Никто не спорит с г-жой Коллонтай, что женское движение совершается двумя течениями, но их нельзя объяснять одной классовой рознью, здесь сказываются две стороны жизни человека, коллективная и индивидуальная, которыми он будет жить, пока существует человечество. Где люди рано осознали двойную жизнь личности, в землях англосаксов, например, там представители разных классов легко объединяются для политических выступлений. В странах, еще лишенных политической свободы, людям свойственно подозрительно и враждебно оглядывать друг друга; здесь, как у нас, в России, при печальных условиях нашей общественности, участие или отсутствие пролетарок в буржуазных организациях еще не меняет сути вещей; пролетаркам все равно приходится, прежде всего, учиться, а интеллигентки должны готовить новые кадры культурных деятелей, иначе они рискуют утратить свой rasion d'êtrе[[Право на существование (фр.)]].

Книга г-жи Коллонтай все-таки первая попытка восстановить огромное значение женского вопроса, возбудить к нему тот деятельный интерес, с каким к нему относилась литература 60-х и 70-х годов прошлого столетия. Эту попытку приходится приветствовать; книга интересна, написана живо, горячо, с литературным талантом, а промахи и недостатки ее, увы, свойственны многим и многим произведениям русской литературы того же направления.

Мне пришлось эту зиму читать в маленьких провинциальных городах лекции о женском движении в России. Съезд вызвал интерес к вопросу и даже что-то вроде моды. Местные клубы, искавшие тему, которая могла бы проскочить сквозь зубья разрешений и дозволений, рады были такому, казалось, безобидному предмету. А немногочисленные убежденные равноправки пользовались моментом, чтобы укрепить раз пробудившееся любопытство, развить его до степени уже сознательного интереса.

Провинция, притихшая и придавленная, вообще нуждается в лекциях, и на них охотно идут. Шли и на мои доклады по женскому вопросу. Больше всего, конечно, бывало женщин, но и мужчин являлось больше, чем я ожидала. Приходили и военные, и чиновники, учащаяся молодежь и так называемые городские дамы, конторщицы, телеграфистки, работницы, даже священники. Словом, приходилось говорить при самой смешанной, пестрой аудитории, где на несколько сот слушателей вряд ли было несколько десятков людей, серьезно задумывавшихся когда-нибудь над серьезностью женского вопроса.

В ожидании лекции слышались обычные шутки, неизменные спутницы феминизма во всех странах.

- Как бы бабий бунт не вышел! А вы, Марья Ивановна, тоже хотите в Думу? А, Петр Иванович, и вы здесь, не боитесь, что завтра нас с вами заставят пеленки мыть? Ну и попадет нам сегодня!

Женщины иногда отвечают улыбкой, как будто спешат отгородиться от всякого подозрения в единомыслии с этими неугомонными суфражистками, толкующими о каких-то правах. А иногда отлично парируют эти шутки, из-за которых выглядывают такие знакомые, такие цепкие предрассудки. И хочется верить, что все увеличиваются ряды женщин, понявших все значение этой набившей оскомину иронии.

Во время лекций я видела перед собой внимательные женские лица, на которых так, несомненно, отражалось чувство, осознанной, наконец, связи с политическим, экономическим и моральным бесправием, в той или иной мере тяготеющим над всем бабьим царством, сытым и голодным, счастливым и несчастным.

В перерыве ко мне подходили слушательницы, молодые и старые, самостоятельные, идущие своей дорогой женщины, и матери, замкнутые в семье, неофитки женского равноправия и женщины, давно уже понявшие, что рано или поздно придется нам заняться нашим бабьим делом. Все они говорили со мной об этом общем нашем деле, задавали вопросы, указывали на разрозненность, на трудность первой собирательной работы, спрашивали практических советов. Чувствовалось, что лекция для них не отвлеченная, более или менее удачно разработанная лектором тема, а один из этапов назревающей, надвигающейся работы. И, конечно, сейчас же приходилось толковать об организации, об устройстве каких-нибудь женских обществ, которые могли бы поддерживать и развивать интерес к вопросу, сплачивать женщин, выяснять им их собственное положение.

К сожалению, здесь мне приходилось говорить только о будущем, так как организационную собирательную работу женских сил мы ведь до сих пор по-настоящему еще не начали.

Само собой разумеется, что среди тех культурных местных деятелей, которые устраивают лекции, большинство уже является сторонниками женского равноправия. Их мне не приходилось переубеждать, они уже были друзьями нашего дела. Но и остальные слушатели, те, что так охотно острили в кулуарах, оставляли свои улыбки на пороге лекционной залы и уже с полной серьезностью следили за ходом лекции. Ни разу ни в одном из городов мне не пришлось с лекторской трибуны бороться с той легкомысленной и высокомерной усмешкой, которая является одним из самых отвратительных врагов западных равноправок. И в этом внимании, в этой серьезности есть уже запас возможного успеха. В полицейском отношении лекции тоже проходили благополучно. Только нашлось два города, Харьков и Симферополь, где губернаторы не дали разрешения на лекцию о женском движении. Говорят, испугались слова "движение". В Белостоке полицмейстер издал распоряжение, чтобы учащаяся молодежь не допускалась на лекцию.

Такой же приказ издало в Керчи гимназическое начальство. Оказалось, что керченские педагоги и белостокский полицмейстер с одинаковым рвением охраняют гимназистов и гимназисток от всякого вторжения опасных идей.

Был еще один анекдот: в Гродно нашлись страстные противники равноправия, которые срывали расклеенные по городу объявления о лекции. Впрочем, этим и ограничилось их противодействие.

К сожалению, прения нигде не разрешались, так что нельзя было из живого обмена мыслей выяснить, какая часть, какая подробность женского вопроса может сейчас ближе интересовать русское общество и есть ли возможность выделить ту или иную практическую сторону и к ней стянуть женскую энергию.

Общественный кризис, пережитый Россией, резко поставил вопрос об отношениях между классами, сословиями и полами. Эти три рода отношений всегда тесно связаны в общественном сознании и в периоды коренного пересмотра жизни подвергаются внимательной критике и сосредоточивают на себе борьбу взглядов.

Там, где общество в силу; тех или иных условий начинает понимать банкротство своего быта, где оно вынуждено осознать свое; бессилие и в, мучительном недоумении остановиться перед вопросом, как жить, дальше, оно невольно наталкивается и на вопрос о том, насколько обычные, общественные отношения соответствуют требованиям права, справедливости и простой целесообразности, насколько соответствуют им отношения между классами, сословиями и полами.

Элементарная справедливость говорит, что каждый человек, одаренный разумом, имеет право на удовлетворение всех своих необходимых физических и духовных потребностей, имеет право на одинаковое для всех образование и защиту закона. Но в обычные, будничные, так сказать, эпохи истории эти требования справедливости остаются как бы забытыми. Ими пламенеют лишь пылкие молодые сердца, их чувствуют и некоторые из тех, кто несет на себе гнет несправедливых установлении жизни. В обычные эпохи запросы высшей справедливости прячутся куда-то на дно общественного сознания; и традиционные взгляды не считаются с велениями совести и мудрыми советами практической целесообразности. Обыкновенно строители жизни мало интересуются отвлеченными вопросами правды и права: более или менее добросовестно несут они свои обязанности, устраивая по пути вопросы собственного благополучия. Сознательно или бессознательно творят они медленную культурную работу; и душевное смятение, свойственное переходным эпохам, не омрачает разладом и терзаниями их спокойную совесть. Жизнь идет без вспышек и толчков; но в глубине ее, в самой ее сердцевине, всегда таятся неизбывные, мучительные вопросы бытия и между ними вопросы о том, насколько текущая действительность соответствует благу каждого отдельного человека. Задается этими вопросами не большинство; оно живет по привычке, по традиции: ими мучаются тонко-интеллигентные Натуры и все те, чьи мечты и стремления таят в себе предвестие будущего, - писатели; поэты, художники и социологи.

Но в те эпохи, когда все сердца охвачены жаждой Пересмотра основ жизни, все их недочеты кажутся извращениями права и справедливости; вопросы высшей правды вспыхивают тогда лучом восходящего солнца; и все, что таилось в сердцах неясным стремлением или туманной интуицией, становится вдруг ярким, кажется достижимым.

В эти эпохи и в женской душе вспыхивают ярким светом новые перспективы, которые в "предрассветную" пору сказываются лишь неясным томлением и малоосознанной болью за эту несправедливость, какая отрешила женщину от счастья считаться полноправным человеком! И как только жизнь предоставляет выход накопившемуся сознанию бесправности, женщина выступает одной из первых за новые идеалы жизни. На заре христианства и в эпохи мученичества; в пору итальянского Возрождения и Французской революции видим мы эти смятенные души, спешащие заявить о том, что женщине свойственны все те муки духа, стремления к правде и счастью, о каких заявляет и мужчина.

На нашей родине на долю женщины выпала особая роль: ей рано пришлось вступить в жизнь в качестве самостоятельного работника и вступить в запретную область борьбы за освобождение от сковывающих жизнь условий внешнего гнета. Но сюда, в эту область, попадали те, кто пережил предварительную личную борьбу, кто отвоевал собственную независимость, словом, те, чье сознание уже прояснились и выросло; Большинство же томилось в полусознательных неясных грезах о лучшей доле. Иногда только личные невзгоды наталкивали на мысль об общей зависимости женщины и на мысль о новых семейных и общественных отношениях. Иногда личное несчастье заставляло мечтать о новой любви; а иногда самая пошлость окружающего манила к простору Ярких чувств и иных житейских отношений. Временами эти порывы кончались ломкой своей и чужой жизни, приводили к разочарованиям и несчастьям и лишь изредка открывали вход в новые заповедные области образования и существования.

Все эти искания женской души всегда находили отклик в литературе; она, как самая чуткая струна общественного самосознания, отражала в себе тончайшие колебания общественного настроения. Интересно поэтому проследить робкие искания и тоску женской души в произведениях предрассветной поры. Силуэты женских типов намечаются здесь едва заметными контурами, но уже говорят о новых веяниях в современной семье.

Сумеречная пора русской жизни дала типы Чехова, Горького и последующих писателей; и женщина занимает здесь не последнее место.

Не приходится говорить о том болезненном чувстве, с каким относился Чехов к малокультурному и слабодушному русскому обществу, в котором не виделось ярких подвигов и ярких порывов. Здесь, в этой среде развинченных и эгоистичных натур, нет места геройству женщины; она - продукт той же больной среды, и нельзя требовать, чтобы она стояла выше своего общества и обнаруживала качества, которых нет в окружающем. И все же даже здесь наиболее чутким и благородным и вместе с тем наиболее страдающим элементом является именно женщина. И если у большинства чеховских героев, по характеристике одного из них, "душа ненастоящая, силы в ней нет", то у женщины ее смятенная душа оказывается более цельной и более ценной. Чаще всего, конечно, женщина поддается прозе и пошлости жизни, чаще всего она незаметно пропитывается моралью своей среды и живет по общему шаблону, внося в жизнь и свою дозу пошлости и пустоты. Но есть у Чехова и женщины, выбравшиеся из тины тоскливой, вялой жизни на простор сознательного существования. Общий тон жизни именно тот, какой идет вокруг молоденькой институтки Веры ("В родном углу"). Она, вступив в жизнь, мечтает о работе для других, мечтает делать дело, на которое уходили бы все силы физические и душевные и чтобы утомляться и потом крепко спать ночью, отдать свою жизнь чему-нибудь такому, чтобы быть интересной, чтобы нравиться интересным людям, иметь свою настоящую семью. Но что делать? С чего начать? На эти последние вопросы жизнь и институт не научили отвечать. Три языка и искусства, которым обучалась Вера, оказались непригодными в темной и жалкой деревенской глуши и в той среде, где мало читали, искусствами не, занимались и спорили о том, чего не понимали. И нигде, казалось ей, "не встречала она таких равнодушных и беззаботных людей, как здесь.

Казалось, что у них нет ни родины, ни религии, ни общих интересов". Томясь в такой безрадостной жизни, молодая женская душа, полная ярких чувств и стремлений, увядает, как заброшенный на пустыре цветок. Жизнь проходит нелепо и тоскливо, время убивается почти бессмысленно, и мало-помалу эту чуткую душу окутывает такое же покрывало равнодушия, эгоизма и пошлости, какое застилает все кругом. Отлетают яркие мечты, умирают нежные грезы; остается сначала тупая "злоба на себя и на всех", как у Веры; понемногу она сменяется апатией, во время которой женщина отдает руку нелюбимому человеку или хочет забыться в любовной интрижке. Черная тень пошлости поглощает ее окончательно. И большинство молоденьких девушек, готовых на самопожертвование, как Вера, становятся солидными матронами, охраняющими свой домашний очаг, обожающими слепо своих детей, в ущерб всему остальному миру, и изрекающими приговоры в вопросах морали и нравственности, полные недоброжелательства и суровости ко всему, что отклоняется от обычного шаблона.

Далее...