Пошло обычное послеродовое омовение ребенка, уборка всего, и мы очутились в крайне неудобном положении без вещей и белья для ребенка. Его завернули в ночную сорочку Льва Николаевича и рукавами от нее запеленали мальчика. На другой день кое-что сшили, но бедствовали порядочно, пока не прибыло из Москвы детское приданое, великолепно приготовленное моей матерью.

Няни у нас не было: Лев Николаевич" очень строго требовал, чтобы я сама и кормила и ходила за ребенком после того, как уедет акушерка. Я еще повиновалась ему беспрекословно и считала еще тогда все его желания и мысли безусловно непогрешимыми и несомненно хорошими.

Недоношенный, плохой мой мальчик все спал. Тельце его было желтое, грудь он не брал.

В ту ночь как родился Сережа, почему-то сочли нужным разбудить весь дом. Принесли шампанское, разлили по бокалам и стали пить за здоровье матери и ребенка. Помню сонные и лохматые головы Саши Кузминского, брата Саши и оживленное, но тоже какое-то измятое лицо сестры Тани и радостное - тетеньки Татьяны Александровны.

Позвали звать крестить брата Льва Николаевича, Сергея Николаевича, и с ним крестила тетенька Татьяна Александровна, Сначала ребенку хотели дать имя Н и к о л а я, но я боялась давать имя умерших так преждевременно отца и брата Льва Николаевича, и чтобы дать имя в семью Толстых и этим сделать приятное мужу, я решила сына назвать Сергеем...

Лев Николаевич никогда не брал на руки Сережу. Он радовался, что у него сын, любил его по-своему, но относился к нему с каким-то робким недоумением. Подойдет, посмотрит, покличет его - и только. , "Фунт",- вдруг назовет он сына, глядя на его продолговатый череп. ^Или скажет: "Сергулевич", почмокает губами и уйдет...

Раз Лев Николаевич уехал с сестрой к Дьякову; сижу я одна со своей маленькой Таней, няню отпустила обедать, слышу - колокольчики. Жили мы тесно, прислуга вся обедает, все отперто. Входит вскоре .господин и прямо называет себя, как бы незнакомый: "Фет, старый друг вашего мужа, позвольте вам вновь представиться".

Я сразу его не узнала, страшно сконфузилась, сказала, что мужа дома нет, пригласила сесть. Но, на беду, пора было кормить ребенка грудью, я держала ее на коленях, и она изо всех своих маленьких сил старалась расстегнуть, или, вернее, разорвать, мое белое тонкое нансуковое платье. Я конфузилась до слез. Наконец Фет с улыбкой сказал: "Ваша девица предъявляет законные требования, пожалуйста, не церемоньтесь со мной".

Раз Лев Николаевич мне высказал мудрую мысль по поводу наших ссор, которую я помнила всю нашу жизнь и другим часто сообщала. Он сравнивал двух супругов с двумя половинками листа белой бумаги. Начни сверху их надрывать или надрезать, еще, еще... и две половинки разъединятся совсем.

Так и при ссорах, каждая ссора делает этот надрез в чистых и цельных, хороших отношениях супругов. Надо беречь эти отношения и не давать разрываться.

Трудно мне было обуздать себя, я была вспыльчива, ревнива, страстна. Сколько раз после вспышки я приходила к Льву Николаевичу, целовала его руки, плакала и просила прощения.

В его характере этой черты не было. Гордый и знающий себе цену, он, кажется, во всей своей жизни сказал мне только раз "прости", но часто даже просто не пожалеет меня, когда почему-нибудь обидел меня или замучил какой-нибудь работой. Странно, что он даже не поощрял меня никогда ни в чем, не похвалил никогда ни за что. В молодости это вызывало во мне убеждение, что я такое ничтожество, неумелое, глупое создание, что я все делаю дурно. С годами это огорчало меня, к старости же я осудила мужа за это отношение. Это подавляло во мне все способности, это часто меня заставляло падать духом и терять энергию жизни.

Неужели я так-таки ничего хорошо не делала? А как я много старалась.

Поощрение, похвала иногда действуют на людей возбуждающим средством. Делаешь усилие - и воспрянешь...

Летом приезжали к нам Фет с женой... Лев Николаевич читал Афанасию Афанасьевичу военные сцены из "Войны и мира", но описанья сражений и военных действий мне в то время были скучны. Фет же очень восхищался всем и всегда считал, что эпическая форма в произведениях Льва Николаевича - лучшая.

По поводу последних глав "Войны и мира" Лев Николаевич недавно кому-то рассказывал, что Стендаль (писатель) имел на него влияние по отношению взгляда на войну. Читая описание Стендаля битвы при Ватерлоо, Лев Николаевич нашел так много общего во взглядах Стендаля на войну, что провел ту же мысль и в военном отделе "Войны и мира".

Не знаю, чем руководствовался в данном случае Лев Николаевич, но желание мое было исполнено и Льву Николаевичу захотелось даже издать "Войну и мир" с иллюстрациями. Для этого он вошел в сношения с Башиловым Михаилом Сергеевичем, художником, директором в то же время Школы живописи и ваяния на Мясницкой. Этот Башилов был двоюродный брат моей матери, прожил с отцом просто от беспечности очень большое состояние, интересуясь гораздо больше музыкой Бетховена и живописью Рафаэля, чем какое количество сена или ржи поступит в продажу из их имений. В конце концов их обворовали, разорили; Михаилу Сергеевичу пришлось зарабатывать свой хлеб, а главное, содержать довольно большую семью.

Башилов вызвался нарисовать иллюстрации к "Войне и миру", за что он тотчас же и взялся, уговорившись о цене. Гравировал их Рихау, прекрасный мастер своего дела. Но Башилов работал медленно, приготовил очень малое количество рисунков и не кончил иллюстрации не только к первому изданию, чего очень желал Лев Николаевич, но и к последующим. Так эти картинки и остались без приложения их к роману "Война и мир". Несколько таких рисунков хранится в бумагах Льва Николаевича в Историческом музее в Москве...

Описание моей жизни делается все менее и менее интересно, так сводится все к одному и тому же: роды, беременность, кормление, дети...

Но так и было: сама жизнь делалась все более замкнутой, без событий, без участия в жизни общественной, без художеств и без всяких перемен и веселья. Таковою ее устроил и строго соблюдал Лев Николаевич.

Сам же он жил весь в мире мысли, творчества и отвлеченных занятий и удовлетворялся вполне этим миром, приходя в семью для отдыха и развлечения.

В одной из своих записных книжек он пишет: "Поэт лучшее своей жизни отнимает у жизни и кладет в свое сочинение. Оттого сочинение его прекрасно, а жизнь дурна".

Жизнь Льва Николаевича не была дурна, но ее просто не было;

проявлялась она разве только в охоте, которую он любил, главное, потому, что с нею связана всегда любовь к природе, и в прогулках в одиночестве, необходимом для новых мыслей и обсуждений будущего писания.

Сколько раз было, что робко попросишь Льва Николаевича: "Левочка, возьми меня гулять!" А он откажет, объясняя свой отказ тем, что ему необходимо уединение, чтобы обдумать дальнейшее писанье.

По поводу одиночества Лев Николаевич записал в своей записной книжечке пословицу: "Один идет, на каждом плече по ангелу, двое - один ангел, а трое - сатана".

О физическом своем здоровье Лев Николаевич очень заботился, упражняясь гимнастикой, поднимая гири, соблюдая пищеварение и стараясь быть как можно более на воздухе. А главное, страшно дорожил своим сном и достаточным количеством часов сна.

Недавно (теперь июнь 1906 года) Лев Николаевич мне говорил по поводу писания Бирюковым его биографии:

- Мне неприятно читать ее, это одна миллионная часть того, что я пережил. И все так у него ничтожно, случайно. Очень важное не сказано, неизвестно, а мелочи, случайно им пойманные, описаны. Все несоразмерно.

Так и в жизни. Важные причины наших поступков не видны, случайным придается большое значение.

Денег у меня тоже не было. Деньги мне давал Лев Николаевич на хозяйство и мои личные расходы сколько мог и считал нужным. Когда деньги все выходили, я просила его дать еще, и всегда мне было трудно и неприятно просить, и я страшно старалась тратить как можно меньше.

Не могу не упомянуть, что более деликатное отношение к деньгам и ко мне по поводу денег нельзя себе представить, как отношение Льва Николаевича. В душе он скорее скуп, но мне он ни разу в жизни не давал почувствовать, что все состояние его, а что я бедная, ничего не имеющая бесприданница. Изредка, когда у него самого не было денег, он скажет: "Как, уже вышли деньги?" Тогда я торопливо бегу за записной книгой и прошу, умоляю его просмотреть мои расходы, научить, где можно еще поэкономить. Он тихонько оттолкнет книгу и скажет: "Не надо".

Под конец нашей жизни он все передал мне, но об этом потом.

Все это были хлопоты веселья, но приходилось немало и других хлопот. Доктора в то время у нас ни дома, ни в деревне поблизости не было, и ко мне приходили всегда больные со всех окрестных деревень и, конечно, также из Ясной Поляны. Своих детей, семью Кузминских и весь персонал гувернанток и прислуг - всех лечила я сама. Отчасти вынесла я кое-какие знания из моего родительского дома, отчасти научилась от докторов, лечивших в нашем доме, уже когда я вышла замуж, а то справлялась по лечебникам, особенно по Флоринскому¹. Рецепты докторов я всегда берегла и по ним, зная, в каких случаях употреблялись лекарства, я их брала и для своих больных. Счастливая у меня была на это рука, и много я получила радости от выздоравливающих моих пациентов и пациенток. Бывало, особенно летом, выйдешь на крыльцо, а тут уже стоят бабы, одни и с детьми, стоят телеги с привезенными больными. Всякого расспросишь, посмотришь, дашь лекарство. А то сколько раз пришлось присутствовать при тяжелых родах.

Раз я целую ночь почти провела с роженицей, давала ей даже спорынью, а к утру все кончилось благополучно. Но я была страшно встревожена тем, что у всех детей рожавшей бабы была скарлатина. Одного мальчика тут же в избе рвало прямо на пол, двое были в сыпи, старший мальчик раздулся, у него было осложнение в почках, а потом недели через три он умер.

У самой у меня тогда было уже много детей, и меньшего я кормила. Кажется, это был еще маленький Николушка, умерший впоследствии. Помню я, как прямо из избы я отправилась зимой в пустой, нетопленный флигель, сняла там решительно все, что на мне было, наскоро вымыла голову и тогда только вернулась домой. Другой раз меня позвали к роженице, истекающей кровью. Я тотчас же послала за акушеркой, не умея сама остановить кровотечение. Акушерка приехала из Тулы, но как ни старалась, никак не могла остановить крови и вдруг, совсем растерявшись, начала кричать: "Смертные ключи открылись, она умрет".

Тогда я на нее прикрикнула и велела продолжать вкладывать тампоны. К утру бабе стало легче, и она долго еще жила потом. Старший сын ее Игнат был у нас кучером, и я очень любила эту несчастную женщину, которую бил и мучил злой муж.

Спасла я еще женщину, у которой были неблагополучные роды. Спасла не сама, а послала за нашим доктором, умным и прекрасным человеком - Александром Матвеевичем Рудневым. Долго пришлось ему возиться с трудной операцией, при которой уже заранее умершего ребенка пришлось резать на части, чтобы извлечь из матери. Я помогала доктору как могла, но все эти случаи страшно волновали меня, и я не могу сказать, чтобы это было легко, чтоб я любила это дело лечения и акушерства. Но странное имели наши бабы доверие ко мне. Помню, из нашей деревни мучилась трое суток невестка нашего кучера Филиппа, все шло нормально, а она только одно просила: "Позовите вы графиню, у нее рука легкая, я скоро рожу". Делать нечего, пошла я к ней, посидела часа три, прибегла к разным невинным наружным средствам, и действительно все скоро и хорошо кончилось, и родился прекрасный мальчик.

_____________________

¹ В.М. Флоринский. Домашняя медицина . Лечебник для народного употребления. СПб (первое издание 1881 года, пятое - 1892 года).

@53

Впоследствии я бросила это дело, передав дочери Маше, которая усерднее и лучше продолжала лечить народ, сама походив в Москве в больницы и клиники, где многому научилась. Вот она действительно; любила лечить, легко выносила вид ран, крови, даже страданий. Усердие и самоотверженность в ней были удивительные. Например, она бегала ежедневно в Телятинки за три версты промывать и перевязывать рану на ноге мужика, от раны уже было зловоние и куски отгнившего тела отпадали, а она продолжала свое доброе дело.

Не могу сказать, чтоб дальнейшая моя жизнь была лучше или даже такая же, как предыдущая. Идеи новые Льва Николаевича испортили мою жизнь и жизнь моих детей: и сыновей и дочерей. Ломка всей их юной жизни сильно повлияла и на их душевную и на физическую жизнь. Худенькая, слабая Маша надорвала в непосильной работе и вегетарианстве свои последние силы и здоровье¹. У Тани было больше чувства самосохранения, но и она пострадала от резкого отрицания всего, что отрицал отец. Сыновья же не имели руководителей в лице отца, а тоже только порицателя. Хорошо пишет об этом Таня в своих дневниках, приводя свой разговор с отцом, что она отлично понимает всю истину учения отца, что она любит все хорошее. Но когда говорят об этом, ей скучно, а когда она вспомнит о новом платье, о выездах, у ней так и вспрыгнет сердце от радости.

Поссорился Лев Николаевич в тот год и с своим старым другом графиней Александрой Андреевной Толстой, которая после посещения нас в Москве, где религиозные споры доходили до крайности, пишет мне с горечью: "Уезжая из Москвы, я видела, что Лев Николаевич не хочет больше переписываться. Он всегда жил только своими мыслями и убеждениями, другим не предписывал никакой ценности".

В своей записной книжечке интересно пишет Лев Николаевич об отрешении своем от реальной жизни: "Мое пробуждение состояло в том, что я усомнился в реальности теперешнего мира. Он потерял для меня значение. Трудно представить изменение миросозерцания, а возможно".

Трудно ему, а как же возможно подобное миросозерцание предписать и внушить полным жизни людям и детям, окружающим Льва Николаевича?

В другом месте он еще записал: "Пример низшего служения: я имею страсть к земле. Я приобретаю землю, и целый ряд •рассуждении слагается во мне и доказывает, как это необходимо для моих детей",

Высшее служение:

"У меня болит печень, мне тяжело жить, и жизнь представляется мне ходом к смерти - представляется мне моментом в сравнении с вечностью, ничтожеством.

Но желчь разрешилась, я любим и люблю, и смерть представляется мне крайней (бесконечно малой) точкой....

Мне не надо, глупо бы было думать о ней, о смерти. Есть только жизнь, которую надо прожить наилучше, и на нее напрячь силы..."

_______________________

¹ В своих воспоминаниях И.Л.Толстой писал: " Первый человек из всей семьи, в то время близко подошедший к отцу, была моя покойная сестра Маша... Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону" ("Мои воспоминания". М. "Художественная литература", 1969, стр. 195) В письме, написанном Марии Львовне 12 января 1987 года с пометкой "читай одна", Толстой писал: "Из всех семейных ты одна, как ни сильна твоя личная жизнь и ее требования, ты одна вполне понимаешь, чувствуешь меня (т. 70, стр. 16)

Лев Николаевич вскоре после нашего переезда задумал вдруг учиться по-еврейски. Ему хотелось читать Библию и Евангелие по-еврейски. Для этого он пригласил очень почтенного человека, умного и приятного еврея, раввина Минора. Он приходил давать уроки Льву Николаевичу, беседовал с ним...

Меня очень пугало занятие еврейским языком Льва Николаевича. Я еще хорошо помнила, как он совершенно расстроил свое здоровье изучением греческого языка ¹. Но, к счастью, выучившись читать еще не очень хорошо, Лев Николаевич бросил это занятие... Это напряжение умственных сил все-таки дурно повлияло на Льва Николаевича, он стал не в духе, более мрачен и утомлен нервами, чем был, когда мы только что приехали.

_______________________

¹ Толстой занимался греческим языком с декабря 1870 года по март 1871 года,. В письме к А.А.Фету он сообщал, что "с утра до ночи" учится по-гречески и читает в подлиннике Ксенофонта (т. 61, стр. 247). В письмах того времени Толстой жаловался, что здоровье его скверно (там же, стр. 253)

Из самарских степей Лев Николаевич писал мне очень часто, и в нем как будто проснулась опять прежняя нежность и привязанность ко мне. Но я уже не доверяла ей, не по-прежнему радовалась и отвечала на эти временные порывы, а берегла свое сердце и свою душевную независимость. Он пишет мне: "Я вернусь к тебе ближе, чем я уехал. Мне тут скучно, и пусто, и нехорошо без тебя и без работы - оба эти нужны мне для жизни. Я утешаюсь тем, что я сплю эти 5 недель, и, выспавшись, буду лучше и с тобой жить, и работать".

Но лучше он стал со мной на короткое время. Я знала эти периоды страстности после разлуки, я боялась их, не любила этого захвата моей жизни в эту область взаимных страстно-любовных отношений и, измучившись сердцем, была уже не прежняя. Мне было часто жаль себя, своей личной одинокой жизни, уходящей на заботы о муже и семье, во мне просыпались чаще другие потребности, желание личной жизни, чтоб кто-нибудь в ней участвовал ближе, помогал мне и любил бы меня не страстно, а ласково, спокойно и нежно. Но этого так никогда в жизни и не было. Когда кончилась страстность, ее заменила привычка и холодность.

Сознаю, что я тогда начинала портиться, делаться более эгоистка, чем была раньше.

Спасибо и за то, что, кроме меня, никого не любил Лев Николаевич, и строгая, безукоризненная верность его и чистота по отношению к женщинам была поразительна. Но это в породе Толстых. Брат его Сергей Николаевич тоже прожил честную женатую жизнь со своей немолодой уже давно цыганкой Машей, некрасивой и совершенно ему чуждой по всему.

Упомяну еще о нашем яснополянском почтовом ящике, в котором часто характерно отражалась наша летняя жизнь и настроение его жителей. Так, например, кто-то, кажется сам Лев Николаевич, писал "Идеалы Ясной Поляны":

Льва Николаевича: нищета, мир и согласие. Сжечь все, чему поклонялся, поклоняться всему, что сжигал;

Софии Андреевны: Сенека. Иметь 150 малышей, которые никогда бы не становились большими;

Татьяны Андреевны: вечная молодость, свобода женщин;

Татьяны Львовны: стриженая голова. Душевная тонкость и постоянно новые башмаки;

Ильи Львовича: тщательно скрыть от всех, что у него есть сердце, и делать вид, что убил 100 волков;

Марии Александровны (Кузминской): общая семья построенная на началах грации и орошаемая слезами умиления;

M-me Seuron: изящество;

Веры Александровны Кузминской: дядя Ляля (т. е. Лев Николаевич) ;

Коли Кисленского: быть разнообразным и глубоко понимать музыку;

Елены Сергеевны: верховая езда и старый муж; князя Урусова: расчет в крокет и забвение всего земного;

Ольги Ивановны (учительница русская): свобода;

Лели (сына): издавать газету "Новости";

Маши: звуки гитарных струн;

Елизаветы Валерьяновны Оболенской: счастье всех и семейность вокруг;

идеалы малышей: напихиваться весь день всякой дрянью и изредка для разнообразия зареветь благим матом.

Приведу еще одну полушуточную характеристику жителей Ясной Поляны, не помню кем составленную, кажется самим Львом Николаевичем.

Что от кого родится: от Льва Николаевича: книжки и мужики у крыльца;

от Татьяны Андреевны: кексы, пироги с вареньем, хорошенькие девочки и католические мальчики;

от кн. Урусова: споры, приятности в обращении, гостинцы и мальчик Сережа;

от m-me Seuron: des bonnes manieres, les verbes a copier et un beau garcon*;

от Ольги Ивановны: грамматика и простые умные разговоры;

от Бориса Вячеславовича Шидловского (молодой студент, мой двоюродный брат): меланхолические разговоры с тетей Соней, грация в мазурке и изобилие конфет, груш и слив;

от Николая Андреевича Кисленского: оживление, музыка, flirtation** и коляска с звоном, к восторгу малышей;

от Татьяны Львовны: топот, плохая картина, наряды и веселье вперемежку с мрачностью;

от Маши Кузминской: всеобщее умиление, желание всем дать гостинцы;

от Маши Толстой и Веры Кузминской: огрызки яблок;

от Веры: грубые, но всегда правдивые речи;

от Маши: ласковые, но не всегда правдивые речи;

от Лели: остроумие, один заяц и один бекас;

от Ильи: собачий лай, поросячий визг, много чертыханья и все-таки много любезного людям.

А что же от мама? Да, от нее суета, обеды, завтраки, большие и малые дети, платья им на рост и бабы больные у крыльца.

Далее...