В этом же 1884 году явился раз к Льву Николаевичу в Москве высокий, красивый, мужественный человек, настоящий аристократ с первого же взгляда на него. Это был Владимир Григорьевич Чертков. Начитавшись последних сочинений Льва Николаевича, Чертков, служивший в конной гвардии, вышел в отставку и старался жить по новым идеям Льва Николаевича. В нем совершился резкий переворот.

Отставка блестящего конногвардейского офицера, сына шефа Преображенского полка и придворной статс-дамы Елизаветы Ивановны Чертковой, рожденной гр. Чернышевой-Кругликовой, не могло пройти незаметно в Петербурге. Все заговорили об этом, выражая крайнее сожаление.

Чертков очень полюбился Льву Николаевичу, и так до конца он любил его и высоко ценил его искреннее, глубокое почитание всего, что писал и думал Лев Николаевич. До сих пор Чертков занят всем,

^* Хорошие манеры, списки глаголов и милый мальчик (франц.).

** Флирт (франц.).

отдельные книги "Война и мир", "Анна Каренина" и другие, Кувшиновы поставили мне отвратительную бумагу, почти всю из древесной массы, что меня и заставило более к ним не обращаться.

В начале марта Лев Николаевич уехал с целью сопровождать кн. Урусова в Крым...

14 марта Лев Николаевич с Урусовым выехал в ландо из Севастополя...

Рассказывал Лев Николаевич, что, когда князь Урусов вышел из ландо, чтоб пройтись немного, он нашел в траве ядро горного артиллерийского орудия. И Лев Николаевич вспомнил, что из горного орудия в это направление был им сделан только один выстрел. Следовательно, это ядро было выстрелено им. Странное совпадение. Это ядро Урусов сохранил, не знаю, цело ли оно теперь.

Страхов слышал тогда, что Лев Николаевич считает дурным пользоваться своими авторскими правами для себя и для семьи и хочет от них отказаться. Это составляло большую, тяжелую заботу для меня. Семья была большая, помимо авторских средств, других было мало, а кроме того, я совсем не считала справедливым отнять права отца от семьи, чтоб ими пользовались разные богатые издатели.

Когда раз в неприятном разговоре с Львом Николаевичем он мне сердито пригрозил, что отнимет авторские права, я рассердилась и сказала ему: "Попробуй! Я подам государю прошение, чтоб он заступился за меня с семьей и отдал бы тебя мне под опеку как ненормального человека".

Разумеется, я не имела на это никакого нравственного права...

Перед тем как открыть подлиску на сочинения Толстого, я написала Николаю Николаевичу Страхову, прося его спросить Анну Григорьевну Достоевскую, как она ведет свои дела по подписке и продаже сочинений своего мужа. Страхов мне дает тоже разные советы и пишет, что "предыдущие издания были несносно плохи, а это при вашем внимании выйдет почти образцовое".

От Анны Григорьевны Достоевской я в то время получила длинное письмо, в котором она советует мне печатать как можно меньше объявлений в газетах, потому что это и дорого и бесцельно, а напечатать обращение к публике вроде циркуляра с предложением подписаться на полное собрание сочинений Толстого с рассрочкой платежа, что я вскоре после того и сделала, объехав типографии и распорядившись как можно скорее брошюровать все книги и печатать мой циркуляр.

Дела все прибавлялось, и я теряла голову, затеяв дело подписки. Оставался незаконченным 12-й том, в который должен был быть включен и новый рассказ Льва Николаевича "Смерть Ивана Ильича". Он в то время, осенью, его кончал, отделывал и, вложив в портфель, подарил мне его в день моих именин, 17 сентября, сказав мне, что это его подарок к именинам для нового моего издания. Я очень была этому рада и благодарна, но впоследствии Лев Николаевич... этот рассказ отдал на общее пользование, как и все, что он писал после 1881 года.

Весь сентябрь Лев Николаевич был занят просмотром и поправкой этих двух рассказов для моего издания: "Смерть Ивана Ильича" и "История лошади" ("Холстомер"). Иногда он просматривал последнюю корректуру нового издания, особенно же когда я уезжала.

Мы назначили переезд на 11 мая. Александр Михайлович Кузминский выхлопотал целый вагон 3-го класса для своей и нашей семьи, посадили с нами и всю нашу и кузминскую прислугу, нагромоздили пропасть вещей, припасли и мы и Кузминские разной еды и в Москве съехались все с восторгом на станции. Как мы все счастливы были свидеться. Как весело было молодежи и детям в этом большом, просторном вагоне. Болтали, пели, смеялись, играли целый день и вовсе не устали. А когда очутились в Ясной Поляне, где нас встретил Лев Николаевич, все почувствовали, .что начинается опять тот праздник лета, который из года в год освежал наши жизни моральные и физические и давал нам силы для будущих трудов и невзгод. И как мы все были дружны. Сколько любви было обоюдной наших двух семей.

Закипела молодая жизнь, которую всеми силами старался Лев Николаевич повернуть на свой цели и свои работы.

Когда наступило время покоса, вся решительно молодежь из обоих домов примкнула к Льву Николаевичу и разобралась помогать разным артелям покосников. В почтовом ящике в официальном отделе было написано: "Назначаются в артель Прокофия-Александр Михайлович Кузминский и Илья Толстой. В артель Фоканова - Таня Толстая. Увольняется из артели Ершова - Вера Кузминская".

И вот я решила в один прекрасный день, что я пойду грести с бабами сено. Заменила я беременную женщину и сразу горячо принялась за дело. Но проработав несколько дней, я сильно заболела:

сделались жестокие боли, жар, послали за женщиной врачам Кидаловой, которая определила воспаление мочевого пузыря и начала меня лечить. Прохворала я очень долго, несколько недель, и еще более поняла бессмыслицу нашего барского вмешательства в непривычную жизнь и работу крестьян.

23 сентября сравнялось ровно 25 лет нашей свадьбе. Мы решили очень просто отпраздновать его. Собрались все дети, приехал бывший моим шафером мой старший брат Саша с серебряным кубком мне в подарок. Приехал и Дмитрий Алексеевич Дьяков, лучший друг Льва Николаевича. Когда Дьяков поздравлял нас и сказал, что можно искренне поздравить с таким счастливым браком, Лев Николаевич его оговорил словами, больно кольнувшими меня: "Могло бы быть лучше!"

Эти краткие слова ярко охарактеризовали эти вечные непосильные требования, предъявляемые мне моим мужем, которые я, несмотря на страшные усилия вечных моих трудов, не могла никогда удовлетворить.

В этом году, 1890, в мае появилось в "Новом времени" интересное извлечение из отчета св. синода, в котором Льва Николаевича упрекали за распространение своего учения в Кочаках, нашем приходе, и было упомянуто, между прочим, что старшие сыновья ограничивают расточительность отца.

Из ответа наших 3-х сыновей, Сережи, Ильи и Левы, видно содержание этого извлечения, возмутившего всю нашу семью. Вот ответ:

"Милостивый государь господин редактор,

В "Новом времени" от 8 мая было помещено извлечение из всеподданнейшего отчета обер-прокурора св. синода, на 1887 год относительно "распространения в Кочаковском приходе мировоззрения и нравственных убеждений графа Л. Н. Толстого", в котором мы прочли, между прочим, что "граф Толстой уже не имел возможности в прежних размерах оказывать крестьянам помощь из своего имения, так как старшие сыновья его начали ограничивать его расточительность и преследовать проступки против его собственности и уже не дозволяют хищнически хозяйничать в его имении".

Заметив, что отец признает действительною лишь помощь, оказываемую личным трудом, а при таком воззрении нет места расточительности (это видно из его сочинений, а также из отчета обер-прокурора, где говорится, что граф Толстой при случае оказывал помощь бедным своими трудами), и не касаясь всего прочего в отчете, мы, старшие сыновья графа Л. Н. Толстого, считаем своим долгом печатно заявить, что мы не только никогда не позволили бы себе ограничивать расточительность отца, на что мы не имеем никакого права, но мы считали бы неуважительным и непозволительным всякое с нашей стороны вмешательство в его действия...

Старшие сыновья Л. Н. Толстого Сергей, Илья, Лев Толстые.

Просим другие газеты перепечатать"²⁸.

...Много было хорошего в стремлениях наших детей, но почему-то Лев Николаевич не видал или не хотел видеть их, так как дети шли своим, путем, а Льву Николаевичу хотелось бы их согнуть по своим новым идеям. Он сердился на них, что особенно видно из его дневника 3 сентября 1890 года, в котором он пишет о своем недовольстве детьми, и дальше; "Но кто же они? Мои дети, мое произведение со всех сторон, с плотской и духовной. Я их сделал, какими они есть. Это мои грехи-всегда передо мой. И мне уходить от них некуда и нельзя. Надо их просвещать, а я этого не умею, я сам плох".

И еще он пишет 6 сентября: "Да, дурно я повел свою семейную жизнь. И грех этот на мне и вокруг меня".

...В Ясной Поляне в то время гостил Николай Николаевич Ге. Он усердно лепил бюст Льва Николаевича, но по случаю сильно похудевшей во время болезни всей фигуры Льва Николаевича бюст вышел мало похож. Я пишу о нем Варе Нагорновой: "Сходство есть, а чего-то нет. Чего-то хорошего нет, того, что любишь в Левочке и его лице²⁹. Портрет Маши, начатый моей Таней, он дописал, и тот же недостаток: хорошо, а свету изнутри нет".

Зато рисунок карандашом черным, сделанный Николаем Николаевичем Ге с нашей Тани, вышел прекрасный и по исполнению и по выражению улыбающегося молодого лица.

Бюст Льва Николаевича Ге повез в Петербург, чтобы заказать там бронзовый бюст. Он сам был не совсем доволен своей работой, но справедливо говорил: "Там что ни насесть, а я этим бюстом бросил перчатку скульпторам, которые не догадались до сих пор сделать бюст Толстого".

Про портрет дочери нашей Маши он говорил, что Таня пишет его не так, не по характеру сестры, в белом платье, барышней. Он закрасил черным белую юбку, оставив только кофточку, и все повторял:

"Ведь Маша бедственная, такой ее и надо изобразить".

Много было наивного и веселого в дедушке Ге, а главное, он был общителен и любил людей и молодежь. То вдруг затеет, чтоб топили баню и чтоб непременно все перебывали в ней. А то вечером соберет всю молодежь, и детей, и гостей, и Льва Николаевича, и начинаются разные игры - petits jeux. Даже маленького Ванечку принесут, чтобы был тут же.

____________________________________________

²⁸ Старший сын С.Л.Толстой получил ответ от редактора "Нового времени2 А.С.Суворина, в котором тот сообщал, что он не считал себя вправе "помещать опровержение против официального документа", и обратился к Е.М.Феоктистову с просьбой показать письмо братьев Толстых К.П.Победоносцеву. 26 мая Суворин был уведомлен, что Победоносцев "ничего не имеет против напечатания письма", и 27 мая 1890 года письмо сыновей Толстого появилось в "Новом времени" (см. "С.А.Толстой. Очерки былого", Тула. Приокское книжное издательство. 1975, стр. 179).

²⁹ Над бюстом Толстого Н.Н. Ге работал в Ясной Поляне осенью 1890 года. В письме к Н.Н.Ге от 30 июля 1891 года Толстой, сравнивая этот бюст с работами И.Гинцбурга и И.Репина, писал: "Ваш лучше всех" (т. 66, стр. 24) Бюст находится в Государственном музее Л.Н.Толстого в Москве.

Сначала Лев Николаевич поехал с дочерью Таней и Верой Кузминской опять в Пирогово к брату исследовать голод в их странах. Объехали они очень много деревень, но брат Сергей Николаевич недоверчиво и иронически относился к мысли о столовых, и это очень охлаждало Льва Николаевича.

Заезжали они к Бибиковым, Свечиным, обходили крестьян. У них еще был картофель и не так плохо, как думали раньше.

Поездки эти и расстроили и утомили Льва Николаевича, и он говорил, что чувствовал себя дурно и телом и душой.

22 сентября они вернулись, и мы ссорились с Львом Николаевичем, и я страдала, видя, что все стремится к нашей разлуке.

Приезжавший к нам Иван Иванович Раевский был первый, который утвердил Льва Николаевича в его намерении ехать кормить голодающих в их края посредством столовых. Он рассказывал, что исстари еще во время голодовок устраивали такие столовые, которые народ называл "сиротскими призрениями".

Лев Николаевич тогда же решил, что он поедет в те края, куда указывал Иван Иванович, и тут же взял у меня денег на закупку свеклы, картофеля и тех продуктов, которые надо было перевезти на разные пункты до морозов.

Затем Лев Николаевич поехал с дочерью Машей в Епифанский уезд исследовать там голод. Поражала их там страшная нищета и при этом пьянство. 25-го Лев Николаевич с Машей был в Клекотках, станция железной дороги, а оттуда ездил к Писареву, видел и бывшего учителя Сережи доктора Богоявленского, и все подтверждали, что голод предстоит ужасный. Решено было, что Лев Николаевич с дочерьми будет жить у пригласившего их к себе в Бегичевку Раевского и устраивать столовые по деревням. Тут же Лев Николаевич дал еще 90 рублей и просил купить немедленно картофеля.

Перед отъездом в Епифанский уезд Лев Николаевич много писал и пытался писать и о голоде. Посетители его в то время: англичанин Баттерсби, беседовавший о религии, и потом разная молодежь - Новоселов, Леонтьев, Гастев и др. Упоминаю о них, потому что все они впоследствии отправились к Льву Николаевичу и усердно помогали ему в деле кормления голодающих, бескорыстно отдаваясь этому делу всей душой. На них оправдывалась мысль Льва Николаевича, что если бы люди, желая делать добро, кормили, учили и лечили - делали бы это с той страстностью; какая у людей к охоте, например,- как бы это было производительно.

На вернувшегося из Бегичевки Грота эти помощники произвели неблагоприятное впечатление, и он меня смутил рассказами, что Лев Николаевич до 3-х часов ночи пишет, а днем страшно занят столовыми. Маша всюду ездит одна, а помощники (темные, как мы их звали) ничего не делают и хорошо кушают.

Вернувшись из Епифанского уезда, Лев Николаевич усердно принялся писать статью о голоде под заглавием "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая"³¹. Дополнительные сведения дал ему еще приезжавший в Ясную Поляну князь Д. Д. Оболенский. Приезжал еще Николай Яковлевич Грот, просивший статью для журнала, им издаваемого,- "Вопросы философии и психологии". О Гроте Лев Николаевич отзывался так: "Мы усердно с ним работали... Какой он энергический и милый, приятный для жизни человек!"

Очень мучился Лев Николаевич и вопросом о том, достаточно ли в России хлеба для равномерного распределения между голодающим населением. И об этом тоже писал Лев Николаевич статью "Страшный вопрос". Он уже весь поглощен был в мыслях вопросами голода и совсем перестал интересоваться семьей

________________________

22 октября, простившись с мужем и дочерьми, я уложилась и окончательно уехала в Москву с Ванечкой, Сашей и прислугой. Лев Николаевич равнодушно простился с нами и послал со мной дополнение к своей статье о голоде Н. Я. Гроту. В это же время была напечатана и статья "Первая ступень". Лев Николаевич чувствовал себя не совсем здоровым и, выждав немного, уехал с дочерьми в Данковский уезд, в Бегичевку, к Раевским.

Удивило меня мнение дочери Тани о действиях ее отца. Она пишет в своем дневнике, что его действия непоследовательны и что для него это кормление голодающих - second best*³².

29 октября приехали в Бегичевку в то время Лев Николаевич, Таня и Маша, Мария Кирилловна - их горничная, Вера Кузминская и И. И. Раевский. Перед этим они заезжали к Самариным поговорить о предстоящей их деятельности.

Вечером был совет, что делать. Приезжал сосед Мордвинов. Кто-то предложил затеять работы для баб³³. В некоторых местах уже были открыты столовые. Школы были закрыты, не было денег платить учителям. Нашим девочкам предложили заниматься с детьми, на что они охотно согласились.

В избах везде был холод, топили кое-как торфом и картофельной ботвой. Ждали помощи от правительства, а есть пока нечего и хлеба купить негде.

Недалеко от Бегичевки была деревня Горки, и туда ездила Таня и описывает, как там открыли столовую для детей и они прибегают с ложками и, держа ложки над хлебом, чинно едят. Тут же кормили и старух со стариками.

Пишет Лев Николаевич свои впечатления о столовых: "Очень радостное впечатление. Мальчика нищего пригласили ужинать. Ребята бегут: "Мы ужинать!", "Я тоже, вот и ложка!"..."

Самая бедная деревня была Пеньки, и когда приходили пеньковские бабы, плача и выпрашивая что можно, то никто не хотел к ним выходить, так они надоели. "Пеньковские, а!"-ужасались наши. Раз пришла старуха, на голом теле рваная юбка и кофта, ни белья, ни верхнего платья. Пришла девочка, ест вареную картошку и плачет от слабости и голода. Таня пишет, между прочим: "Девочки наши все обходили избы и сначала все плакали, а потом привыкли..." И еще:

"Редкий день, что Маша и Вера не ревут, я потверже,""

Но, видно, и Тане было нелегко. Ей попала под руку какая-то книга, которую она читала и где описывалась светская и цивилизованная жизнь, и вдруг это перенесло ее в этот мир, и она пишет в дневнике:

"Не всегда же я буду жить в глуши, а будет время, когда я увижу и хорошие картины, и цивилизованных и культурных людей и услышу музыку. Пока меня не тянет отсюда, и я рада, что тут; я считаю своей обязанностью принять на свои плечи долю тяжести этого года, и потом, главное, папа тут..."

Часто тосковала Таня и обо мне, и об отце, и об уехавшем в то время кормить голодающих в Самарской губернии брате Леве. А между тем писала: "Руки отнимаются что-либо делать, так все пусто и бедно"

_______________________

*Дело второстепенное (англ.).

Лева все время колебался, но в душе стремился делать то же дело, как и отец. В сентябре еще он собирался с В. А. Маклаковым пешком обойти голодающие места, но это было бы очень долго, а 11 октября написал мне, что поедет в Самару во что бы то ни стало. Он не решился выходить из университета совсем, а, взяв 28-дневный отпуск, отправился в путь, снабженный мною деньгами, шубой, провизией и кое-чем необходимым для него лично и для первой помощи несчастным. Он отбивался от всего и ничего не хотел брать. Сначала Лева поехал в Бегичевку посмотреть, как организована там помощь, а потом уже уехал в Самару, кажется, 29 октября.

Приблизительно в то же время в Москве прочел В. С. Соловьев лекцию, кажется, тоже о голоде, но вообще очень либеральную. В то время в Москве был Победоносцев, и "Московские ведомости" тотчас же донесли ему о поступке Соловьева. Тут же арестовали только что отпечатанный ноябрьский номер журнала Грота "Вопросы философии и психологии" с статьей Льва Николаевича ³⁴. Ее все-таки считали менее вредной, чем лекцию Соловьева. И 1 ноября, когда обедали у меня приехавшие из Петербурга Н. Н. Страхов и Н. Я. Грот, последний сказал мне, что он статью Льва Николаевича слегка смягчил и ее пропустили. Накануне читали ее у Фета, к всем она очень понравилась, и я тоже нашла ее уравновешенной и слушала ее с удовольствием. Фет и Страхов очень подбивали меня напечатать воззвание о пожертвованиях, но я еще колебалась. Вообще я боялась всякого вмешательства в общественные дела...

________________________

³⁴ Осенью 1891 года, сразу же после отъезда голодающих деревень Богородицкого, Ефремовского, Епифанского уездов Тульской губернии и Данковского уезда Рязанской губернии, Толстой начал писать статью "О голоде". "Пишу теперь не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями. И статья разрастается, очень занимает меня и становится нецензурной" (т. 66, стр. 52). Помещенная в ноябрьском номере журнала "Вопросы философии и психологии", статья не была напечатана, так как 24 октября номер был арестован. После небольших сокращений и смягчений Н.Я. Гроту удалось добиться разрешения статьи в цензуре, но и это не помогло. Главное управление по делам печати разослало редакторам всех газет приказ, запрещающий публиковать статьи Толстого. Появилась статья в "Книжках недели", в январском номере за 1992 год под заглавием "Помощь голодным". По сравнению с текстом для журнала "Вопросы философии и психологии" она была сильно переделана и смягчена самим Толстым.

Должна я еще упомянуть о новом горе, которое я пережила в конце октября. Занятая своими делами и разлукой с семьей, я никого не видала по приезде в Москву из своих друзей. Узнала я от своих детей, что мальчики Дьяковы больны и в гимназию не ходят, и поехала их навестить.

Как только я вошла, меня со слезами окружили его дочь, сыновья, Лиза Оболенская и сообщили мне, что опасно болен наш старый друг Д. А. Дьяков. Я вошла к нему. Весь красный, с одним закрытым глазом, он тяжело дышал, и вздутый живот его то поднимался горой, то опускался. Во рту он держал папиросу и жадно курил. Я нагнулась над ним и поздоровалась. Он меня узнал и начал прерывисто и невнятно говорить о голоде народа, о том, что хорошо печь хлеб с подсолнечными жмыхами, спрашивал о Льве Николаевиче и дочерях и, по-видимому, не думал о своей болезни, а весь интерес его сосредоточился на деле голода.

Положение же его было безнадежно. Он ударился ногой о вагон, сделалась ранка, он ее заклеил английским пластырем, сделалось воспаление и заражение крови, что при его сахарной болезни привело его состояние к смерти. Скончался этот дорогой и верный наш друг 28 октября, и я хоронила его вместе с его семьей, и новый камень навалился на мое сердце, и новый страх за отсутствующих запал в мое сердце.

Между тем слухи об усиливающемся бедствии в России все делались ужаснее. Становилось совестно просто жить и быть сытой. Пишу своим: "Как я охотно отдала бы вместе с собой все на ваше дело!"

Часто, садясь за обед, я ничего не могла есть, меня мучили мысли о голодных, особенно детях.

1 ноября я набросала небольшую статью, призывая людей к благотворительности. Статейку эту я показала Н. Н. Страхову, который сделал небольшие поправки и сказал мне, что этот призыв вылился из моего сердца так цельно и горячо, что надо его непременно напечатать в том виде, как я его почувствовала непосредственно.

3 ноября появился в "Русских ведомостях" мой печатный призыв к обществу о помощи голодающим.

Привожу его здесь:

"Благотворительность и денежные пожертвования... так велики, что страшно приступать к этому вопросу. Но и бедствие народное оказывается гораздо большее, чем предполагали все, И вот еще и еще надо давать, и еще, и еще-просить.

Вся семья моя разъехалась служить делу помощи бедствующему народу. Муж мой граф Лев Николаевич Толстой с двумя дочерьми находится в настоящее время в Данковском уезде с целью устроить наибольшее количество бесплатных столовых, или "сиротских призрении", как трогательно прозвал их народ. Два старших сына, служа при Красном Кресте, деятельно заняты помощью народу в Чернском уезде, и третий сын уехал в Самарскую губ. открывать по мере возможности столовые.

Принужденная оставаться в Москве с четырьмя малолетними детьми, я могу содействовать деятельности семьи моей лишь материальными средствами. Но их надо так много! Отдельные лица в такой большой нужде бессильны. А между тем каждый день, который проводишь в теплом доме, и каждый кусок, который съедаешь, служит невольным упреком, что в эту минуту умирает кто-нибудь с голоду. Мы все, живущие здесь в роскоши и не могущие выносить вида даже малейших страданий собственных наших детей, неужели мы спокойно вынесли бы вид притупленных и измученных матерей, смотрящих на костенеющих от холода и умирающих от голода детей, на не питающихся вовсе стариков?

Далее...