Не знаю, насколько это "несомненно", но полагаю, что для того, чтобы оценить в мужчине высшие свойства, женщине нужна известная доля человечности, то есть, говоря языком Вейнингера, мужественности, а "чистая" женщина - ведь Вейнингер же это сказал - смотрит враждебно на все, что отвлекает от нее мужчину, в том числе и на его духовные функции. Помимо этого, сторонникам Вейнингера нельзя забывать, что, по слову его, высшая сознательность, а, следовательно, и мужественность есть гениальность, а женщину она не "притягивает". Можно ли ввиду хотя бы этого считать аксиомой, что сознательность и мужественность одно и то же и в равной мере чуждо женщине?

Основные погрешности Вейнингера не чисто логического характера. В них отчетливо сказывается и, в конечном счете, объясняет их элемент моральной оценки, которая, так сказать, предпослана исследованию и на первых же порах выразилась в резком противопоставлении начал М. и Ж. Это противопоставление взято не из внешнего опыта, так как в народе все противоположности сглажены и им нет места даже во внешнем физическом строении человека. Оно не могло быть дано и во внутреннем опыте, поскольку он оставался чисто психологическим. Оно было подсказано Вейийнгеру его моральным сознанием, напряженно работавшим над уяснением проблемы "греха". Поэтому-то вместо того, чтобы следовать теории, искать в человеческой психике промежуточные ступени и переходные формы, Вейнингер резко разграничил мужское и женское. Первое квалифицировал как добро, второе как зло.

Распространив эту противоположность на всех мужчин и на всех женщин, Вейнингер впал в безысходное противоречие не только со своим положением о бисексуальности, но и с постулатами кантовской этики, из которой он исходил. Категорический императив требует признания и уважения личности во всяком человеческом существе, независимо от его эмпирических свойств, а у Вейнингера получился целый класс существ без личности, без сознания, без совести, а значит, и без права на уважение.

Вейнингер, по-видимому, сознавал это противоречие и неоднократно пытался его смягчить, указывая, что женщину все же надо уважать как лицо, и даже требуя для нее некоторых прав, в которых, по его же словам, она совершенно не нуждается. Противоречие этим не уничтожалось, наоборот, оно выступало еще резче, становилось еще мучительнее. И как крик о помощи, как отчаянный вопль утопающего, звучит последний, заключительный возглас Вейнингера: "Может ли в женщине получить жизнь категорический императив? Захочет ли она, по крайней мере, свободы?"

Все, кто писал у нас о Вейнингере, отметили его главную ошибку - несоответствие его половых характеристик его собственной биологической теории. Но, увы! Далеко не все признали его характеристики несправедливыми. Напротив, в первых печатных отзывах о его книге высказывалось скорее сочувствие его взглядам на женщину. Среди этих откликов особенно характерна для переживаемых настроений статья г-жи Гиппиус под названием "Зверебог". Для не читавших ее замечу, что зверебог - это Женщина, а не Вейнингер.

Задача статьи -показать, что женщина занимает фактически положение, которое ей соответствует по Вейнингеру, и что фат этот является результатом верного ощущения женственности в связи с тем, что реальная женщина действительно почти воплощает идеальную женственность (как ее рисует В.). И г-жа Гиппиус "от всей души" приветствует это общее недоверие к женщине. "Будучи женщиной, - говорит она, - я не только не восстаю и не жалуюсь на него, но всячески - действенно и жизненно - это утверждаю. Женщины должны примириться, что их крупицы часто пропадают: Малые величины пусть стираются".

Против такого рассуждения нет нужды выдвигать какие-либо сильные аргументы. Когда женщина, достигшая, по, выражению Мережковского, "крайних вершин культуры", рекомендует другим смиренно пресмыкаться во прахе, то ей хочется указать лишь на то, что неудобно проповедовать смирение, карабкаясь на вершины, и вкушать самой от плодов культуры, громогласно объявляя ее не по зубам женщине.

Г. Ашкинази в своей весьма обстоятельной брошюре, посвященной Вейнингеру, находит, "что наблюдения в большей или меньшей мере подтверждают женоненавистнические выводы В.". Тут, конечно, на сцене появляется и менее развитой череп женщины, и ее более развитой таз, и самая типичная женщина - Наташа Ростова, воспринимающая чуждую ей умственную деятельность Пьера как мужской половой признак.

Г. Ашкинази следовало бы знать, хотя бы по X. Эллису, на которого ссылается Вейнингер, что в настоящее время череп, равно как и таз считаются неблагодарной почвой для изучения половых различий и, наоборот, чрезвычайно удобной для исследования условий полового равенства.

И, думается, если б русской женщине нужен был адвокат, то она не нашла бы лучшего, чем наша изящная литература за все прошлое столетие. Если признавать вообще, что возможны общие характеристики женщины как психологического типа, то, восстанавливая в памяти типы наших литературных героинь, начиная от пушкинской Татьяны, можно не без основания прийти к заключению, что именно женщина является по преимуществу носительницей моральных начал. Отделенная Китайской стеной от жизни, почти лишенная образования, она до второй половины прошлого столетия не могла идти вровень с мужчиной в умственном развитии. Свое чисто интеллектуальное содержание ей приходилось по большей части в готовом виде брать от него. Но когда дело касалось убеждений и проведения их в жизнь, она стояла перед ним, как воплощенный категорический императив, повелительно зовущий вперед в деле борьбы, неумолимый и непреклонный, как совесть, в минуту колебания.

Не имея возможности подробно останавливаться на анализе литературных женских типов, я напомню лишь, что не мужчина, а женщина была у нас героиней тревожного кануна великих реформ и она же, если верить свидетельству литературы, явилась к изголовью пролежанного обломовского дивана, чтобы сказать лениво дремавшей обывательской Руси великие слова: встань и ходи.

Знакомые г-жи Гиппиус, "умные и тонкие" мужчины, не говорят с женщиной о том, что их всего больше занимает: "Разве уж хорошенькая". Герои русской литературы, наоборот, очень часто идут к женщине в момент нравственного кризиса и у нее ищут мужества, Стоит вспомнить хотя бы Раскольникова и его излияния перед слабой простенькой Соней. И он, этот гордый, себялюбивый индивидуалист, считал возможным, чтобы "ее убеждения стали его убеждениями"!..

А пол? А порабощение сексуальностью? Почему мысль о поле и обо всем специфически с ним связанном никогда не приходила в голову перед галереей прежних литературных героинь? А между тем, тех женщин любили и они сами умели любить; некоторые из них как бы окружены любовной атмосферой. Но, хотя бы окружающая атмосфера была насыщена любовью, на ее фоне рельефно выступала женщина-человек, и ее нравственные требования, ее пробуждающиеся умственные запросы так неразрывно сплетались со всеми проявлениями ее "пола", что специально останавливаться на нем, выделять его в особый вопрос казалось чем-то несуразным.

Мать встречает свою дочь вдвоем с мужчиной в саду одного загородного кабачка. По этому поводу дочь беседует с отцом:

Дочь. Воображаю, какие у нее были мысли!

Отец. Какие же. Мура?

Дочь. О, самые грязные. Ведь она женщина. А когда женщина видит другую женщину с мужчиной, она просто не умеет думать о них иначе, как грязно...

Через страницу жена, обманывающая мужа, на вопрос своего возлюбленного, сумеет ли она замести следы, без запинки отвечает. "Ну, разумеется, иначе я перестала бы считать себя женщиной".

Катерина в "Грозе" рассуждала по-другому, но то было давно. Вот именно потому, что то было давно и для многих быльем поросло, я не считаю себя вправе сопоставлять теперешних героинь с прежними. Их место рядом с современными героями.

Но когда я мысленно сравниваю самую "мужественную" женщину наших дней, Леду Каменского, с самым мужественным мужчиной, Саниным Арцыбашева, я не нахожу, что сказать, кроме того, что "оба хуже".