Властные стратегии пронизывают все дискурсивные области, отношения власти охватывают самые различные локальности, контексты и социальные ситуации. Они распространяются на дискурс любви в такой же, если не в большей, степени, как и на другие дискурсивные практики. Изоморфизм структуры властных отношений и типов дискурсов любви, несмотря на их различное семантическое наполнение, прослеживается во всех социокультурных общностях. Поэтому в рассмотрении любви как властного отношения можно прибегать к дискурсивным практикам самого различного типа в зависимости от того, как они моделируют отношения власти, характерные для данной культуры и социума в области любовных отношений.

Как показывает М. Фуко в своем анализе феномена власти, секрет ее успеха заложен в ее способности "скрывать свои собственные механизмы". Приемлемость власти связана с ее ограничением области чистой свободы, что объясняется историческими особенностями становления легитимности в области государственности. И объяснение властных стратегий, по Фуко, в особенностях европейской истории, но, на наш взгляд, они являются универсальными по отношению к любой государственности и действуют "под маской" в тех областях, где возможно проникновение в самую суть человеческой экзистенции - в частности, в области дискурсов любви.

Роман И. Гончарова "Обрыв" представляет собой дискурсивное пространство, где пересекаются, образуя сложные конфигурации, различные типы дискурсов. В них эксплицируются как социокультурные установки автора, так и связанные с ними властные стратегии, пронизывающие дискурсивную ткань романа, иногда принимая дидактический характер, иногда оставаясь риторическим приемом, иногда вступая в более сложную семиотическую связь. Дискурс любви представляет собой, с одной стороны, часть литературного дискурса, с другой, наряду с литературой, одну из областей "социального дискурса" (М. Анжено). Рассмотрение литературного текста в контексте других текстов (критических, публицистических), характерно для русской литературы, где критика становится неотъемлемой частью "текста-оригинала", закрепляющей за ним определенную статусную модель и определяющей наиболее "важный" дискурсивный пласт ("роман о войне", "любовный роман", "роман воспитания" и т. п.). Эта ситуация определена М. Дюше, "...вокруг текста - некая зыбкая промежуточная зона, где и решается его судьба, определяются новые условия коммуникации и смешиваются два типа кодов: социальный код... и продуктивно-регулятивные коды самого текста" [I].

Все дискурсивные области, сосуществующие в пространстве романа и вокруг него, входят в более широкую область социального дискурса, который представляет собой, по определению М. Анжено, все, что пишется, рассказывается или утверждается в обществе, если мы согласны с тем, что нарратив и аргументация - два основных вида дискурсивности [2]. Основная функция социального дискурса заключается в "производстве и фиксации легитимности и распространения вкусов, мнений, информации", т. е. в проведении легитимизирующих властных стратегий, которые являются результатом бесконечных "микро"-проявлений власти, например, цензура и самоцензура [З]. Цензор Гончаров [4] оказывается в положении "самоцензора" "Обрыва". Осуществляя власть по отношению к множеству текстов, в своем собственном он полностью выполняет требование приемлемости определенных высказываний в рамках данной социальной структуры. Критика, как справа, так и слева, искала в романе прежде всего цензора социальных мотивов, и не замедлила поместить "Обрыв" в поле социального дискурса. Роман стал объектом критики конкурирующих идеологий "нового" и "старого". В результате все направления отвергли его: для одних он оказался слишком обличительным, для других - противоречивым в своих тенденциях, для третьих - устаревшим произведением [5].

"Обрыв" - роман социальный и в то же время это роман о любви в ее многочисленных видах и проявлениях. Само по себе такое сочетание характерно для русского, как, впрочем, и для европейского реалистического романа XIX в., в котором любовная фабула подчас становится просто романической условностью для проведения автором своей социальной установки (крайней формой такого романа является "Что делать" Чернышевского). Но в "Обрыве" это сочетание не столь прямое. Гончаров сам говорит о выделении им любовных отношений в особую сферу в статье "Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв": "Вообще меня всюду поражал процесс разнообразного проявления...любви, который имеет громадное влияние на судьбу" [б]. Многочисленные любовные сюжеты, очень часто содержащие сексуальные импликации [7], своего рода типология любовных отношений составляет для Гончарова особый предмет изучения, не связанный прямо с социальностью, которая, все же, многое объясняет в том или ином развитии сюжета. Если ранее Гончаров говорил:" Каковы характеры, такова любовь", то в "Обрыве" он "не ограничивает изображение страсти пределами лишь характера, а ищет в ней выражение духа времени, исканий, борьбы, уровня развития общества, миросозерцания" [8]. Между тем, в большинстве критической литературы, посвященной роману, как того времени, так и более поздней, наблюдается тенденция рассматривать его прежде всего как дискурс социальности, лишь использующий любовный сюжет для прояснения характеров, их мотивов, социальных установок и пр.

Из всего шквала критики, пожалуй, лишь М.Е. Салтыков-Щедрин наиболее точно понял нормативный характер "Обрыва", его пафос, носящий не столько негативный характер осуждения "пятен нашей современности", сколько призыв к возврату к незыблемости выработанной веками нормированности всех сфер человеческой жизни, в том числе и любовной. Несмотря на язвительный тон статьи Салтыкова-Щедрина, в ней очень тонко подмечено перенесение Гончаровым социальных нормативов в этическую сферу. "Г. Гончаров, желая раскрыть перед читателями некоторые стремления современности, желая ввести их в область того неверного, которое, по мнению его, царит над этими стремлениями, не пошел дальше области недозволенного, которую и смешал с неверным. Это и понятно, потому что признаки неверного очень сложны... и не так легко достаются, как признаки недозволенного" [9]. Категория "недозволенное", на его взгляд, детерминирует позиции Гончарова жесткими рамками социальной нормы. В целом же акцент критиков на ангажированности писателя ("реакционный антинигилистический роман", антидемократическая направленность и т. п.) как бы оставляет за скобками "значительного" многочисленные эпизоды, вставные сюжеты, которые собственно и составляют "матрицу" любовного дискурса [10, II].

В "Обрыве", с его сложной нарративной структурой, все события нарративного ряда подаются как бы в двойном плане, как события реальной жизни и как их репрезентация в креативных работах Райского - набросках, картинах, плане романа. Таким образом, события становятся опосредованными, приобретают значения нарратива в нарративе, образуют сложную матрицу двойной системы референциальности - жизненных и вымышленных, пропущенных через воображение самого нарратора. В то же время все это дискурсивное поле является ареной приложения разнообразных властных отношений, манифестных в дискурсах любви постольку, поскольку эти властные отношения являются неотъемлемой частью межличностной сферы человеческого взаимодействия.

Попробуем проследить взаимоотношения различных типов властных отношений и моделей отношений любви, как они представлены в дискурсивной ткани романа "Обрыв". В любовных дискурсах можно выделить модели субъектно-объектных отношений, изоморфные моделям, созданным в философских, политологических и социологических дискурсах [12].

В области философии, у истоков понимания любви как властного отношения в европейской мысли стоит Ф. Ницше, который видит сущность отношений мужчины и женщины в постоянной "войне полов": "Любовь в своих средствах война, в своей основе - смертельная ненависть полов" [13]. Для Ницше любовь - это прежде всего выражение стремления к господству, собственно, всеобщего желания власти, обладания. Это отношение применимо ко всем объектам любви, вплоть до природы [14]. Даже сексуальное влечение, по Ницше, уходит истоками в стремление к власти. Взаимоотношения влюбленных конституируются как борьба за власть. "Воля к власти" индивидуалистична по своей сущности и не связана с инстинктом выживания, импульсами, направленными на продолжение рода, или получением наслаждения. "Суть этой пессимистической концепции заключается в универсальности воли к власти" [15]. Воля к власти самодостаточна. Человеческие взаимоотношения пронизаны конфликтующими волевыми потоками и властными импульсами, причем характер этих отношений не зависит от относительного подчинения одной воли другой.

Одним из важных аспектов рассмотрения любви как проявления воли к власти в европейской традиции является вопрос о природе подчинения. Отношение власти/подчинения в ницшеанской традиции изначально предполагает подчиненное положение женщины, ее поражение в "войне полов", которое определено самой историей культуры, отводившей женщине вторичное место в социуме, который и является ее подлинным господином, принимая форму традиционно-условных фигур Носителя власти [1б].

Субъективная оценка Ницше половой дифференциации вызывает неприятие в ряде европейских философских дискурсов, в частности , в таком философском направлении как "философия жизни". Так, Т. Лессинг призывает к радикальной переоценке отношения к женщине как биологически и психологически нижестоящему существу. По его мнению "не мужчина, а женщина более рациональная, логическая, биологически и в культурном отношении более поздняя часть человеческого рода..." [17]. Обреченность женщины на положение "побежденной" обусловлена не природными законами, а "мнимой психологией, согласно которой женщина хочет быть побежденной и завоеванной" [18]. Причина такой психологии коренится, по Лессингу, опять же в принципе комплементарности, - человек всегда любит то, в чем ему отказано [19]. Таким образом, роли Господина и Рабы закреплены социальным кодом, а не биологическими или психологическими особенностями полов. Реверсирование ценностного отношения к полам, предложенное Лессингом, если оно заключено в рамки властного отношения, рассматривается социумом как девиация.

В соответствии с выработанными в течение веков во многих культурах нормами в любви мужчина обладает, а женщина обладаема. Будучи неспособной бороться за роль Господина, женщина достигает власти путем добровольного подчинения. Эта ситуация распространена и символически закреплена во многих не-европейских культурах, но европейская культура не пытается гармонизировать отношение таким образом, так как в этом заключен момент ограничения свободной воли индивида, концепта крайне важного для всей европейской цивилизации. Ницше также осознает напряжение в отношении власти/подчинения, а в XX веке, в условиях более "открытого" дискурса феминизма, С. де Бовуар эксплицирует это напряжение, применяя такие термины как "деспотизм", "разрушение" и др.

Вся ницшеанская теория "войны полов" основана на предпосылке изначальной детерминированности гендерных ролей. "Мужское" и "женское" предполагают свою собственную систему означаемых и референций. Но в любовных отношениях каждый из партнеров несет в себе и "активное", и "пассивное" начало, и стремление к господству, и желание подчиниться. Ответ другому требует свободной отдачи, которую трудно сочетать с одновременным контролем над ситуацией и сохранением самоуважения.

Философскому дискурсу любви свойственна амбивалентная трактовка этого отношения. С одной стороны, сформулированная в учении Ницше и нашедшая отражение в многочисленных дискурсивных практиках концепция любви как желания обладать Другим, которое выходит за пределы полового влечения. Это стремление контролировать желания Другого, осуществить "власть третьего измерения" (т. е. заставить Другого хотеть чего-либо, даже если это не в его интересах) [20]. С другой стороны, этому "образу эмоциональной тирании" противопоставляется концепция любви как почитания и послушания, сформулированная как ответ на концепцию любви-власти. "Любить кого-то - значит желать того, чего желает он, по той причине, что он этого желает. Такое желание бескорыстно, или альтруистично, так как его объекты непосредственно связывают собственные нужды любящего, его стремления, планы, идеалы с нуждами и стремлениями объекта его любви" [21].

Женщине во многих культурах отведена роль последовательной исполнительницы воли мужчины - это убеждение Ницше разделяет, правда, с совсем иными импликациями, С. де Бовуар и представители современного феминизма. Если для мужчины возлюбленная представляет лишь одну из жизненных ценностей, для женщины "любить - значит отказаться от всего ради своего господина" [22]. Проблема такого отношения, которое можно назвать "любовь-отдача" или "любовь-жертва", заключается в том, что постоянная преданность и жертвенность ведут к пресыщению самого властелина, которому уже не нужно утверждать свое господство.

В "Обрыве" присутствует вполне "стандартная" модель такого отношения, причем она подается не прямо, а через "встроенный" нарратив - очерк Райского о возлюбленной его юности - Наташе. "Для нее любить - значило дышать, не любить - перестать дышать и жить. ...Она любила, ничего не требуя, ничего не желая, приняла друга как он есть, и никогда не представляла себе, мог ли бы или должен ли бы он быть иным" [23]. Такого рода ситуация часто встречается в дискурсах любви, где сила любви приравнивается к отдаче, отказу, жертве, разрушающая зачастую всю жизнь, заставляющая преступать привычные социокультурные нормы и запреты. В истории Райского и Наташи происходит и то, и другое, преступание границ нормы и разрушение жизни, что для традиционной морали как правило является частью одной цепи каузальности. Хотя нарушение социального запрета и носит отчасти невинный, непроизвольный характер, это не снимает жесткой логики возмездия. Этот мотив пронизывает всю ткань романа, всплывая в самых разных ситуациях.

Молодые люди, несмотря на "простой и честный образ брачного союза", "не устояли", и их дальнейшие отношения носят односторонний характер, с добровольно принятой ролью жертвы. Но эта сверхжертвенность начинает подтачивать организм кроткой и покорной Наташи, которая умирает "без жалобы, с улыбкой покорности". Отношение такой односторонней жертвенности в любви непродуктивно по своей природе, так как самоуничижение объекта, его полное растворение в Другом лишает отношение внутреннего напряжения, необходимого для его поддержания. "Он [Райский] иногда утомлялся, исчезал на месяцы и, возвращаясь, бывал встречаем опять той же кроткой улыбкой,... шепотом нежной любви. Он был уверен, что встретит это всегда, долго наслаждался этой уверенностью, а потом в ней же нашел зерно скуки и начало разложения счастья" [24]. Другой все более отдаляется, данность жертвенной любви отодвигается все дальше от центра его жизненных интересов.

История Наташи носит весьма схематичный характер идеальной модели, и это объясняется тем, что она подается уже в качестве нарратива, с его возможной типизацией ситуации, схематизацией персонажей и т. д. Но, с другой стороны, это отстранение нарратива высвечивает еще один момент - для самого Райского события его рассказа являются уже внешними. Недаром ему самому собственные воспоминания кажутся "бледными и наивными", а весь эпизод с Наташей не оставляет никакого следа в его жизни.

Но этот эпизод имеет в структуре романа не просто значение вставной новеллы, раскрывающей характер Райского, - он служит прелюдией к дилемме Веры, главной героини романа, и как бы потенциальной зарисовкой ее судьбы, если бы она согласилась на безусловность чувства. Здесь предупреждение, отрицание, демонстрация нежизнеспособности модели абсолютной жертвенности, ее разрушительной силы для женщины, которая всегда становится объектом-жертвой. Для Гончарова, с его твердыми убеждениями в ценности института брака, модель жертвенности неприемлема именно по причине ее тотальности - "пожертвовать всем" - значит пренебречь социальной и религиозной нормой, что влечет за собой неизбежное возмездие.

Альтернативная модель любовных отношений, которую можно назвать "взаимообменом", весьма распространена в литературном дискурсе. Она демонстрирует те стороны любви, которые соответствуют теории конфликта, лежащей в основе понимания отношения любви как обмена. "Обмен" может состояться только при определенных условиях, каковыми являются социальные императивы, в первую очередь, санкционирование отношений, дающее безопасность сторонам. Может возникнуть вопрос, насколько слово "любовь" применимо к взаимовыгодному обмену, являющемуся основой многочисленных нарративов.

Само слово "любовь" часто переопределяется с точки зрения социально-экономической ценности ее аспектов. Так, секс приобретает значение единицы обмена, которая может быть предложена взамен устойчивого материального положения. Довольно распространенное мнение о приемлемости секса как части любовного отношения по сути дела означает осуждение секса вне или до брака, если общество обладает низкой степенью пермиссивности. В переходные эпохи, какой была эпоха написания "Обрыва" (40-е - 60-е годы XIX в.) отношение к сексуальности начинает носить двойственный характер.

С одной стороны, все, что окружает сферу сексуальности, выводится за пределы дискурса, не называется своими именами, подается как секрет или намек. Определенная терпимость к сексуальности имеет место только в отношении нижних классов, к которым допустима снисходительность. Когда появлялся "у дворовой девки непривилегированный ребенок", бабушка узнает об этом "с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и только скажет: "Чтоб я ее не видала, негодяйку!" [25]. Гончаров, пожалуй, не был жестким ригористом в вопросе пола. В своих заметках, напечатанных в "Русском обозрении" в 1895 г., он пишет: "Меня давно занимал вопрос о так называемом падении женщины. Меня всегда поражали: во-первых, грубость в понятии, которым определялось это падение, а во-вторых, несправедливость и жестокость, обрушиваемые на женщину за всякое падение... тогда как о падении мужчины вовсе не существует вопроса. Падение женщины определяют обыкновенно известным фактом, не справляясь с предшествующими обстоятельствами... - ничто не извиняет жертву, и она теряет все женские права на всю жизнь" [26].

Раздвоенность отношения проявляется в позиции Веры, которая стремится к "новому", к искренности в любви, но в то же время хочет примирить это с традиционной ответственностью, постулируемой религией и обществом. В результате этого "разрыва" привычной схемы отношений Вера приходит к Обрыву, но и оттуда она бежит после первого же шокового опыта, носящего сексуальный характер. Героиня Гончарова вступает в сферу сексуальности, потому что именно в ней заключена вся область запретного. Сделав первый шаг, Вера тотчас же "отрезвляется", понимая бездонную глубину Зла, и возвращается в царство комфортного "дозволенного" уже навсегда.

Теория обмена с характерным для нее отношением свободы/контроля не охватывает и не может быть применена ко всем типам любовных отношений. Она скорее объясняет существование определенных форм социальности - отношений любви, чем их конкретное воплощение в дискурсе и жизненной практике. Любовь представлена в этой концепции как отношение, в которое вступают рационально, в собственных целях и интересах, хотя эти цели могут и не быть манифестами в различных проявлениях любовного чувства [27].

Своеобразное понимание любви как взаимообмена декларируется в "Обрыве" Марком Волоховым, который, заменив социальные императивы природной санкцией свободы, пытается поставить свои отношения с Верой на основу равенства. "Свобода с обеих сторон - и затем - что выпадет кому из нас на долю: радость ли обоим, наслаждение, счастье, или одному радость, покой, другому мука и тревоги - это уже не наше дело" [28]. Но это равенство - лишь риторическая фигура, потому что в отношении любви изначально задано неравенство тендерных ролей, а, значит, и неравенство судеб. Это осознает и сам Марк, хотя признается себе в невозможности природного равенства лишь после разрыва с Верой. Вера отвергает такой ложно равный договор и предлагает свою модель "взаимообмена", где в ответ на ее любовь она получает гарантию безопасности и стабильности. "Счастье" для нее - это категория перманентная, т. е. находящаяся в сфере регулирования. "Я не хочу предвидеть ему конца, а вы предвидите и предсказываете: я и не верю, и не хочу такого счастья; оно неискренне и непрочно..." [29].

Отношения Веры и Марка - это бесконечный дискурс свободы и долга, который носит чисто риторический характер, пока не обрывается актом, который прекращает и дискурс, и временное сцепление их судеб. Искренность Марка (которую не отрицали даже самые ожесточенные критики этого героя) основана на идеальной предпосылке, как и вся его "просветительская" деятельность. Он не хочет "сдаться", так как считает, что это было бы проявлением слабости по отношению к более слабому противнику, "...мы равны... оттого мы не сходимся, а боремся. ...Вы отдаете все, но за победу над вами требуете всего же. А я всего отдать не могу..." [30]. Марк, таким образом, противопоставляет "договорной модели" Веры и всего олицетворяемого ей мира модель неограниченной свободы, т. е. безусловного господства для него самого, которое, как показано на примере истории Наташи, ведет к полному уничтожению объекта, как моральному, так и физическому. Если для Веры необходимо сочетание романтической и рационалистической основы человеческих отношений, в более широком смысле, чем отношения любви, то Марк пытается полностью отделить сферу любви, которую он связывает с инстинктом, иррациональностью, биологизмом, от других сфер человеческого опыта.

В его позиции "свободной любви" главное - "правило свободного размена, указанное природой". Выводя любовь за пределы сферы социальности, он не хочет применять к ней таких специфически "культурных" терминов, как "долг", "правила", "обязанности". Эта теория вполне соответствует долгим дебатам, которые на протяжении многих лет разделяли сферу природы и сферу культуры. Обе позиции по отношению к социокультурной сфере представлены в романе: Марк утверждает независимость природы от культуры, что означает нерегулируемость сексуально-чувственной сферы, тогда как Вера применяет к ней чисто культурные параметры долга и обязанности. Марк, не оказавшийся способным переубедить Веру, прибегает к переводу отношений в сферу

сексуальности, утверждая свою власть если не над всем существом, то хотя бы над телом Веры. Власть в сфере сексуальности - это всегда власть над телом, хотя объекту может казаться, что он освобождается от диктата телесности путем оскорбления, уничижения, уничтожения, превращения тела в "гротескное", "отвратительное" и т. д.

Метафорически это уничтожение происходит в дискурсе любви с включением сферы сексуальности в него, причем с тех пор, как "благодаря Фрейду была снята некая цензура с вожделения, удовольствия и любви". В литературном дискурсе, говорящем на языке образов, осуществляется "перенос смысла" к той точке, "где смысл запутывается, но где остается страстное смятение, охватывающее влюбленного перед нагим, возвышенным или отвратительным телом любимого" [31]. Но Марк не способен удержать эту единожды реализованную власть. Несмотря на все свои декларации свободы как основы любовных отношений и на риторическое отрицание социальных условностей, Марк от них не свободен, и то, к чему он призывает Веру, вызывает у него презрение. Предавшаяся "свободной любви" "новая" женщина для него - жалкое и пошлое создание. Но он и не "соблазнитель", и совершенный им акт-поступок потрясает его, хотя он пытается не признавать этого, прикрываясь жалкими остатками своей риторики. "Убеждений мы не в силах изменить, как не в силах изменить натуру, а притворяться не сможем оба, - пишет он Вере после "обрыва". - Это не логично и не честно... остается молчать и быть счастливыми помимо убеждений: страсть не требует их". [32] Марк не хочет разрыва, он готов идти на компромисс, жениться, остаться в городе, и когда "жертва" его не принята, у него не остается даже достоинства. "Он злился, что уходит неблаговидно, его будто выпроваживают как врага, притом слабого...".

Обрыв оказался локусом зла и для Марка, который лишь декларирует свою принадлежность к области Зла, за границами правил и норм. На деле он не может пересечь ни одной границы, оказаться "по ту сторону" - он вечный маргинал, осуждающий легитимность, но не вступивший в область запретного. Его "пересечение границ" ограничивается страстью к их физическому нарушению - он входит в дом через окно, рвет яблоки через заборы и т. д. Когда он совершает запретный акт, то ощущает "смрад и чад" от соприкосновения с областью Зла. "Отрезвившееся от пьяного самолюбия сознание" рационализирует случившееся, и Марк становится своим собственным цензором, разъясняя самому себе, что он вкладывал в понятия "логика", "честность" - "две ширмы, чтобы укрываться за них,...оставив бессильную женщину разделаться за свое и твое увлечение" [33]. Марк увлекает Веру, пробуждает ее любопытство, но не совершает того, что составляет суть соблазна "игры с желанием другого".

Напротив, его стремление доказать свою "правду" противоположно соблазну, который "использует все признаки желания, но играет с ними легко, не думая об его осуществлении". Соблазн - это всегда игра, он "не признает истины" [34]. Как Вера, так и Марк пытаются утвердить свою истину как единственную, спор их идеологичен, но все же момент "соблазна" касается их дискурсии. Он проскальзывает в брошенной Марком фразе "уедем вместе", в смутном желании Веры, перед которой "будто сверкнула молния", "нега страсти стукнулась тихо ей в душу". Этот соблазн исходит не от Марка, а от всей поэтической дискурсии романтизма, которая составляла неотъемлемую часть атмосферы жизни "уездной барышни". Недозволенная прелесть свободы валоризируется стихами и романсами, воспевающими царство "любви и свободы", отношения, скрепленные "улыбкой природы" в противовес социальным условностям ("Нас венчали не в церкви, не в венцах, не с свечами, нам не пели ни гимнов, ни обрядов венчальных...). Романтика романса совпадает с риторикой Марка, которая исходит из тех же источников. Вера представляет себе на минуту улыбающуюся любовникам природу, но тут же отрезвляется: "...вы уйдете, оставив меня, как вещь...". "Вещью" ощущает себя в полной мере Лариса у Островского, которая поддалась соблазну. Вера преодолевает мгновенное желание быть обольщенной и возвращается к договорной модели, которую соблюдают, по-своему, и она, и Марк, хотя ее основания совершенно разные.

Рационализированное в форме договора любовное отношение становится социально приемлемым, даже если облечено в романтическую форму. Оно даже стремится выразить себя в формах романтического дискурса, во всяком случае на начальном этапе, когда спонтанности влюбленных предшествует заранее принятое решение, подчиняющее их власти социума в лице фигуры Родителя, Старшего брата, наставника, опекуна и т. п. "Помолвленные, которых свели внешние соображения, часто стараются стать влюбленными, чтобы избегнуть упрека в холодном утилитарном расчете" [35]. В "Обрыве" такой тип романтизированной рационализации любви представлен в отношениях Викентьева и Марфиньки, причем структурно их ничем не омраченное счастье, одобренное "старшими" и происходящее на свету, в атмосфере пения и смеха, постоянно противопоставляется "темной " истории Веры.

Далее...