Во время же нашего путешествия с Львом Николаевичем в Бегичевку он еще по пути железной дороги измучил меня своей суетой. Выходил на каждой станции, много разговаривал с пассажирами и наконец совсем исчез...

В Бегичевке Лев Николаевич остался недоволен теми распоряжениями, которые были сделаны в его отсутствие. Сын Илья хотя и старался, но был неопытен и не знал хорошо положения дел. Кроме того, он страшно нервничал, говорил, что боится привидения умершего И. И. Раевского, и рад был уехать домой, к своей семье.

Мрачно посмотрел тогда и Лев Николаевич на свою деятельность. Раздача дров производилась неправильно, всюду стала замечаться зависть и жадность. Стал он хворать желудком и пишет в своем дневнике: "Вял и грустен, и не хочется ни думать, ни делать"...

Принялась я в Бегичевке помогать в чем могла. Поручил мне Лев Николаевич подсчитывать заборные по провизии книжки, делать и выдавать новые. Потом я позвала голодного, без работы портного, и мы с ним скроили 19 поддевок, которые он сшил, и мы раздали самым бедным. Также раздала я пожертвованные валенки и полушубки. Какую это доставляло радость! И как добро, ласково жертвовали мне то, что я выпрашивала у добрых людей. Попросишь дешево продать бракованный товар, а фирма бр. Поповых пришлет даром большой кусок сукна, или Савва Тимофеевич Морозов 1500 аршин бумажной материи, которая пошла вся почти на белье тифозным в Самарской губ. и часть на рубашки беднякам. Или кто еще пришлет чаю, сахару. Я часто жалела, что не жертвователи, а мы имели радость видеть, как трогательно все принималось бедняками.

К нашей помощи присоединилась в то время помощь от земства, и стали выдавать народу муку. Тогда Лев Николаевич устроил столовые без хлеба, а люди приносили с собой хлеб и ели в столовых приварки, щи, горох, свекольник и проч.

Трудно было все справедливо и умно распределять. Очень об этом старался и Лев Николаевич и его помощники, но часто унывали. Так, например, Лев Николаевич пишет 4 февраля 1892 года: "Утомляют и мучают попрошайки... Самое тяжелое-это попрошайничество, недовольство, требовательность, зависть и т. п... Нам кажется, что все это должно идти гладко, ровно, без тяжести борьбы напряжения, не напряжения труда (его не много нужно, и он легок), а напряжения доброты, насколько она есть..."

Поражала и меня страшная нищета и удивляло то, что при такой бедности еще живы люди, и дети особенно. Поехали мы в маленьких санках вдвоем с Львом Николаевичем по деревням, два раза на раскатах вывалились, везде овраги, и я к ужасу своему поняла, каким опасностям и невзгодам подвергаются все объезжающие столовые. Раз Лев Николаевич уехал один, провалился в снеговую яму и едва выбрался. На этот раз вывалились мы на дороге и приехали в деревню, где нашли ужасающую бедность в избе, совершенно раскрытой и наполненной шестью полузамерзшими детьми. Холод, голод, везде течет, а дети, к моему удивлению, здоровые, прекрасные и даже веселые.

Рядом изба тоже раскрытая. Мы поспешили купить соломы и покрыть эти избы.

Поразил меня еще вид семьи из трех душ: старик, старуха и их взрослая дочь. Никогда не забыла я выраженья глаз этой девушки, мрачно сидевшей за прялкой. Никто из них в этот день не ел, изба крошечная, совсем пустая, грязная, нетопленная, пол земляной. Хуже нельзя себе представить. И вообще впечатление общее: худоба людей, лохмотья на их плечах, грустные лица. Только еще мальчиков маленьких видала веселых. Бегут с своими ложками в столовую, садятся за стол, хозяйка в столовой обносит в решете ломти хлеба, потом наливает щи, все чинно едят. К обеду два блюда, к ужину тоже.

Столовые производили отрадное впечатление. Но когда я видела все это, на меня все-таки находило отчаяние невозможности помочь этой громадной безнадежной нищете и делалось тоскливо на душе. В наших странах ничего подобного я не видала, да и нет такой бедности, особенно в нашей Ясной Поляне...

В письме ко мне 4 февраля Лев Николаевич просит меня похлопотать о дровах у казны и у Д. А. Хомякова.

"Нынче я убедился, что эта нужда ужасная",-пишет он.

Хлопоты мои кончились успешно со стороны Д. А. Хомякова. Он пожертвовал нам 50 кубич. саженей. Казна же нам ничего не дала, кроме свидетельств Красного Креста на даровой провоз дров, и губернатор Зиновьев ответил мне: "У вас денег много, можете купить".

Недаром беспокоился Лев Николаевич, когда я уехала 3 февраля, потому что 4-го в Москве поднялась такая страшная, именно страшная метель, которая бывает не больше двух раз в зиму. Но я рада была, что видела всю ту тяжелую работу, которую несли Лев Николаевич и мои дети. Часто я досадовала раньше и смотрела недоброжелательно на то, что Лев Николаевич бросил меня с детьми в Москве и уехал от нас, теперь же это переменилось на чувство сожаления к нему, к его трудам и явилось еще большее сочувствие к его тяжелой, но, конечно, несомненно полезной деятельности. Все это я ему пишу и, кроме того, пишу: "Я увидала, как тебе трудно и далеко не весело и как невозможно теперь все это оставить..."

Настроение Льва Николаевича было действительно такое, что можно было его пожалеть. Пишет в дневнике 3 февраля 1892 года:

"Нынче уехала Соня, мне жалко ее. Наступило разочарование в деле:

зависть, жадность, обман, недовольство, и тяжело, что стоишь посреди всего этого".

И 5 февраля 1892 года: "В постели думал: от сна пробуждаешься в то, что мы называем жизнью, в то, что предшествовало и следует за сном. Но и эта жизнь не есть ли сон? А от нее смертью не пробуждаемся ли в то, что мы называем будущей жизнью, в то, что предшествовало и следует за сновидением этой жизни?"

Видно было, что, устав от, материальных забот, Лев Николаевич все больше углублялся в обычный мир своих отвлеченных мыслей.

Вот еще отрывок из его дневника: "Если молитва не есть важнейшее в мире дело, такое, после которого все хуже, все ничто, после которого ничего нет, то это не молитва, а повторение слов".

Первое впечатление по приезде моем в Москву был общий крик и стон по поводу статьи в "Московских ведомостях". К сожалению, у меня ее нет сейчас под руками. Пока я была в Бегичевке, я не могла даже себе представить, что произошло в наше с Львом Николаевичем отсутствие. Больше всех хлопотал умный и милый профессор Грот, чтобы восстановить истину и объяснить клевету "Московских ведомостей". Он даже ездил в Петербург, носил корректурные гранки статьи Льва Николаевича, с которой переводил Диллон, к товарищу министра Плеве и показывал, как были перетолкованы слова "подни мется народ". Эта фраза всех с ума сводила, и никто ее не мог понять в Петербурге, пока Грот не растолковал ее.

Говорили мне в Москве, что государь, прочитав у графини Александры Андреевны Толстой газету "Московские ведомости", сказал ей: "Смотрите, прочтите-ка, что наш с вами protege написал..." И будто он еще сказал: "Толстой меня предал моим врагам англичанам, а я еще его жену принял..."

Говорили еще и то, что, когда государь потребовал статью Льва Николаевича и кто-то ему упомянул о статье в "Московских ведомостях", он сказал: "Меня не интересует эта подлая газета, а интересует мой Толстой..."

Были слухи, что Толстого хотят водворить безвыездно в Ясной Поляне, но что государь строго приказал Толстого не трогать никак. Брат Степа писал мне из Витебска, что ходят слухи о ссылке Толстого в Соловецкий монастырь.

Сестра еще писала мне из Петербурга, что был собран комитет министров, на котором решено было выслать Авва Николаевича за границу.

Все это страшно меня тревожило, и все эти толки измучили меня, и я не знала, что мне предпринять. Я даже написала Льву Николаевичу упреки: "Погубишь ты нас всех своими задорными статьями. Где же тут непротивление и любовь?"

В то время приехали в Москву Бирюков и Репин, который собирался в Бегичевку посмотреть на деятельность нашей семьи и на бедствие народа. И они были смущены разными толками. Особенно же обеспокоило меня письмо А. М. Кузминского, мужа моей сестры, который не стал бы меня тревожить пустыми слухами. Он, между прочим, писал 7 февраля 1892 года: "Вчера .я обедал с графиней Александрой Андреевной Толстой и подучил от нее сведения, которые считаю необходимым тебе передать. Она два раза имела разговор с государем об этой статье. В первый раз вслед затем как она появилась. Государь обнаруживал неудовольствие, но ничего грозного в том, что говорил, заметить нельзя было. Во второй раз, 2 февраля, государь выражал крайнее негодование и, между прочим, высказал, что самое краткое опровержение со стороны Льва Николаевича в том смысле, что статья в "Daily Telegraph" написана не им, совершенно было бы достаточно для того, чтобы снять с него обвинение, которое теперь ему предъявляется, и, таким образом, успокоить умы, взволнованные этой статьей. Положение, созданное для Льва Николаевича этой статьей, как нельзя более серьезно..."

Писала мне и сестра отчаянное письмо, чтобы я скорее действовала, что грозит нам опасность, вызывала меня немедленно в Петербург для личного объяснения с властями, и я чуть не уехала в Петербург 8 февраля, но удержала меня мучительная невралгия от разных тревог и страх оставить детей, так как моя Таня уехала уже в Бегичевку с Верой Кузминской.

Тогда я засела писать письма во все стороны. Написала министру внутренних дел Дурново, потом Елене Григорьевне Шереметевой, рожденной Строгановой, дочери великой княгини Марии Николаевны, затем написала в "Правительственный вестник", где объяснение мое в печать не приняли.

Копии ответов на эти письма прилагаю.

1 - министр внутренних дел:

. "Милостивая государыня

графиня Софья Андреевна,

При всем желании исполнить Вашу просьбу я затрудняюсь допустить обнародование доставленного мне Вами опровержения по той причине, что оно, вызывая по существу своему вполне основательные возражения, несомненно породит дальнейшую полемику, весьма нежелательную по соображениям, до общественного порядка относящимся.

Примите, милостивая государыня, уверение в совершенном моем уважении и преданности.

Иван Дурново. 13 февраля 1892 г.".

Все письмо написано собственноручно министром.

2-главный редактор "Правительственного вестника":

"Милостивая государыня графиня Софья Андреевна,

Вследствие письма Вашего от 8-го текущего февраля имею честь уведомить ваше сиятельство, что так как к печатанию в "Правительственном вестнике" статьи, имеющие полемический характер, не допускаются, то и присланное Вами опровержение на статью, помещенную в № 22-м "Московских ведомостей", напечатано быть не может.

Примите, ваше сиятельство, уверение в совершенном моем уважении и преданности.

К. Случевский. 11 февраля 1892 г. № 330-й".

Только подпись его рукой.

3 - письмо от гр. Елены Григорьевны Шереметевой, рожденной Строгановой:

"Петербург, 18 февраля 1892 г.

Многоуважаемая графиня, Простите, пожалуйста, что так долго задержала статью, присланную Вами, и за которую Вам очень благодарна, но это случилось по не зависящим от меня обстоятельствам *.

Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности. Елена Шереметева".

Помог мне в писаний письма в газету, кажется "Новое время", опять-таки милый Грот. Но письмо опять не напечатали, отказали. Всём, что я написала, я была недовольна. Слишком я была взволнована, чтобы умно и хорошо действовать. Для этого прежде всего нужно спокойствие.

Когда я уезжала из Бегичевки, Лев Николаевич очень беспокоился, что я простужусь, озябну и т. д.

Но насколько тяжелее были мои тревоги об аресте Льва Николаевича! Я ему пишу: "Мне смешно, Левочка, вспомнить, что ты беспокоился о том, что я озябну. Если бы ты знал, насколько хуже, ужаснее то состояние, в котором я теперь, всякой простуды и болезни..."

10 февраля я поехала в Нескучное к вел. князю Сергею Александровичу, который разрешил мне его повидать. Я имела с ним длинный разговор по поводу этой злосчастной статьи и просила его приказать напечатать в газетах опровержение ложных толков. Вел. князь был, по-видимому, очень заинтересован этим делом, но сказал мне, что пока сам Лев Николаевич не напишет опровержения, он сделать ничего не может. Налегал он, главное, на то, что именем Льва Николаевича взволновали умы. И чтобы их успокоить, нужно опровержение

* Графиня Шереметева выжидала удобного случая показать статью Льва Николаевича Государю, что и сделала.

официальное от Льва Николаевича в "Правительственном вестнике". Этот разговор был еще раньше ответа от редактора "Правительственного вестника". А когда Лев Николаевич послал опровержение, то его письмо напечатать отказались.

Провожая меня, вел. князь Сергей Александрович сказал учтиво и любезно: "Очень благодарю вас, графиня, за ваше посещение..." Потом прибавил: "Я слышал, что вы так много трудитесь, что на вас так много возложено обязанностей и во всем вы одна..."

И после моего визита вел. князь Сергей Александрович говорил Истомину, своему правителю канцелярии, нашему хорошему знакомому: "Мне так жаль графиню, она так волнуется, а нужно только несколько слов от графа, и государь и все мгновенно успокоятся..."

Тогда я написала Льву Николаевичу следующее: "Напиши, милый друг, несколько слов, а именно: что в иностранные периодические издания ты ничего не посылал, ни писем, ни статей, что на основании отказа своего от авторских прав ты разрешаешь и разрешил и Диллону переводить свои сочинения, что статья, о которой поминают "Московские ведомости", была предназначена для журнала "Вопросы философии и психологии", а что "Московские ведомости" ее перефразировали и придали ей совершенно не свойственный ей характер. Все это будет правда, будет умеренно и кротко..."

И дальше я пишу, прилагая написанный мною листок: "Если в будущем письме твоем я найду твое письмо в газету или увижу подписанным тот листок, который прилагаю, я приду в такое радостное, спокойное состояние, в котором давно не была. Если же нет, то поеду, вероятно, в Петербург, разбужу еще раз свою энергию, но сделаю нечто даже крайнее, чтобы защитить тебя и истину, а так жить не могу..."

В ожидании ответа от мужа я получила ответ Случевского, редактора "Правительственного вестника", что полемических статей они не принимают. Я спросила директора канцелярии вел. князя Сергея Александровича, Владимира Константиновича Истомина, почему же великий князь именно на это мне и указал, чтобы Лев Николаевич послал опровержение в "Правительственный вестник". Истомин мне на это ответил, что вел. князь мог не знать этого закона. По поводу этого отказа Случевского я пишу Льву Николаевичу 20 февраля 1892 года: "Сейчас получила письмо с отказом от "Правительственного вестника". Прости меня, милый Левочка, что я вызвала тебя это писать. Теперь я зарок даю ни в какие дела не вмешиваться. Министр просвещения Делянов сказал Гроту: "Пусть граф напишет в "Правительственный вестник", и мы поверим". Великий князь сказал приблизительно то же. Вот и пойми их!.."

Министр же внутренних дел Дурново тоже написал мне письмо в ответ на мое, что мое опровержение ввиду дальнейших толков напечатать нельзя...

Графиня Александра Андреевна Толстая велела мне передать через Бирюкова и Кузминского, что Шереметева мое письмо с объяснением передаст и покажет государю, который продолжал быть недоволен. Об этом пишет Страхов 27 февраля 1892 года: "Главная беда, как я понял, в том, что рассердился государь, теперь никто не решается сказать слова в пользу Льва Николаевича. Разубеждать- тяжело и неприятно для разубеждаемого. Итак, во-первых, не хотят сказать слова, а во-вторых, и не умеют. Мне стоило невероятных усилий втолковать Случевскому истинный смысл и цель статьи "О голоде"; да и то он слушал с недоверием... Представьте себе, что никто не имеет ясных понятий о социальном вопросе как об отношении имущих к неимущим, ни о христианской любви, ни о заповеди непротивления. Что же вы можете объяснить таким людям?.. Петербург, очевидно, обиделся теми укорами в равнодушии и бессердечии, которые выразил Лев Николаевич... Никто не читает "Недели", а все "Московские ведомости", вникать в дело никто не хочет... Напишите Льву Николаевичу, что если он хотел нанести удар людям чиновным, живущим казною, то вполне попал в цель: обиделись жестоко и считают его зло-вреднейшим человеком".

18 февраля ко мне заезжал старик Стахович Александр Александрович и очень меня расстроил своими рассказами о Петербурге и об отношении к делу статьи общества и правительства. Общество раздражено более еще, чем правительство, что ему и на руку. Говорил Стахович, что положение наше не безопасно, малейшее что-и нас не пощадят.

Все это в Бегичевке, где шла тяжелая, напряженная работа, чувствовалось, в Москве же я испытывала то, что должен испытывать зверь, когда его травят, точно и я лично была в чем-то виновата. Хотелось куда-нибудь спрятаться, чтобы ничего не видать и не слыхать.

В то же время говорили про появившуюся в университете с фальшивой подписью Льва Николаевича прокламацию чисто революционного характера, что ее напечатала и издала тоже редакция "Московских ведомостей", чтобы еще раз оклеветать Льва Николаевича. От этой газеты, основанной на лжи, всего можно было ожидать.

Еще говорили, что расстроенная молодежь, горячо любившая Льва Николаевича, после статьи его рвала его портреты, на что Лев Николаевич, узнав об этом, писал, что те, которые рвут портреты, лучше бы их и не имели раньше.

Содержание письма, написанного Львом Николаевичем сначала в "Правительственный вестник", отказавший его напечатать, а потом посланного в разные газеты, следующее.

Письмо Льва Николаевича:

"Г-ну редактору "Правительственного вестника".

Милостивый государь,

В ответ на получаемые мною с разных сторон и от разных лиц вопросы о том, действительно ли написаны и посланы мною в английские газеты письма, из которых приводятся выписки и содержание которых будто бы излагается в № 22 "Московских ведомостей", покорно прошу Вас поместить в Вашей газете следующее мое заявление.

Писем никаких я в английские газеты не писал. То же, что напечатано в № 22 "Московских ведомостей" мелким шрифтом, есть не письмо, а выдержка из моей статьи о голоде, написанной для русского журнала, выдержка весьма измененная вследствие двукратного и слишком вольного перевода ее сначала на английский, а потом опять на русский язык. То же, что напечатано крупным шрифтом вслед за этой выдержкой и выдается за изложение второго моего письма, есть вымысел. В этом месте составитель статьи "Московских ведомостей" пользуется словами, употребленными мною в одном смысле, для выражения мысли не только совершенно чуждой мне, но и противной всем моим убеждениям.

Примите, милостивый государь, уверения моего уважения. 12 февраля 1892.

Лев Николаевич мне писал 12 февраля: "Как мне жаль, милый друг, что тебя так тревожат глупые толки о статьях "Московских ведомостей" и что ты ездила к Сергею Александровичу... Опровержение я написал. Но, пожалуйста, мой друг, ни одного слова не изменяй и не прибавляй, и даже не позволяй изменить".

Когда получен был отказ от "Правительственного вестника" напечатать письмо Льва Николаевича, тогда мы с Гротом решили послать его в тридцать редакций разных газет. Где-нибудь да напечатают, а тогда и другие газеты перепечатают.

Так и сделали. Живо отгектографировали 100 экземпляров, разослали в газеты и многим правительственным и частным лицам.

Не помню теперь, в каких именно газетах поместили статью Льва Николаевича, но появилась она несомненно в некоторых.

Как относился ко всей этой истории сам Лев Николаевич, видно из следующего его письма ко мне:

"По письму милой Александры Андреевны вижу, что у них тон тот, что я в чем-то провинился и мне надо перед кем-то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу что думаю и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уже 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет.

В частном же этом случае происходит следующее: правительство устраивает цензуру, нелепую, беззаконную, мешающую появляться мыслям людей в их настоящем свете, невольно происходит то, что вещи эти в искаженном виде являются за границей. Правительство приходит в волнение и, вместо того чтобы открыто, честно разобрать дело, опять прячется за цензуру и вместе чем-то обижается и позволяет себе обвинять еще других, а не себя.

То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю и буду говорить до самой смерти и что говорит со мной все, что есть просвещенного и честного во всем мире... и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются.

Пожалуйста, не принимай тона обвиненной. Это совершенная перестановка ролей. Можно молчать. Если же не молчать, то можно только обвинять-не "Московские ведомости", которые вовсе неинтересны, и не людей, а те условия жизни, при которых возможно все то, что возможно у нас. Я давно тебе хотел написать это..."

В другом письме, в котором было прислано подписанное Львом Николаевичем заявление в газеты, он пишет мне: "Пишу же заявление и подписал потому, что, как справедливо пишет милый Грот, истину всегда нужно восстанавливать, если это нужно..."

После того как это заявление появилось, я успокоилась. И Лев Николаевич мне пишет 18 февраля 1892 года: "Особенно рад, что ты успокоилась. Я не мог беспокоиться, потому что знал, что не сделал ничего особенно дурного в том смысле, что дурное я всегда, к сожалению, делаю, но с этой статьей ничего не сделал и, главное, не хотел сделать дурного, и ни в чем не каюсь, и потому и беспокоиться не мог..."

В то же время, 20 февраля, сын Сережа мне пишет из деревни;

"Не волнуйтесь, милая мама, о "Московских ведомостях"... Вольно же им делать нелепые выводы..."

Далее...