Но все это видела теперь семья моя. Вот что, между прочим, пишет мне моя дочь из Данковского уезда об устроенных местными помещиками столовых на пожертвованные ими средства:

"Я была в двух: в одной; которая помещается в крошечной курной избе, вдова готовит на 25 человек. Когда я вошла, то за столом сидела пропасть детей и, чинно держа хлеб под ложкой, хлебала щи. Им дают щи, похлебку и иногда еще холодный свекольник. Тут же стояло несколько старух, которые дожидались своей очереди. Я с одной заговорила, и как только она стала рассказывать про свою жизнь, то заплакала, и все старухи заплакали. Они, бедные, только и живы этой столовой, дома у них ничего нет, и до обеда они голодают. Дают им есть два раза в день, и это обходится вместе с топливом от 95 коп. до 1 руб. 30 коп. в месяц на человека".

Следовательно, можно спасти от голода за 13 рублей до нового хлеба человека. Но их много, и средств помощи нужно бесконечно много. Но не будем останавливаться перед этим. Если мы, каждый из нас, прокормит одного, двух, десять, сто человек - сколько кто в силах, уже совесть наша будет спокойнее. Бог даст, нам в нашей жизни не придется переживать еще такого года! И вот решаюсь и я обратиться ко всем тем, кто хочет и может помочь, с просьбой способствовать материально деятельности семьи моей. Все пожертвования пойдут прямо, непосредственно на прокормление детей и стариков в устраиваемых мужем моим и детьми столовых.

Пожертвования можно посылать по следующим адресам (следуют адреса Льва Николаевича, Сережи и Ильи, Левы и мой).

Не мне, грешной, благодарить всех тех, кто отзовется на слова мои, а тем несчастным, которых прокормят добрые души.

2 ноября 1891 г. Гр. С. Толстая",

Пожертвования стали поступать с .необыкновенной быстротой. Уже в первое утро мне принесли более 400 рублей, а в сутки я получила 1500 рублей. Во все время голода и помощи мы получили на семью нашу около 200 000 и даже более. Справиться сейчас мне негде, но отчеты тогда печатались беспрестанно и до конца дела.

Больше всего меня радовало, что Лев Николаевич похвалил мое письмо и только оговорился, что я точно восхваляю всех своих.

У меня организовалось целое большое дело. Пришлось записывать имена и суммы, приходилось принимать и лично разных людей и их приношения. Многие требовали рассказов от меня о бедствии и о занятиях Льва Николаевича и моих детей. Много было трогательных минут. Пришли три городские учительницы, принесшие денег с своих скудных жалований. Как только они передали их мне и я поблагодарила, одна из них расплакалась, другая подошла ко мне и поцеловала меня. И сколько раз плакали жертвователи, и с какими прекрасными чувствами давали свою лепту.

Пробужденные моим воззванием добрые чувства людей доставляли мне огромное наслаждение. Вот та единственная власть, которая должна быть над людьми,- власть горячего, правдивого и искреннего чувства.

Пишу об этом Льву Николаевичу: "Очень трогательно приносят деньги: кто, войдя, перекрестится и даст серебряные рубли, один старик поцеловал мне руку и говорит, плача: "Примите, милостивейшая графиня, мою благодарность и посильную лепту". Дал 40 рублей. Учительницы приносили, и одна говорит: "Я вчера плакала над вашим письмом". А то приехал на рысаке барин, богато одетый, встретил в дверях Андрюшу, спросил: "Вы сын Льва Николаевича?" "Да". "Ваша мать дома? Передайте ей"... В конверте 100 рублей. Дети приходили и приносили 3, 5, 15 рублей. Одна барыня привезла узел с платьем... Одна нарядная барышня, захлебываясь, говорила: "Ах, какое вы трогательное письмо написали! Вот возьмите, это мои собственные деньги, папаша и мамаша не знают, что я их отдаю. А я так рада!" В конверте 101 рубль 30 копеек..."

Везде за границей перепечатали мое письмо и при посылке пожертвований писали лестные письма... Тысячи писем получили мы и многие сохранили. Было много от неизвестных лиц с большими и малыми пожертвованиями. Доверие к нам было удивительное, и как горячо мы старались его оправдать!

Приведу несколько маленьких отрывков из писем, случайно попавших мне, все еще ноябрьские:

Харьковская губ., село Боровенково, от учителя менонитского училища: "Прочитав письмо ваше, я сам тронут был до слез. Но что делали мои ученики, когда я им прочитал это письмо? Они не только тронуты были, но заявили желание пожертвовать свои копейки в пользу голодающих, и непременно детей...";

из Волынской губ. посылают 13 рублей и пишут: "При этом считаю долгом добавить, что в числе присылаемых денег три рубля пожертвованы находящейся у меня в услужении молодой девушкой, что составляет ее месячное жалованье... Да благословит вас бог и всю вашу семью, совершающих великий подвит бескорыстного служения на пользу меньшей братии...";

от начальника Медведского почтового отделения: "Прочитав ваше письмо, перепечатанное в газете "Северный Кавказ", я невольно прослезился о бедственном состоянии братьев наших и, уделив от скудных средств семьи моей, посылаю 5 рублей...";

от рыбаков-старообрядцев Бессарабской губ., посада Волкова 26 руб. Известный процент их ежемесячного жалованья;

от крестьян Курской губ., село Ламокино 45 рублей; "Дошло до нашего захолустья ваше трогательное воззвание о помощи голодающим...";

при 50 рублях уездный землемер города Липовца Киевской губ.:

"Ваше сиятельство! Вы не поверите, если скажу, что, прочитывая строки о ваших и дорогих детей ваших подвигах в данном деле, у меня невольно покатились слезы из глаз при мысли, что если бы у нас хоть тысячная доля была таких сподвижников, как сей высокопоставленный боярин и его благословенное семейство, то не было бы и десятой доли бедствующего в таких случаях народа...";

из Балахны отставной подполковник посылает деньги из пенсии своей: "Видно, что семья ваша, помимо всяких комиссий и формальных докладов, взялась непосредственно и дружно за внушенное богом дело помощи бедственному населению...";

"5 рублей от старика Семена с женой и от читалыцика по покойникам..,";

от А. А. Зиновьева 100 рублей; "Семейство ваше с благородной простотой решило задачу действием, и я, ленивый и бесстрастный человек, все-таки любуюсь на него и преисполнен странным сожалением, что в нем не 100 сердец и не 200 рук для взятого дела...";

50 рублей; "Старшая дочь моя Варвара, сделавшись невестой, просила меня устроить ей самую скромную свадьбу, но вместе с тем не отказать ей устроить перед свадьбой угощение бедняков, которым она хотела сама прислуживать. Дочь моя умерла, не дождавшись желанного дня. Пусть на посылаемые от ее имени деньги и будут накормлены несколько стариков и детей...";

из Екатерининской гавани на Коле Архангельской губ. прислали 68 рублей от штурманов, механиков, матросов. Пишут: "Глубокоуважаемая София Андреевна, усердно молим бога за вас и ваше доброе семейство и шлем посильные пожертвования для бедных".

Сотни трогательных писем было получено тогда, но ни одного осуждающего или недоброго письма.

Что бы это было теперь, в 1909 году, при тех же обстоятельствах? Сколько яда, лжи, несправедливости и злобы вылилось бы на семью нашу из уст подобных Меньшикову и ему подобных газетных писак. В то время подлы, лживы и злы были только "Московские ведомости".

Николай Яковлевич Грот писал нам тогда, что "сиротские призрения" вызвали в обществе большое сочувствие, а в Петербурге он слышал, что министр внутренних дел Дурново в претензии на меня за мое воззвание и говорит, что жалеет, что я не обратилась к нему лично, так как сам бы дал денег или послал бы семье.

Получила я от неизвестного лица бриллиантовое колье и долго не могла продать его. Наконец кто-то его купил за 1200 рублей, кажется,

Несмотря на мой личный договор с директором театров Всеволожским и его обещание платить 10% гонорара автору за "Плоды просвещения", я получила от него в октябре отказ. Тогда я написала письмо министру двора и сообщила ему намерение Льва Николаевича отдавать эти деньги голодающим.

Учтивый и воспитанный граф Воронцов написал мне изысканно вежливое письмо, в котором изъявил согласие выдать гонорар автору ввиду благотворительной цели без всяких дальнейших формальностей.

Помню, что за эти годы голода пришлось получить несколько тысяч рублей, которые я с большой готовностью и радостью употребила на помощь голодающим.

Хотя я все время была больна, но, затеяв хорошее дело, я отдалась ему всей душой, перестала тосковать по своим и деятельно трудилась. Получала в день до ста и больше конвертов с деньгами, вносила записи в книгу, отвечала на письма, делала разные закупки. Иногда приходила мне помочь Вера Северцева, но большей частью приходилось работать одной.

К 11 ноября у меня собралось уже около 9000 рублей денег. На 3000 я через Писарева тотчас же купила хлеба, потом купила около 100 пудов гороху.

Давали мне пожертвования и вещами. Я иногда ездила сама и выпрашивала. Так, например, К. С. Попов дал 160 пачек чая, а Боткин 10 ф., Расторгуев 20 ф. сахара, Савва Тимофеевич Морозов пожертвовал 1500 аршин бумажной материи, из которой мы кроили и шили рубашки. и простыни для тифозных больных в Самарской губернии. Помню я, как целыми днями я кроила в Москве наверху, в зале, с экономкой Дуняшей, нашей няней и англичанкой эти рубашки. Иногда пожертвования были довольно странные, например 20 пудов вермишели от купца Усова из Петербурга.

Послала я тогда денег и просящему их Леве, который в короткое время уже организовал в Самарском крае помощь населению с помощью живущего там А. А. Бибикова.

В начале января вся моя семья собралась в Москве, не было только сына Льва. Он оставался в Самарской губ. и напряженно был занят кормлением голодающего населения. Письма его производили раздирающее впечатление. Например, он пишет: "Больных такая масса, что просто страшно..." И еще пишет Лева на упреки отца, что он не только открывает столовые, но раздает и муку: "Здесь все поголовно без хлеба, и пока мы будем заниматься открыванием столовых, рядом будут резаться и умирать с голода, от тифа и т. д.".

Тяжелое впечатление произвело тогда на Леву следующее событие: деревенский сапожник, не получая заказов от обнищавших крестьян и видя умирающих с голода детей своих, зарезался ножом, перерезав горло. Когда позвали Леву, сапожник уже хрипел и вскоре умер. Тиф и цинга тоже немало поглощали жертв. Священник по 20 раз в день причащал умирающих, и люди постоянно ходили, прося на похороны, на доски для гробов и проч.

Дальше Лева пишет: "Какие тут столовые, когда нужен хоть маленький кусочек хлеба-Можно бы открыть столовые, я согласен, что они нужнее раздачи, но давай нам 100 солдат пекарей, 10 вагонов привара и целую толпу людей... Пекарня наша идет отлично..."³⁸.

Доводы Левины не убедили отца в том, что, кроме столовых, нужна выдача мукой. Лев Николаевич судил по своей местности и не принимал во внимание огромных пространств самарских степей, очень больших сел и населений без помещиков, без пунктов для складов и без дров. А главное, Лева был только вдвоем с Иваном Александровичем Бергером, а у Льва Николаевича было большое количество помощников. Только много позднее приехала к Леве частная санитарная помощь с князем Долгоруковым. И то их было очень мало: на 10000 населения приехали тогда один доктор и одна фельдшерица. Позднее персонал прибавился. Приезжал еще туда от комитета наследника князь Кропоткин, но ненадолго. Сам Лева заболел тоже тифом, но так как дела было очень много, он почти не ложился и стойко выносил все невзгоды, хотя ему едва минуло 22 года, при этом не было ни опыта, ни достаточно сил и здоровья.

Между тем пожертвования все прибывали, дело расширялось, и оставить его было невозможно. Правительство смотрело на дело помощи голодающим очень несочувственно. Чего-то боялись, всему мешали, а сами в правительственных сферах, очевидно, не справлялись с помощью народу. Возникало недовольство, появлялись, например, такие статьи: "Свободное слово", СПб., январь,-в которых, между прочим, сказано: "Благотворительная деятельность семьи Толстого ограждается только именем знаменитого романиста. Открыто предлагаемая помощь отвергается, если предлагающие требуют гарантий, что помощь дойдет по назначению. Люди, желающие подавать милостыню, должны просить разрешение и не .всегда получают его. Люди, желающие кормить голодающих, должны почти тайком пробираться в деревню..."

И дальше еще: "Генерал-губернаторы, губернаторы, министры привели Россию к самому краю пропасти. Пора призвать других людей. Только созыв выборных представителей земли и свободное обсуждение настоящего положения рассеют вялость и недоверие общества, сделают ненужным развращающие лотереи, вызовут энтузиазм самоотвержения, которое всегда спасало Россию".

Вот и еще литографированная, присланная нам статья, не помню чья: "Уже десять лет тому назад все непредубежденные и не слепые люди пришли к убеждению, что само правительство не в состоянии справиться с задачей современного государственного управления Россией..."

Дальше о голоде: "Дело помощи обставлено так, что нельзя быть уверенным, доходят ли пожертвования по назначению. Правительство охраняет безгласность злоупотреблений и делает невозможным обличение администрации..."

И под конец сказано: "Пора подумать о таком правительстве, которое находило бы поддержку в обществе и народе и заботилось бы больше о нуждах страны, чем о себе. Настало время созвать народное представительство и дать измученной стране свободу, а с нею возможность залечить язвы, нанесенные невозможным режимом, и возродиться для великого будущего..."

Невольно приходит в голову, что в 1905 году попытались дать эту свободу, и что же вышло?..

Но не в одной России встречались нелепости. Писал мне датский переводчик русских произведений на свой язык, некто Ганзен, раньше нам знакомый, что получил письмо от сочувствующего русским бедствиям писателя Бьернсона: "От Бьернсона я получил на днях письмо, в котором он, между прочим, сообщает, что за его симпатии к России радикальная Норвежская партия обвиняет его в измене, прямо заявляя, что он подкуплен Россией..."

Ганзен присылал нам тоже пожертвования из Дании.

Но помимо давлений от правительства получались при пожертвованиях часто очень трогательные письма, Я уже дала раньше несколько случайных выписок, хочу и теперь дать еще несколько:

от Е. Н. Самариной: "Слежу за тем, что делают ваши на святом своем поприще...";

остров Хортица Екатеринославской губ., от немцев-менонитов- 14 рублей; „Gott segne die werthatige Liebe der graflichen Familie, welche Liebe nicht in Worten, sondern in der That besteht, die Hungernden zu speisen"*;

от неизвестного 10 рублей: "Прошу принять в ваши чистые руки для дела помощи народному бедствию 10 рублей... Наша местная попытка помочь голодающим путем "лавины" встретила тормоз в циркулярах министра, и сбор пожертвований запрещен администрацией..."

Недоверие к казенным комитетам и учреждениям было всюду. Правительство же не доверяло Льву Николаевичу и нам, а общество не доверяло правительству.

Вот, например, пишет из Харькова студент при посылке 33 рублей:

"Чтобы эти скромные средства не сделались еще скромнее в руках хищников, которых за это время так много наплодилось на святой Руси, мы решили послать эти деньги именно вам, многоуважаемая

* Да благословит господь графскую семью за их деятельную любовь, Которая выражает себя не в словах, а даяниях до насыщению голодных, Софья Андреевна, как особе, вполне заслуживающей доверие общества..."

Из Кяхты телеграмма: "Ваше сиятельство Софья Андреевна, мы, живущие на границе Китая, кяхтинcкие купчихи, желая принести некоторую пользу голодающим России, берем на себя смелость обратить к вам сердечную просьбу принять жертвуемую нами сумму 4000 рублей... Деньги употребите, как укажет ваше доброе сердце. С глубочайшим благоговением перед высоким вашим служением..."

От сельского учителя Псковского уезда, Загорье: "Графиня Софья Андреевна, прочтя в "Неделе" строки из вашего письма в "Русских ведомостях" о детях, живущих в роскоши, и детях голодающих, я, взглянув на своих ребятишек, хотя и просто, не роскошно, но одетых, обутых и сытых, решил послать вам посильную лепту (25 р.) для голодающих. Знаю, как та. все посылающие вам жертвы, что при посредстве вашей семьи все копейки пойдут целиком и толком. Продли бог дни ваши и вашей семьи!.."

Из Севска было письмо и пожертвование хлебом от тамошнего зажиточного крестьянина.

Привести в известность те тысячи пожертвований и писем, которые мы получали в то время, совершенно невозможно.

Многих из тех, в ком удалось моим письмом пробудить добрые чувства, уже нет на свете. Но то умиление, готовность помочь, доверие людей-все это как электрическая сила быстро пробежало по всей обширной России и дальше, начиная с границы Китай и кончая далекими севером и югом - Финляндией и Кавказом и даже Польшей. И не могло это не оставить хороших следов. Много было денег от детей, теперь, в 1909 году, уже взрослых, от учениц и учеников разных заведений, студентов, войск и проч. Например, из Училища живописи и ваяния ученики и ученицы прислали деньги со словами "боготворящие вас"...

Близкие писали, например, так: "Хотелось бы мне долго у вас сидеть и ездить к вам каждый день..."

Многие стремились участвовать в нашем деле, но не всем это было

Прожив три недели в Москве, Лев Николаевич решил опять вернуться в Бегичевку. Таня ехать не могла, она очень расхворалась от привитой оспы, и тогда я решила сама поехать посмотреть на месте, как производится помощь голодающим и как там живут все мои. Маша поехала тоже с нами, а Таня взяла на себя заботу о моих четырех меньших детях, живших в Москве, и прием пожертвований.

Выехали мы 23 января из Москвы. Помню я, что была страшно нервна всю дорогу. Перед самым нашим отъездом появилась в "Московских ведомостях" статья, обвинявшая Льва Николаевича в том, что он поднимает народ на революцию. Статья "Московских ведомостей" ссылалась на статью в "Daily Telegraph" в переводе Диллона в Англии и перефразировала слова Льва Николаевича следующим образом. Лев Николаевич пишет: "Ведь то, что люди этой Епифанской деревни не могут прожить зимы... если они не предпримут чего-нибудь, несомненно, как и то, что колодка пчел без меду и оставленная на зиму помрет к весне. Но в том-то и вопрос: предпримут они что-нибудь или нет? До сих пор похоже, что нет, только один из них распродал все и уезжает в Москву..."

Весь смысл статьи сводился к тому, чти в народе пропала энергия и что он себе не представляет ясно своего положения.

"Московские ведомости" объяснили слова "если не предпримут чего-нибудь" в том смысле, что предпримут восстание, революцию, и сопоставили слова Льва Николаевича с революционной прокламацией, о которой упоминали как присланной в университет, а мы о ней и понятий не имели.

Дело же со статьей "Помощь голодным" в январе было так. Лев Николаевич еще в сентябре написал статью для журнала "Вопросы философии и психологии" по просьбе профессора Грота, который ездил в Петербург хлопотать о разрешений статьи, и министр Дурново почти обещал разрешить. Но статью запретили, прибавив, что Она и не подходит под программу журнала.

Тогда Лев Николаевич просил передать ее в журнал "Неделя" и разрешил редактору сделать нужные поправки и пропуски для цензуры. Это было сделано редактором Гайдебуровым, и статья появилась в "Неделе" в январской книжке.

В то же время англичанин Диллон явился к Льву Николаевичу с просьбой позволить перевести эту статью. Лев Николаевич ничего не имел против и направил Диллона в редакцию "Недели". Вместо того чтобы перевести то, что было напечатано, Диллон старательно подобрал то, что было выпущено Гайдебуровым в рукописи, и привез в корректуре Льву Николаевичу.

Приехав в Бегичевку к Льву Николаевичу, Диллон сам написал к себе от имени Льва Николаевича письмо, в котором было сказана, что Лев Николаевич согласен и одобряет перевод Диллона, и это письмо Лев Николаевич не прочитав подписал. Не имея еще основания сомневаться в честности Диллона, Лев Николаевич по недостатку времени и излишнему доверию отказался просмотреть и корректуру статьи. Последнюю я и не видела и не читала, но волнение Диллона, поспешность его сборов к отъезду-все это меня навело на мысль, что Диллон затевает что-нибудь недоброе.

Я просила его показать письмо, подписанное Львом Николаевичем. Он отказался и сказал, что боится опоздать к поезду. Тогда я Загородила ему чемодан и сказала, что не дам ему вещей, если он не покажет мне письма, написанного им самим и подписанного Львом Николаевичем. По-видимому, он понял, с кем имеет дело, и достал письмо. Когда я его прочла, я так и ахнула. В нем было сказано в самых лестных словах, что Лев Николаевич вполне согласен и одобряет перевод Диллона.

Я побежала к Льву Николаевичу и показала письмо. Он удивился и был недоволен. Тогда я разорвала в мелкие куски письмо, а Лев Николаевич написал только, что хотя он перевод Диллона не читал, но не считает себя вправе сомневаться в его точности.

А между тем еще перед самым моим отъездом s Бегичевку Лев Николаевич просил меня написать в газеты письмо с опровержением клеветы, нанесенной на Льва Николаевича в "Московских ведомостях". Письмо я написала по указаниям Льва Николаевича и послала в "Правительственный вестник". Оттуда ответили, что полемических статей они не печатают. В "Новом времени", куда хлопотала напечатать мое опровержение моя сестра Кузминская, тоже не напечатали, ссылаясь на запрещение цензуры.

Но хотя я смутно чувствовала что-то неладное во всей этой истории, я не могла себе представить, какой переполох она произвела и в правительственных сферах и в обществе. Узнала я это только по возвращении в Москву.

Далее...