С другой стороны, графиня Александра Андреевна Толстая пишет мне: "Радуюсь, что вы теперь успокоились и что ваша примерная энергия вернулась к вам..."

И действительно все улеглось.

20 февраля я была опять у вел. князя Сергея Александровича, представилась и милой великой княгине Елизавете Феодоровне, которая была особенно любезна и потом велела мне сказать, что очень мае сочувствует, чтобы я не беспокоилась, что "n'est qu il n'a rien, mais absolument rien; a craindre"*.

А когда я побывала на jour fixe у старой фрейлины Екатерины Петровны Ермоловой, я почувствовала такое к себе отношение, что я une victime** и что "la pauvre comtesse, comme elle est derangee!"***.

Таня, дочь моя, как-то сказала: "Как я устала быть дочерью знаменитого отца!" А уж я-то как тогда устала быть женою знаменитого мужа!

Только-то я отдохнула от одних волнений, наступила новая беда. Заболел сильным жаром с расстройством пищеварения от плохой пищи в самарских степях приехавший оттуда повидаться и посоветоваться наш сын Лева.

Вслед за ним перехворали почти все дети. 22 февраля Ванечка маленький не спал всю ночь, пугался, говорил, что его медведь хватает, так что я перенесла его в свою комнату, положила на свою постель, и он заснул только к 6-ти часам утра, а я просидела с ним всю ночь.

А накануне, 21-го, он оживленно, весь красный, в жару, диктовал письмо отцу и сестрам, сидя в своей кроватке, и сам смеялся весело.

Лева на него смотрел, смотрел и сказал: "Не жилец он на этом свете!" И мне стало еще тоскливее. А на деле предсказание Левы было верно. Как раз в февраля 23-го, через три года, Ванечки не стало.

В письме, продиктованном мне Ванечкой, между прочим, он велел написать всем приветы: "Лева ужасно хороший мальчик, и Ваня любит, когда Лева на фортепианах играет, и Тата и папа хорошие, и Маша ужасная душечка, и Таня, голубушка, моя хорошая, и напиши..."

Когда дети и Лева выздоровели, он поехал к отцу в Бегичевку. а я осталась одна с меньшими детьми. Андрюша и Миша стали особенно старательны и получали отличные отметки за поведение, что меня очень радовало. Мне казалось, что они меня жалели, видя мои заботы, тревоги и труды. Мы решили с ними поститься и потом говеть. Здоровая Саша доставляла мало забот и мало радости. Ванечка же после болезни был особенно весел и весь день пел песни.

Посетила я тогда выставку картин, которую привез Репин. Мне она очень понравилась. В "Запорожцах" поражало меня Чрезвычайное богатство типов, красок и мастерство письма картины. С этой выставки купил Михаил Александрович Стахович картину Репина, изображающую Льва Николаевича пишущим за столом в комнате под сводами. Нам с Таней это было очень досадно. Лучше всего было бы продать эту прекрасную картину в галерею или музей или же в нашу семью.

В это же время Репин подарил Тане бронзовый бюст Льва Николаевича.

Вскоре Репин поехал в Бегичевку, где нарисовал прекрасно карандашом портрет Тани с каким-то капюшоном на голове, подгорюнившуюся, только что приехавшую с объездов столовых.

* Ему нечего, абсолютно нечего бояться (франц.).

** Жертва (франц.).

*** Бедная графиня, как она расстроена! (Франц.)

Дело помощи разрастается

Дело помощи голодающим все разрасталось. Еще до приезда Репина поехали Лев Николаевич, Таня, Лева и Наташа Философова (14 февраля) в Богородицкий уезд к Бобринским, а оттуда в Пирогово к брату Сергею Николаевичу и заезжали еще к Бибиковым. Лев Николаевич хотел изведать положение крестьян и в этой местности, пишет мне: "Поездили по деревням, и я нашел, что при той большой выдаче, которая дается, помощь столовых не нужна..."

Вернувшись в Бегичевку, Лев Николаевич и его помощники занялись усердно выдачей дров, в которых была очень большая нужда, и устройством приютов для маленьких детей.

О дровах особенно хлопотал некто г. Рубцов, приславший в то время из Смоленска 62 вагона дров по необыкновенно дешевой цене. Говорили, что он приплачивал большую часть своих денег и скрывал это.

Приюты для детей от 1 до 3-х лет состояли в раздаче жидкой молочной каши из разных круп и пшена, которую разливали по горшочкам и давали приходившим за ней. Это было очень важно и нужно для поддержки жизни малышей.

Столовых в то время было 120. Иногда Лев Николаевич испытывал такое чувство при помощи голодающим: "Часто страшное испытываешь чувство: люди вокруг не бедствуют, и спрашиваешь себя:

"Зачем же я здесь, если они не бедствуют?" Да они и не бедствуют-то оттого, что мы здесь, и через нас прошло-как мы умели пропустить - тысяч 50".

Но хотя Лев Николаевич сознавал пользу от своей деятельности, настроение его изменилось. Так, например, он пишет в своем дневнике 24 февраля 1892 года: "Здесь работы много и тяжести. Что дальше живу, то мне труднее. Но труд этот не может не быть, и я не могу расстаться с ним".

Еще пишет 29 февраля:

"Огрубеваешь, Мужик с мальчиком вчера со слезами. (Описано в статье.) Была страшная метель. Приехала Баратынская и четверо темных (так я называла толстовцев).

Мне тяжело от них, я очень устал. Среди всех этих людей я одинок, совсем одинок и один..."⁴⁰.

А когда сын Лева, пожив с нами и с отцом, начал опять стремиться в Самарскую губ. к своему делу и заявил, что в Москве и без дела он уже жить не может, Лев Николаевич его вполне понял и согласился с ним.

Он пишет мне в письме: "Леву я вполне понимаю. Как ни кажется иногда ничтожной и нескладной деятельность здесь, московская жизнь как-то особенно тяжело переносится после этой. Это я говорю совсем не потому, что не хочется ехать к вам в Москву, напротив - очень хочется, и с радостью об этом думаю. Но я - другое дело: я, во-первых, стар, во-вторых, у меня есть письменная работа, которая иногда представляется тоже нужной и которую удобнее вести в Москве..."

Жизнь в Бегичевке становилась все тяжелее. Обе помощницы - Персидская и Величкина - уехали.

Приехал в конце февраля швед Стадлинг тоже исследовать голод в России и поехал с Павлом Ивановичем Бирюковым и сыном Левой 3 марта в Самарскую губернию, где страшно развился по деревням сыпной тиф и появилась цинга. Лева писал оттуда, что из медицинского персонала заболевает уже третья фельдшерица. Сам он тоже заболел тифом, но настолько сносным, что он почти не ложился и мужественно продолжал свое дело. Вскоре он телеграфировал мне прислать медикаментов и 5000 рублей денег.

25 февраля привез мне из Бегичевки И. Е. Репин совсем больную Таню. У нее открылся вскоре сильный кровавый понос, и я позвала немедленно доктора.

- Сама Таня заболела! - торжественно провозгласил наш детский доктор профессор Нил Федорович Филатов и принялся ее лечить.

Долго после этой болезни, нажитой плохой пищей, ездой во всякую погоду и нервным трудом, оставалась Таня бледна, слаба и нездорова. И я писала Льву Николаевичу: "Таня бледна и жалка... мне очень и тебя жаль, и я боюсь, что вам стало тяжело ваше дело, потому что вы утратили в нем часть веры и горячность, которую имели вначале..."

Помню, как Репин тогда отзывался о способностях Тани к живописи. Говорил, что он завидует ее этюдам, так она схватывает сходство в портретах. Лев Николаевич говорил, что Таня не умеет писать не похоже. И еще старик Ге говорил про огромные дарования Тани к живописи. Но она мало работала и относилась небрежно к занятиям живописью.

Болезнь Тани меня снова очень расстроила, и уход за ней брал много времени. А между тем и у меня было очень много дела.

Я вела огромную переписку с жертвователями денег и продуктов, все записывала, принимала пожертвования, делала большие закупки. Так, например, стали поступать ко мне постоянные требования о закупке кислой капусты, которая стала необходимой по случаю появления цинги.

К деятельности своей Лев Николаевич все более и более относился отрицательно. Еще в Москве он писал в дневнике: "Отношение к своему занятию проводника пожертвований - страшно противно мне".

По-видимому, и помощникам по делу кормления голодающих становилось трудно и скучно, и они постепенно разъезжались. 14 или 15 апреля мне пишет Лев Николаевич: "Присылайте больше народа, если будут проситься,- особенно хороших. А то многие уходят..."

Когда Лев Николаевич после своего приезда в Бегичевку обошел и объездил все свои столовые и приюты (около 212), то получил хорошее впечатление от них. Особенно детские приюты порадовали его. Забирались туда бабы с детьми, и дети здоровенькие и сытенькие, и бабы всем и хозяйкой довольны.

Говорили про графа, какой он благодетель, детей кашей кормит, обо всех пекутся, народ кормят и все несправедливые дела с кукурузной мукой справедливо разобрали. Праведный он человек!

Весь конец апреля мы втроем - Лев Николаевич, Таня и я - готовили в газеты подробный отчет наших действий. Мне в Москве помогал с счетами и деньгами Александр Никифорович Дунаев, директор Торгового банка. Приходу за апрель благотворительных денег было 141 тысяча, расходу 108 тысяч. Лев Николаевич да и. мы все приписывали отчетам большое значение, потому что отчет дает понятие жертвователям, как именно и куда расходовались деньги, и их охотнее давали.

30 апреля отчет появился в "Русских ведомостях", которые я и послала Льву Николаевичу.

Работала я в то время страшно много: шила и кроила своим детям летние платья, вела дело голодающих, так как центр денежный был у меня, и покупки многие производила я, не говоря о платежах за все доставляемые продукты в голодные места.

Позирование Серову отнимало немало времени, и этим я очень тяготилась. Кроме того, я и учила детей, и корректуры держала того, что печаталось в то время, и письма писала, отвечая на разные вопросы жертвователей. Лев Николаевич иногда замечал мое усердие, и я этому радовалась. Казалось, что дело помощи голодающим должно было кончиться. Но Льва Николаевича мучило положение народа, и он снова уехал в Бегичевку с сыном Левой и дочерью Таней. Это было 10 сентября. Заезжали они в Молоденки к Петру Федоровичу и Александре Павловне Самариным и застали там очень большое светское общество.

По пути туда встретили они на железной дороге губернатора, его чиновника и 400 солдат, ехавших усмирять бунт мужиков гр. Бобринского. Мужики не давали рубить лес, который считали своим, и помнится мне, что везли розги сечь мужиков. Губернатор Зиновьев был, по-видимому, очень смущен встречей с Львом Николаевичем, который вообще скорбел обо всем происходившем.⁴¹

Я замечала в моей долголетней жизни, что счастье поднимает в человеке все его лучшие способности и чувства и вопрос только в том, нужен ли людям этот подъем.

Своего рода служение богу происходило и в Бегичевке, где продолжалась помощь голодающим и где было в то время 90 столовых для бедных. Заведовал тогда этими делами Павел Иванович Бирюков, и были его помощники: крестьянин-писатель Семенов и некто Линденберг, которые перессорились между собой. Еще был там Сопоцько, впоследствии бранивший очень Льва Николаевича и все его миросозерцание. Пренеприятный был он человек, этот Сопоцько, и всегда.

Как только Лев Николаевич из Ясной Поляны переехал опять в Бегичевку с дочерьми Таней и Машей, Павел Иванович уехал. Тяжела была и жизнь и деятельность в этих голодающих странах. Вскоре по приезде своем Лев Николаевич с дочерьми начал объезжать столовые в деревнях по Дону. Приехавшая из Бегичевки Екатерина Ивановна Баратынская с ужасом рассказывала мне, что Лев Николаевич по пояс в снегу насилу двигался, обходя столовые и объезжая их, и страшно утомлялся, Я усиленно его вызывала оттуда, но он простудился наконец и сильно начал кашлять, что и задержало их еще на некоторое время...

Жили мы в то время в Москве, и Лев Николаевич писал в начале января свои притчи.

Я же по просьбе своих в то время незамужних дочерей Тани и Маши затеяла пристраивать в Ясной Поляне дом с противоположной стороны от залы. Для этого я поехала в Ясную Поляну, куда приехала ко мне Мария Александровна Шмидт, чтобы не оставить меня одну в пустом доме. Прислуги у нас не было, и мы с Марией Александровной делали все сами: готовили обед, топили- вообще весело робинзонствовали. Провизию я привезла из Москвы, и три дня мы так с ней прожили.

Выписала я из Тулы архитектора, мы с ним все размеряли, соображали, но как-то невесело мне было затевать эту пристройку.

В январе почти все разъехались, я осталась одна в Москве с меньшими детьми: Андрюшей, Мишей, Сашей и Ванечкой. А потом, к большой моей радости, сын Сережа, взяв отпуск на два месяца, прожил их со мною. Сына Льва доктора послали за границу, и он уехал в Cannes с рекомендованным нам доктором Флеровым молодым врачом Горбачевым. Лева видел последнее время, как скучал его отец Лев Николаевич от жизни в Москве, а когда ему описали устроенный нашей молодежью и знакомыми маскарад, т. е. неожиданно появившихся на святках ряженых, и наши субботы - приемные дни,- он написал отцу следующее: "Странно, когда я вижу тебя участвующим во всем том, что ты отрицаешь, когда вижу других, чутких людей, как Меньшикова, который, очевидно, страдал у вас в субботу, как страдала Лидия Ивановна Веселитская в Ясной от этой лжи, которая так бьется в глаза, особенно при первом впечатлении от нашего дома, от противоречия того, что люди узнают и слышат от тебя, и того, что видят,- каждый раз и мне горько и грустно делается. Я люблю тебя тогда меньше. Я вижу, что я люблю то, что ты говоришь, больше тебя. Вот что я думал эти дни. Но я каюсь, а не сужу. Сохрани меня бог, и ты прости меня. Я знаю, как и тебе иногда бывает тяжело и как ты всегда стремишься в чем можешь выйти и не участвовать во всей этой роскоши и лжи..."

Все эти рассуждения сына и страдания отца как бы укором ложились на меня. Но что было делать, как иначе жить, как перевернуть весь ход жизни, никто никогда не высказывал и не указал. Было 9 человек детей, хотя многие были уже взрослые, но тем более требовали еще больше денег и всяких удобств. Тот же бедный больной Лева нуждался и в платном враче и в жизни за границей, а деньги добывала я, хозяйничала невольно я и только к одному стремилась-чтоб всем было весело, удобно, радостно и хорошо. А как иначе устроить жизнь, я не знала. Жили все вместе, а осуждали меня одну. А как тяжело мне было видеть моего любимого мужа в том угнетенном недовольстве жизнью, в котором он бывал все чаще и чаще. Изводил он себя и физически. Возил из колодца в большой кадке воду на салазках. Тяжесть такая, что он не раз совсем надрывался, говорил, что что-то сделалось в груди, и писал:

"...слабость и близость смерти стала гораздо ощутительнее..."

Осуждая мою жизнь, но не указывая, как ее изменить, Лев Николаевич жаловался на нашу обоюдную отчужденность, хотя с моей стороны я ее не чувствовала и все так же любила его, как и прежде.

...Свою семейную жизнь Лев Николаевич отживал совсем. Еще теплилась где-то в глубине его сердца любовь ко мне, к дочерям, которые ему были и нужны и приятны, но он уходил, уходил быстро, и я все больше и больше чувствовала свое одиночество и всю ответственность за себя и за свою семью. Никто, кроме разве Тани, не заглядывал в мою больную душу, никто не помогал в моих тяжёлых ответственных делах жизни, ее осложнениях, трудах, соблазнах и вечного страдания от неудовлетворенности и молчаливых укоров моего тоже страдающего и неизменно любимого мужа.

А жизнь нам дала так много. И здоровье, и любовь, и детей, и довольство, и прекрасную умственную жизнь Льва Николаевича--из всего он сделал почему-то одни страдания. Даже писать, творить что-либо он часто не мог от какой-то тоски...

Упадок физической и нравственной в себе энергии признавал сам Лев Николаевич и писал об этом, что, может быть, это новая ступень старости, к которой он еще не привык.

...Стала я собираться опять в Москву и на этот раз увозила меньших: Сашу и Ванечку. А потом писала Льву Николаевичу и дочерям:

"Самое мое лучшее, т. е. счастливое осталось с вами, и в вашей тишине, и в серьезной, духовной атмосфере. И дети мои маленькие здесь не те, как не то ни небо, ни сад, ни люди, ни все то, с чем живешь. А кроме того, бедный Лева очень плох и душой и телом. Доктор советует теплый климат..."

Перед отъездом мы с Ванечкой пошли прощаться с любимыми местами в Ясной Поляне. Когда мы влезли на вышку (беседка в конце сада), мы с ним залюбовались видом. Был ясный, слегка морозный октябрьский день. Блестело все от замерзшей росы. Ванечка долго всматривался вдаль и сказал: "Красота, и я с тобой. И ничего больше не надо". Бедный мальчик уже и тогда понял, что на свете ничего не может дать столько счастья, как красота и любовь. Это было его последнее прощание с его Ясной Поляной. Он умер в феврале следующего года в Москве.

Оставшись с больным Левой и меньшими 4-мя детьми, я все свое время и силы отдавала им. Лева был необыкновенно нервен, пользовался советами доктора Белоголового, лечился электричеством, но, по-видимому, ничего ему не помогало. Ко мне он относился неласково, и хотя я это приписывала его нездоровью, я не могла не огорчаться. Огорчали меня и Андрюша с Мишей. Учились плохо, и я чувствовала, что борьба и усилия приучить их исполнять свои обязанности делаются мне непосильны, а только портят наши хорошие отношения. Иногда бывало и радостно. Раз Миша пришел ко мне, прося просмотреть его изложение "Капитанской дочки" Пушкина, и мы вместе поработали. А то мы с ним по вечерам играли сонаты Моцарта и сочинения Шуберта со скрипкой. Он уже играл тогда довольно хорошо и доставлял мне удовольствие.

Маленький Ванечка тоже очень любил, когда Миша играл на скрипке, особенно восхищался вальсом Шопена. Раз он слушал, слушал и говорит мне: "Мама, как бы я желал выучиться делать что-нибудь очень, очень хорошо. Учи меня, мама, скорей музыке".

5 января рано утром няня разбудила меня словами: "Ванечка заболел". Сколько раз в моей материнской жизни болезненно обрывалось мое сердце от этих двух слов: Сережа заболел, Таня, Алеша, Андрюша и др.- заболел, И всегда я страшно пугалась, как и на этот раз. Я так тесно прицепила свое существование к жизни Ванечки, что это было и дурно и опасно. Он такой был деликатный, слабый мальчик. И опять стало уныло на душе. А только еще накануне мы весело читали вслух рассказы Жюля Верна. Саша и Ваня просили прочесть им "80 000 верст под водой" и "Детей капитана Гранта". Когда я им сказала, что они ничего не поймут, Ванечка мне возразил: "Ты увидишь, мама, как мы от "80 000 верст под водой" и "Детей капитана Гранта" поумнеем".

Болезнь Ванечки все усиливалась. Оказалась лихорадка с разными осложнениями. Он худел, бледнел, почти не ел, не ела и я ничего от сердечных страданий, глядя на моего любимца, ощупывая его тоненькие ручки и ножки, целуя его бледные, дряблые щечки.

К лихорадке присоединился грипп и сильный кашель. Лечил профессор по детским болезням Нил Федорович Филатов. Но жар и к 15 января не проходил и мучил Ванечку ежедневно. Филатов утешал, что это простой грипп, но потом и сам задумался над болезнью ребенка...

Жар у Ванечки все усиливался и 20-го числа дошел до более 40 градусов. Филатов нахмурился и усилил приемы хинина. Я начинала приходить в отчаяние, меня мучило тяжелое предчувствие. К концу января Ванечке все-таки стало лучше. Я проводила с ним все дни, читала ему сказки Гримма, и мы перенесли его наверх, в гостиную, где больше тишины, света и никакой сырости.

Раз, лежа на тахте в гостиной, он мне говорит: "Мама, мне все надоело, я хочу, как папа, сочинять. Я тебе буду говорить, а ты пиши". И он мне так художественно продиктовал маленький рассказ из его детской жизни под заглавием "Спасенный такс". Рассказ этот был напечатан в детском журнале "Игрушечка" и потом в моей книжечке "Куколки-скелетцы".

За несколько дней до своей кончины Ванечка удивлял меня тем, что начал раздаривать свои вещи, прилагая к ним записочки своей рукой: "На память Маше от Вани" или "Повару С. Н. от Вани" и проч. Потом снял раз со стены своей детской разные картиночки в рамках, снес их в комнату брата Миши, которого он страстно любил. Он взял у меня гвозди и молоток и повесил все свои картины в Мишиной комнате. Он так любил Мишу, что был до отчаяния несчастлив и горько плакал, если, поссорившись с Мишей, тот не сразу хотел с ним мириться. Насколько Миша любил маленького Ванечку - не знаю. Но со временем назвал его именем своего первого сына.

Незадолго до своей смерти раз Ванечка смотрел в окно, вдруг задумался и спросил меня: "Мама, Алеша (умерший мой маленький сын) теперь ангел?" "Да, говорят, что дети, умершие до 7 лет, бывают ангелами". А он мне на это сказал: "Лучше и мне, мама, умереть до 7 лет, теперь скоро мое рождение, я тоже был бы ангел. А если я не умру, мама милая, позволь мне говеть, чтобы у меня не было грехов".

Слова эти мне болезненно запали в душу.

20 февраля дочь Маша вызвалась вместе с няней повезти Ванечку в клинику к профессору Филатову, который назначил нам для приема этот день. Вернулись они веселые, бодрые, Ванечка объявил мне с восторгом, что ему позволено все есть, много и гулять и даже ездить. После завтрака он пошел с Сашей гулять и потом прекрасно ел за обедом. Намучившись, глядя на болезнь Ванечки, все в доме были веселы. Таня и Маша, не имея своих семей, всю способность материнской любви перенесли на маленького брата.

Вечером 20-го Саша и Ванечка попросили сестру Машу читать им переделанный для детей рассказ Диккенса "Большие ожидания" под заглавием "Дочь каторжника". Когда пришло время идти спать, Ванечка пришел ко мне прощаться и поразил меня своим грустным, усталым видом. Я спросила его о чтении. "Ах, не говори, мама. Так все грустно, ужас! Эстелла вышла замуж не за Пипа".

Мы пошли с ним вниз, в детскую, он зевал и говорил мне с такой грустью и со слезами на глазах: "Ах, мама, опять она, она - лихорадка". Я поставила градусник, температура 38,5. Жаловался Ванечка на боль в глазах, я думала, начинается корь. Когда я убедилась, что Ванечка опять заболевает, я заплакала, и, увидав мои слезы, он сказал: "Не плачь, мама, вот это воля божия".

Незадолго до этого он просил меня растолковать ему молитву "Отче наш", и я особенно горячо толковала ему, что значат слова и их смысл: "Да будет воля твоя". Потом он попросил меня дочесть ему начатую нами сказку Гримма, кажется, что-то о вороне. Я исполнила его просьбу. Вошел в детскую сын Миша, а я вышла в спальню. Мише, как я узнала после, Ванечка сказал: "Я знаю, что теперь я умру".

Ночью он очень горел, но спал. Утром послали за доктором Филатовым, и он тотчас же определил, что у Ванечки скарлатина. Жар достиг уже до 40 градусов, присоединились боли в животе и сильнейший понос, объясняемый тем, что скарлатина осложнилась дифтеритом кишок.

Далее...