Пятым сословием, ждущим равноправия государственного,

общественного и семейного, являются женщины...

Десять лет тому назад о половом равноправии сознательно

мечтали в России едва ли не сотни женских

голов - -сейчас их уже десятки тысяч

. Из городов в столицу летит вопль женских

митингов и адресов. И вопль этот -

не прежний вопль исключительных

натур женской "эмансипации": кричат не "феминистки",

не "синие чулки", не "семинаристы в желтой

шали и академики в чепце",- завопила женщина массовая,

женщина семьи, потому что... женская равноправность

есть экономическая необходимость современной семьи, и без

трудового равенства супружеской пары семья осуждена на

разрушение, ибо становится со дня на день роскошью,

обществу все более и более недоступною, по заработным средствам.

А. Амфитеатров. О равноправии¹

Хай! Меня зовут Патришия Мелленкамп.

Я пишу феминистскую критику.

Хай! Меня зовут Майя Туровская.

Я тоже интересуюсь темой "женщина и кино"...

Из разговора в г. Милоуки, США

I. Женщина vis-a-vis радикальной мысли

На самом деле "феминистская критика" не эпитет (ее успешно практикуют и мужчины, например, Ричард Дайер в Англии), а термин. Как известно, ее Лесбосом в пространстве и времени стали лево-радикальные движения конца 60-х годов. Это были движения "меньшинств" против гегемонии истеб-

¹ Амфитеатров А. Женское настроение. 3-е дополненное издание. СПб., 1908, с. 76-78.

лишмента, против господства "буржуазной" культуры, против ценностей "скуэр"². Самым влиятельным из бунтующих "меньшинств" стали студенты - в старинных университетах Европы и американских кампусах; "битники", потом "хиппи" создали рок-культуру и поп-культуру, контр-культуру и субкультуры, потеснившие, а к нашим дням в значительной мере оттеснившие культуру традиционную. Молодежь была многочисленным, но нестабильным "меньшинством" - молодость, увы, проходит.

Но тогда же заявили о себе другие меньшинства: этнические (пересмотр отношения к "индейскому наследству", "черная" контр-культура в США) или меньшинства сексуальные (субкультура гомосексуалистов "кэмп"³).

На пересечении всех этих движений родился тот репрессивный образ, тот сводный набор признаков представителя истеблишмента, который фигурирует с тех пор во всех работах по культуре: "взрослый, белый, гетеросексуальный мужчина, принадлежащий к среднему классу",- то есть возрастной, этнический, сексуальный и социальный стандарт "скуэр".

Любопытно, что в наши дни религиозных эксцессов (исламского фундаментализма, конфронтации между католиками и протестантами в Ольстере, между шиитами и суннитами в Ливане, вспышек антисемитизма и, напротив, движения за экуменическую церковь) признак конфессиональный не занимает в этом перечне никакого места. Он попросту не семиотичен в рамках леворадикальной парадигмы, хотя и раздирает мир. Эта парадигма сознательно размещает себя в границах богатого западного постиндустриального общества.

² См.: Туровская М. Раскольников и массовая цивилизация.- В кн. "Герои безгеройного времени". М., 1971, с. 160-165.

³ См.: Sontag Susan. Notes on Camp.-In:

Against Interpretation and Other Essays. NY, Dell Publications со. 1966.

И хотя женщины составляют как минимум половину человечества, идеология феминистского движения - идеология движения социального "меньшинства" за свои права.

Вот почему "феминистская критика" не эпитет, а термин: когда молодежные движения пошли на спад, изменились и преобразились ("жесткие" формы протеста вплоть до терроризма, с одной стороны, превращение лохматых "хиппи" в элегантно подстриженных "яппи", с другой), то женское движение приняло в наследство и парадигму, и блестящий, тонкий инструментарий, выработанный леворадикальной критикой ради демистификации буржуазной культуры. •

Как-то так получается, что, говоря о феминистской критике, мы упоминаем больше мужчин. На самом деле в ней много влиятельных женских имен;

назову некоторые, встречавшиеся мне неоднократно: Энн Кэплэн, Пэм Кук, Клер Джонстон, Дженет Бергстром, Лаура Мелви, Кристин Гледхилл, Патришия Мелленкамп и прочие. Другие назовут других. Выберу для краткой "презентации", как теперь говорят, сборник "Женщины в черном фильме", изданный в 1980 году Британским киноинститутом под редакцией Энн Кэплэн,- он очень характерен. Объектом феминистской критики в этом сборнике избран сугубо мужской голливудский жанр (один из вариантов так называемого "классического текста") в диапазоне от "Мальтийского сокола" (1941) до "Прикосновения зла" (1958), функционирующий в рамках производственной студийной системы, описывающий послевоенный социальный кризис, характеризующийся общностью признаков: мотиву тайны в "черном" фильме соответствует нарративная структура с закадровым голосом (иногда "флэш-бэками"), визуальный стиль экспрессионистского типа и фигура независимой женщины, носительницы сексуального соблазна и - часто - зла (fennne fatale). Именно это сделало "черный" фильм столь благодарным объектом для радикальной феминистской критики.

Кристин Гледхилл в статье "Клют"-1: современный черный фильм и феминистская критика"⁴ с самого начала артикулирует разность двух уровней анализа фильма.

Один уровень - анализ с точки зрения гуманистической литературной традиции (в терминологии Ролана Барта "филологический"). Замечу в скобках, что как раз его и практикует вся наша "прогрессивная" критика (автор этих строк в том числе). Это означает, что трактовка, метафорическое прочтение предстает в качестве имманентного содержания структуры и стиля фильма.

Этот "либеральный" подход феминистская критика не отрицает, но минует, предоставляя его другим. Сама же она, опираясь на неомарксистские постулаты, разворачивает свой критический "проект" от познания имманентных смыслов к обнаружению смысла самого их продуцирования, к обнажению механизма функционирования системы

⁴ In: Women in Film Noir. Edited by Ann Kaplan. BFI Publishing, 1980, p. 6-22.

фильма (по Барту, "лингвистическая критика").

"В марксистско-феминистских терминах,-пишет К. Гледхилл,- реальность понимается не как феномен форм, предлагающих себя нашему непосредственному восприятию, но как исторический продукт социо-экономических сил. Феминизм - его самосознание и идеи - в свою очередь есть часть этого социального продукта".

Таким образом, постулированы два возможных уровня критики. На одном структура и стиль картины рассматриваются как функция отношения жизнь - экран; на другом первый член формулы ("жизнь") опущен, анализируется же динамическое соотношение различных эстетических, семантических и семиотических установок, определяющих воздействие фильма. На одном ставится вопрос: "Каков смысл фильма?"; на другом - "Как продуцирован этот смысл?"

Наша (традиционная) критика и феминистская работают тем самым в разных системах координат.

Не имея возможности углубляться в конкретные достижения феминистского анализа (кстати, очень впечатляющие), напомню лишь в самом общем виде исходный пункт антибуржуазной парадигмы, исчерпывающе сформулированный в работах Р. Барта⁵. По мысли Барта, буржуазная культура отнюдь не отражает реальность, а перманентно ее мифологизирует на всех уровнях - от житейского до эстетического, при этом строго соблюдая инкогнито. Если буржуазная экономика прямо именует себя капиталистической, то основная операция буржуазной идеологии заключается в "эксноминации", "вычеркивании имени" - "буржуазию можно определить... как общественный класс, который не желает быть названным". Сущность эксноминации в том, что свои классовые интересы и ценности буржуазия стремится представить как общечеловеческие, естественные: натурализовать их через систему мифов, которые непрерывно превращают "историю в природу". Вот почему понятие "жизнь" в этой парадигме лишено гражданства. Задача лингвистической критики - такая же непрерывная демистификация, денатурализация культуры, обнажение механизма действия и его называние⁶ (в анамнезе ее "искусство как прием" русской формальной школы и брехтианский V-эффект). На базе неомарксизма, структурной антропологии и лингвистики леворадикальная мысль сумела развить аппарат анализа замечательной остроты и блеска. Он действительно - подобно скальпелю - позволяет вторгаться в те структуры вещи, в которые филологическая крити-

⁵ Барт Ролан. Из книги "Мифологии".-В кн.:

"Избранные работы. Семиотика. Поэтика". М., 1989, с. 72-130.

⁶ Для вящей "самоидентификации" читателя с предысторией феминистской критики напомню приснопамятные споры о врожденной "буржуазности" камеры, которая автоматически воспроизводит идеологию, о ренессансной перспективе, "репрезентации" и брехтианском V-эффекте как инструменте деконструкции буржуазной идеологии, которые бесславно прошелестели у нас в середине 70-х годов.

ка и не заглядывает. Он действительно позволяет осуществить "прогрессивное чтение заведомо реакционного фильма" или "идеологическое чтение фильма явно радикального"⁷. Ориентируясь по азимуту леворадикальной мысли, вся современная западная культурология самоопределяется в координатах неомарксизма и неофрейдизма, семиологии и постструктурализма, с легкостью находя ответы на вопросы, которые мы себе даже не начали ставить (в частности, в сфере масс-культуры).

Все же напомню, что мы имеем дело с парадигмой, выработанной в условиях богатого и развитого общества в целях самокритики. Напомню также, что если прочитать формулу Барта с конца, то все так называемые "общечеловеческие" или "вечные" ценности окажутся лишь мистифицированными буржуазными ценностями. А мы так долго прожили при системе ценностей откровенно классовых, безо всякой "эксноминации" (например, при постулате "социалистического гуманизма" вместо "не убий" - "если враг не сдается, его уничтожают"), что при всем восхищении и пиетете обречены ставить вопросы самой парадигме.

Когда задаешься вопросом, почему именно жанр критики пережил такой бум в рамках леворадикального феминизма, то искать ответ надо, по-видимому, в изменении ее места в привычной иерархии культуры.

Современная западная культура "массовизируется", но и "интеллектуализируется" одновременно - процесс взаимодополняющий. То, что мы привыкли называть "высоким искусством", перестало быть ее привилегированным ядром. Не секрет, что биографии писателей читаются подчас охотнее, чем их произведения, а изощренная методика анализа текста может оказаться значительнее, нежели сам текст.

На "филологическом" уровне "остранение" смыслов было функцией исторического времени, социокультурных изменений. Классика от века к веку наращивала смыслы, как дерево свои кольца (тьфу, опять "натурализация"!).

Но для "лингвистической" критики речь больше не идет о широковещательной "истинности" - лишь о неукоснительной "правильности" анализа - то есть о верности ею же самою избранной системе координат, в которой рассматривается текст; а возможных систем множество. По Барту, произведение "оказывается уже не историческим, антропологическим явлением"⁸, критика - не обслуживанием его, а равноправным порождением смыслов, составляющих как бы часть самого произведения, вечно открытого для новых чтений.

Критика, таким образом, эмансипируется от искусства в рамках западной культуры...

...Ужель загадка разрешилась, ужели слово найдено - а "эмансипация" и есть ключевое понятие для феминистского ее варианта?

То, чего женщина еще не достигла в вынесенной

за скобки анализа реальности патриархального стратифицированного общества⁹, она достигает символически, посредством критического дискурса, который позволяет перечитать самый патриархальный, "махистский" (от слова "махо") жанр в желательном "прогрессивном" смысле. Вот почему феминистская критика предпочитает иметь дело не с традиционным "характером" или "образом", но с мужским и женским дискурсом, который осуществляет контроль над ситуацией в тексте. И в этом смысле эмансипацию критики от соподчинения тексту в иерархии культуры можно считать метафорой эмансипации женщины в иерархии патриархально ориентированного общества: актом символического осуществления равноправия.

И, наконец, последнее замечание.

Буржуазная культура - опытная культура богатого общества - стремится не только к "эксноминации", к "натурализации" своих ценностей в качестве общечеловеческих, но и к широкой интеграции любых других ценностей - в том числе оппозиционных. Она в этом смысле тоже печется больше о "правильности" внутри системы координат, нежели об "истинности". Нет такого "рока", "панка" или "кэмиа", который она не могла бы обратить в стиль и в моду. Она достаточно изощрена, упруга, терпима и универсальна, чтобы сделать своих - даже самых левых - критиков своими же фаворитами. Ее Люсьены де Рюбампре больше не продают себя, тем более не вешаются на чердаках, а преподают в престижных университетах и получают премии, сами становясь "мифологиями" (тот же Ролан Барт). Ее феминистское "меньшинство" издает свои журналы, устраивает свои кинофестивали, одевается по своей - радикальной - моде и может позволить себе не участвовать (отказываясь от деторождения) в воспроизводстве критикуемого общества. И все на его же счет.

А мы?

Во французском городе Кретей собралась Международная ассоциация женщин кинематографисток. Все мы говорили на разных языках, но трудность была не в этом (синхронный перевод был отлично организован). Дело шло не столько о разных языках, сколько о разных дискурсах. В то время уровень отечественной сексомании не достиг еще нынешней высоты, которая могла бы сравниться разве что с глубиной пропасти сексизма, в которой ощущали себя наши западные коллеги. Мы еще пеклись о праве на эротику и в конце концов попросили показать на примере - что же такое "их" сексизм. И женщина режиссер, кажется, голландка, рассказала нам следующую леденящую кровь историю. Ее фильм участвовал в одном из

⁷ Кaplan Ann. Introduction. In; Women in Film Noir, p. 3-4.

⁸ Барт Ролен. Цит. изд., с. 350.

⁹ ...а если бы достигла, очень может быть - распорядилась этим в направлении диктатуры, как изображено в забавной пьесе Жана Ануя "Штаны", пародирующей Симону де Бовуар с ее книгой "Другой пол".

международных кинофестивалей и получил приз. Накануне заключительного вечера дирекция фестиваля обратилась к ней с пожеланием явиться на вечер вручения призов в вечернем платье. "Если у вас нет вечернего платья,- сказали ей,- то мы готовы его вам презентовать". "Это и есть сексизм,- пояснила она нам,- они никогда не посмели бы сделать подобное предложение мужчине".

Наступила пауза, и у меня мелькнула подлая мыслишка, что советская женщина скорее всего обалдела бы от радости, получив подобное предложение.

На самом деле разница не только в том, что у советской женщины - даже режиссера - не всегда имеется подходящее к случаю платье. Разница в другом. Даже если оно есть, даже если ей подарили бы такое платье, даже если бы она надела его на этот вечер - это одноразовый сюжет. В ее повседневном бытии для подобного платья просто не существует подходящего пространства-времени. Как писал когда-то А. Вознесенский: "Было нечего носить, стало некуда надеть". В грубой реальности советской женщины бальное платье не предусмотрено - не только материально, но и морально.

Вот почему "наш" сексизм - это не тогда, когда подают пальто или дарят бальное платье (это из "ихней" жизни), а тогда, когда мужчина заходит впереди женской очереди; когда женщины волокут авоськи, а мужчины шествуют с газеткой, когда Он садится смотреть футбол, а Она идет в ванную стирать. Это и есть сексизм по-советски.

Марина Цветаева

Анна Ахматова

Когда-то" Евтушенко написал удивительно неловкую, почти пародийную строчку: "Поэт стояла". Есть слово "поэтесса", но оно в лучшем случае вызывает в памяти Ирину Одоевцеву или футуристку Елену Гуро. Марина Цветаева и Анна Ахматова не "поэтессы": они вершины, восьмитысячники в Гималаях русской культуры: а назовем ли мы Эверест Эверестол" или Джомолунгмой, все равно он останется крышей мира. И хотя обе они писали, естественно, о женской доле и о несчастной любви, их дискурс всегда доминантен. Так что есть уровни, где оппозиция "мужское - женское" как качественная просто не работает.

Бросим взгляд на количественную сторону оппозиции "мужское - женское" в русском ее варианте. Лучшая половина человечества в революционной России перманентно была больше половины. Мужчины погибали - сначала на первой мировой войне, потом в революцию, на гражданской, в сталинских "революциях" (раскулачивание, ежовщина), потом на второй мировой и в ждановскую : чистку. Женщины, конечно, тоже не избегли лагерной доли, причем на особый, советский, бюрократический (он же семиотический) лад, согласно ' условному коду: дочь белого офицера, служителя культа, кулака и тому подобное; или: жена красного командарма, наркома, директора - короче, "врага : народа"; не говорю уже о "лишенчестве" семей тех, кто пропал в войну без вести или попал в плен. И просто тех, кто волею географии оказался на "временно оккупированной территории". Так что до сумы и тюрьмы всегда было рукой подать.

И однако женщин больше оставалось в живых (вдовы), и очереди в управлении ГУЛАГа сплошь состояли из женщин.

Поэтому патриархально-матриархальная структура в советской России неоднозначна. Имплицитно, в сфере трудовой, не говоря о домашней, присутствуют черты матриархата (со времен войны бытует присловие: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик").

Осмелюсь предположить, что если бы на Чернобыльской АЭС работали только женщины, аварии могло бы и не быть.

Правда, трудовая эмансипация тоже огорожена: хотя у нас равная зарплата и равные права, начальником ("человек с портфелем"), как правило, работает мужчина; женщины составляют класс исполнителей, а следовательно, получают меньшую оплату и пользуются меньшими правами. Те виды работ, на которых с самого начала революции преобладали женщины (медицина, образование), традиционно оказались и наименее оплачиваемыми,

Эксплицитно же советская женщина наследственно знала, что мужчин меньше, чем женщин, и что отдельно взятый статистический мужчина может ей не достаться. Мать-одиночка неизбежна, но одиозна. Поэтому "патриархат" в России осложнен домостроем: мужчина в глазах женщины является еще и моральной ценностью.

Еще в начале века русская женщина "завопила" о своем равноправии. Сошлюсь на лекцию того же Амфитеатрова в Париже: когда девица перестала прямо из детской переходить в супружескую постель и образовалось переходное состояние "барышни", то французская барышня занялась украшением себя для привлечения мужчины, русская же интеллигентная барышня ринулась в медицину, "в народ", в революцию. Так определились два пути эмансипации.

Советская женщина после революции сразу и сполна получила ту "эмансипацию", о которой мечтали поколения русских курсисток. Она получила не только право, но и обязанность - "стать трудовой единицей", поскольку другой возможности выжить по вышеназванным причинам ни у нее, ни у страны не было.

В этом же номере журнала помещена вдохновенная и ужасная утопия А. Коллонтай, которая описывает эмансипацию женщины на путях "отделения брака от кухни" в рамках коллективистской доктрины. И дело не только в том, что идиллия, нафантазированная, а отчасти и реализованная в 20-е (дома-коммуны, фабрики-кухни), располагается где-то между детской колонией и ГУЛАГом¹⁰, но главным образом как раз в том, что женщина (и ребенок) с революционной прямотой оценивается в терминах "трудовой единицы". И язык Коллонтай - это тот самый единственный немифологизированный (по Барту) язык, которым говорила революция.

Буржуазная цивилизация, изобличаемая некогда Коллонтай, а ныне леворадикальным движением, пошла другим путем. Она подвела "под жакетку" марксистский - не столь материалистический, сколь материальный - базис и оснастила свои излюбленные "мифологии" житейской инфраструктурой. Заглянем на минуту в ту "эксноминированную" безымянную область, где буржуазия натурализует свои мифы, укореняя их в "естественном". Заглянем в то - обычно и не нуждающееся в номинации, ибо оно само собою разумеющееся - материальное обеспечение, которое эти мифы накопило. Возьмем хотя бы два противоположных мифа: презираемый миф буржуазной семьи И матери и амбивалентный миф femme fatale.

Миф семьи предполагает наличие дома или по крайней мере квартиры в качестве своего locus standi. А миф дома в свою очередь предполагает всю огромную индустрию жизнеобеспечения, начиная от посудомоечной и стиральной машин, микроволновой печи и прочего кухонного, ванного и садового оборудования и кончая супермаркетами и иными альтернативными вариантами продовольственной торговли (включая те самые готовые обеды, которые обещала, но не дала нам фабрика-кухня) .

Если мы обратимся к типу "вамп", то и этот миф обеспечен целой индустрией эротического украшения женщины. Весь огромный институт моды, рекламы, косметики, парфюмерии, ювелирного дела - все это так же разумеется само собою, как индустрия кухни, материнства и дома. Они естественны для буржуазной жизни и принадлежат быту.

Всего этого у советской женщины никогда не было - нет и по сей день. Когда-то моя бабка говорила: "Один плачет оттого, что у него жемчуг жидкий, а другой оттого, что у него суп жидкий",- хотя слезы одинаково горькие и соленые.

Если женщина буржуазного общества "отчуждает" свои - достаточно существенные - социопсихологические трудности в сфере леворадикальной мысли, то советская женщина радикально "отчуждена" в сфере простейшего материального потребления. Все - от квартиры до трусиков, не говоря о пропитании,- составляет фронт ее ежедневных усилий. Это формирует пространственно-временной континуум ее существования; ее язык - язык непосредственного воздействия на повседневность. Она действительно "трудовая единица". Львиная доля ее времени и энергии уходит на кустарную переработку препятствий

¹⁰ Опыт общественного питания и воспитания был, впрочем, однажды с успехом реализован - в ранних израильских киббуцах. Это удалось, во-первых, потому, что он был "точечным", во-вторых, история не предоставила им другого способа выживания. В-третьих, опыт не был принудительным.

неприспособленной действительности в "образ жизни". Недаром в советском языке неупотребительные термины "купить" и "продать" заменены синонимическим рядом: "выбросили", "давали", "выдали", "достала", "выкупила", "отстояла", "оторвала", "нашла"... Сама их семантика показывает, что бытовой язык советской женщины первичен и транзитивен (по Барту): "Речь угнетенных реальна, как речь лесоруба; это транзитивная речь, она почти не способна лгать"¹¹.

Существует ли в таком случае сама возможность "мифологий" "советской женщины"? О, да, о, да, о, да! Ведь кроме языка быта для посильного сосуществования с Системой она употребляет "новояз" (по Оруэллу); а в своей "филологической" критике - старый Эзопов язык.

Странно, что леворадикальная мысль считает левые мифы случайными и бедными, в частности, миф Сталина ("Действительно, что может быть худосочней, чем сталинский миф?" - Р. Барт¹².) Не левый ли миф преобразил одну шестую часть суши после первой мировой войны, существенно расширил эту территорию после второй, опьянил лучшие умы человечества (леворадикальную мысль • в том числе)?

Самыми могущественными мифами двадцатого столетия стали именно левые мифы - между ними сталинский¹³. К числу "левых" относятся и мифы женской эмансипации. В наших "классических текстах" нет ни секс-бомбы а lа Мерилин Монро, ни femme fatale: "сама" Любовь Орлова вынуждена была играть сельских простушек и домработниц, чтобы лишь к концу фильма оказаться лауреатом олимпиады или членом правительства: "звездой" по-советски. Миф советской женщины - трудовой по преимуществу¹⁴. Не случайно, что самая популярная из всех советских пьес, пьеса А. Арбузова "Таня", рассматривает отказ героини от профессии во имя любви к мужу как величайший из грехов, который карается уходом мужа и смертью ребенка, что и заставляет Таню вернуться в профессию и найти себя в ней.

Далее...